Диас Валеев меч вестника – слово

Вид материала

Документы

Содержание Время горьких итогов

Подобный материал:

• За­пис­ки бодрст­ву­ю­ще­го. Очер­ки и исс­ле­до­ва­ния / Диас Валеев. Казань: Татар, 5923.8kb.
• Инструкция по подготовке и оформлению статей для "Вестника Сибгути", 98.94kb.
• I. Древнерусская литература, 155.49kb.
• Большая гостиная в квартире. Если там основательно прибрать, то квартира приобрела, 590.14kb.
• Вестник, 1723.59kb.
• Ч ё ртовакоробочк а, 450.58kb.
• Formika, 33.72kb.
• Берналь диас дель кастильо, 7502.98kb.
• Нан україни Павло Михед Слово художнє, слово сакральне, 2215.81kb.
• Что такое Логос? Обычно с греческого языка содержание этого понятия переводят как "Слово"., 108.12kb.

Время горьких итогов


«Казанские ведомости», 20.12.2001, В.Якупова и др.


В гостях у казанского общества любителей словесности – писатель Диас Валеев. В былые годы он – самый известный драматург из Татарии, автор более двух десятков книг. Десять лет назад писатель и философ выступил со своим религиозным учением о Сверхбоге и мегачеловеке. Сегодня Валеев подводит итоги.

В.Я., главный редактор «Казанских ведомостей», писатель-публицист: Диас Назихович, как, на ваш взгляд, изменились роль и место писателя в современном обществе? Как вы ощущаете себя в этом времени, когда все продается и покупается? Когда рукопись писателя это – товар.

Д.В. Ныне время господства фальшивых ценностей, формул, фальшивой идеологии, даже фальшивых фактов, которые порождают средства массовой информации. Вы в том числе, журналисты. Очень многое в нашем мире, если не все, пропитано ныне фальшью. Прежде, мне кажется, мир был более истинным. И писатель, несомненно, являлся более значащей фигурой. Причем, не только в России, но и в других странах – скажем, во Франции, Великобритании, США. Слово творца играло определенную роль. К нему прислушивались и власть, и народ. Писатель «самой читающей в мире» страны, если он не пишет только бестселлеров на потребу рынка, теперь – нищий безумец, никому не нужный, кроме разве своих домашних.

Да, в советское время были свои сложности. Сорок лет я писал две вещи: роман «Я», который опубликовал лишь три года назад, и религиозно-философское трехкнижие «Уверенность в Нeвидимом», куда вошли книги «Третий человек, или Небожитель», «Истина одного человека, или Путь к Сверхбогу» и «Мысли о Едином». В начале шестидесятых годов, когда я написал первые страницы, в семидесятых и даже восьмидесятых годах XX века я не только не надеялся все это опубликовать, но и не сомневался в карах, которые меня ждут, если рукописи будут обнаружены. В начале семидесятых мои пьесы пошли по стране, я попал в обойму ведущих советских драматургов, мое имя замелькало во всех «поминальниках». Правда, все кончилось будто в одночасье, возможно, по команде сверху или сбоку. Началась травля.

Но даже в самые нелегкие времена у писателей оставалась надежда. Страна была живой. Общество было живым. Оно таило в себе завязь перемен. Да, порой шла жестокая борьба – за рукописи, за спектакли. Были поражения. Но встречались и люди, которые помогали тебе выстоять в этой борьбе. И ты учился побеждать. Сегодня же, если нет денег на издание и меценатов, способных преодолеть собственную алчность, то и надежды нет никакой. Моя книга «Три лика» вышла в издательстве «Мысль» стотысячным тиражом, а книга рассказов и повестей «По вечному кругу» в издательстве «Советская Россия» – пятидесятитысячным тиражом. Такие тиражи покрывали всю страну. Помню, однажды я увидел свою книжку в книжном магазине одного из райцентров Белоруссии, а другой мой сборник обнаружился в библиотеке одного из западноукраинских городков. Это было нормально и естественно. Писатели работали на большого читателя, который жил всюду – и на архангельском севере, и на Камчатке, и в туркменской пустыне. Если издатели давали твоей книге пятнадцатитысячный тираж, это считалось чуть ли не оскорблением. Автор сразу начинал искать, чьи тут каверзы и происки. Сейчас можно лишь мечтать о двух тысячах экземплярах. Самое печальное – исчезновение большого читателя, большой аудитории. Началась компьютерная эпоха, и книга как явление жизни, явление искусства отходит на второй план, если не дальше.

В последние годы изменилась и материальная сторона писательской жизни. В рыночных условиях я существую и на гонорары живу уже с 1971 года, когда ушел на свободные хлеба из газеты, где в то время пробавлялся журналистикой. Причем всегда писал лишь то, что хотелось самому, никогда не работал по найму. Жил небогато, но и не бедно. Теперь живу на более чем скромную пенсию, хотя за последние десять лет издал около десяти книг. Однако гонорары получил лишь за две, да и то чисто символические, на остальные сам находил меценатов, не рассчитывая на вознаграждение. Лишь бы тексты вышли в свет, не пропали, и не погибли. Фактически последние десять лет я работал за письменным столом, не получая оплаты.

А.Воронин, замредактора, драматург. И все же степени свободы творчества прежде и сейчас несоизмеримы. Вот вы писали только то, что хотела душа. Но все же пьесу о строителях КАМАЗа написали тоже?

– На материале жизни огромных строек, а таковыми в мое время были Казахстанская Магнитка, Запсиб, КАМАЗ, я написал даже не одну пьесу, а три. У меня триптих пьес. И разве я от них отказываюсь или стыжусь их? Нет, я горжусь тем, что мне оказалась по плечу трилогия. Наверное, один только Николай Погодин, выходивший на трилогию, знает, что это такое. В советской драматургии, кроме погодинского триптиха да моего, больше таких прецедентов нет. Я рад, что написал их. В этих пьесах отразилось время, которое ушло навсегда. А в них оно осталось. Тоже навсегда.

Однако судьба всех трех пьес триптиха была разной. Первая – «Дарю тебе жизнь» – имела огромный успех. Ее поставило множество театров. Вторая – «Диалоги» – тоже обрела сценическую жизнь во многих театрах страны. На Центральном телевидении, как и в случае с «Дарю тебе жизнь», сделали по «Диалогам» телеспектакль, на основе ермоловского варианта, он вошел в программу передач. Однако зампредседателя Гостелерадио Мамедов, предварительно посмотревший телеспектакль, бесцеремонно снял его с эфира, не посчитавшись с тем, что он уже заявлен в программе. «Диалоги» появились на экране ЦТ лишь через девять месяцев. Все это время шла борьба за право показа «Диалогов». Это был предупредительный звонок. 7 ноября 1978 года спектакль игрался на сцене ермоловского театра в Москве. На спектакль пришли две высокопоставленные дамы из ВЦСПС и после его окончания устроили в кабинете главного режиссера театра Владимира Андреева грандиозный скандал. Как и Мамедов, они усмотрели в «Диалогах» что-то крамольное. Формально спектакль не был закрыт, но больше его на сцене этого театра не показывали. Впрочем, второй предупредительный звонок прозвенел еще летом 1978 года, когда ермоловцы приезжали на гастроли в Казань и Набережные Челны. Партийное руководство Набережных Челнов показ «Диалогов» у себя в городе не разрешило. Третья пьеса триптиха – «Ищу человека» – была опубликована в журнале «Театр», поставлена на сценах Комсомольца-на Амуре, Махачкалы, Луганска, ряда других городов страны, но на родине, в Казани, судьба ее была печальна. По наводке секретаря обкома партии Раиса Беляева она была подвергнута в 1985 году тотальному разгрому артистами БДТ имени Качалова, где прежде шли мои пьесы. Для погромной акции решено было использовать артистов. Такова жизнь. У меня нет оснований отрекаться ни от одной своей строки, написанной когда-либо. Или подвергать что-то из ранее созданного сомнению. Это касается и моего триптиха.

Н.Райманова, ответственный секретарь Общества любителей словесности «I9-е октября». А если бы вам сейчас предложили за бешеные деньги написать книжку к какому-нибудь юбилею, скажем, о сельском хозяйстве, за какую бы сумму вы согласились писать то, что вам совершенно не интересно?

– Иными словами, вы интересуетесь, за сколько можно купить Валеева? Наверное, есть такая сумма. Но ко всему прочему, я еще ленив. Мне просто будет лень заниматься неинтересным делом. Боюсь, что откажусь от такого шанса разбогатеть. А вообще это очень серьезный вопрос. Кому служить – высокой идее или низким деньгам, Богу или мамоне? Каждый писатель выбирает сам, что ему ближе. Когда я вел в городе «Литературную мастерскую», то всегда внушал своим ученикам необходимость служения в литературе Богу. К сожалению, мало кто из них пошел по моему пути. Литературная поденщина и жажда материального успеха для многих стали непреодолимым искушением.

Е.Сухов, писатель-беллетрист. Я десять лет писал исторические романы, которые не печатали ни в Казани, ни в Москве. Но когда книги про «вора в законе» Варяга стали издаваться и продаваться миллионными тиражами, тогда вышли в свет и все исторические романы – сработало имя. Но я не думаю, что мой герой родился лишь на потребу обывателю. Недавно я получил письмо от курсанта мореходного училища, которого с однокурсниками задержали во французском порту на паруснике, совершавшем учебное плавание. Там они с ребятами пели хором «Врагу не сдается наш гордый “Варяг”» и вспоминали моего героя… Такого признания не купишь ни за какие деньги!

– Вряд ли стоит обольщаться конъюнктурным издательским и читательским спросом, руководствоваться нужно лишь вечными критериями истины, добра и красоты. Время создает кумиров толпы, и оно же их потом безжалостно свергает. В искусстве очень много дутых фигур. Скажем, когда умер Иосиф Бродский, по всем телеканалам и во всех газетах без исключения тиражировалась одна и та же формула: «умер великий русский поэт». Как только за один-два часа успели придти к единому мнению? Я тогда подумал: во-первых, еще нужно доказать, великий ли? Во-вторых, надо доказать, что русский. И наконец, требуется еще убедиться, что перед нами –действитель-но поэт. Я-то, например, считаю Бродского стихотворцем, но отнюдь не поэтом. Роль средств массовой информации в создании подобных фальшивок чрезвычайно велика. Мнение толпы всегда управляемо.

Е.Долбин. Вас не смущает то обстоятельство, что Бродский – нобелевский лауреат?

– Решения нобелевского комитета часто подвержены влиянию политической конъюнктуры. Я снимаю шапку перед нобелевскими лауреатами Буниным и Шолоховым, однако отношение к Пастернаку, Солженицыну, Бродскому у меня, мягко говоря, скептическое.

Сейчас очень много сомнительных фигур, историй, фактов. Порой даже кажется, что производителем фактов является пресса, но уже не жизнь. Вот сегодня, например, мне привезли одну районную газету с моим интервью. Я смотрел, что в нем осталось из моих слов и что вымарано. Вымаранным оказалось главное. Мои публичные откровения несут в себе печать ограничений. Не знаю, что будет вымарано из нашей с вами трехчасовой беседы. У издателей и редакторов сегодня, что в Москве, что в Рязани, что в деревенской глубинке, выработался некий, извините, нюх – они с лету знают, что можно печатать, а о чем – опасно. Раньше они боялись обкомов партии, теперь боятся тех, кто сидит в зданиях прежних обкомов. А, возможно, кого-то еще. Я уже давно пришел к выводу, что помимо внешней, поверхностной, явной жизни существует еще некая тайная действительность, которая на самом деле более действительна, чем те реалии, которые мы наблюдаем. На этих-то тайных «кухнях» и принимаются решения, кому, скажем, числиться по рангу «великого русского поэта», а кому не числиться.

Конечно, писателю следует жить в городах, где кипит издательская жизнь. Хотя бы в Париже или в Москве. Москва, впрочем, сейчас стала тоже провинцией. В прежние времена я ездил туда чуть ли не каждые две недели – были дела в министерствах культуры, союзном и российском, театрах, издательствах. Теперь столица стала для меня чужой, враждебной, непонятной. У меня там нет дел. Надо бы походить по издательствам – однако, здоровье уже не то, чтобы ехать туда, да и денег нет для поездок. Старые связи утрачены, многие знакомые померли, кто-то вышел в тираж. Увы, с годами мир сужается. Становишься действительно провинциальным писателем. Кстати, нигде в мире не существовало нашей проблемы «провинциализма». Прежде у нас всегда была градация на писателей столичных, акынов из союзных республик, классиков автономий. Чингиз Айтматов, Кайсын Кулиев, Расул Гамзатов и еще три-четыре имени демонстрировали расцвет многонациональной советской литературы, остальные провинциалы печатались по остаточному принципу. Ныне мы все стали провинциалами. Строго говоря, нынешний Париж это тоже всего лишь – литературная провинция. Он не диктует моды. Современная литература – литература одиночек, Мы замкнуты в каких-то анклавах, словно неприступные горы отделяют нас друг от друга. Нет движения воздуха. Я, например, часто чувствую, что задыхаюсь от отсутствия свежего воздуха. Мы как рыбы, выброшенные на прибрежный песок.

Н.Морозов, кинематографист. А у ваших коллег по цеху те же проблемы? Ведь у нас есть Союз писателей, что с ним стало?

– На старой красивой улице стоит особняк дореволюционной постройки с соответствующей вывеской. Если заглянуть в кабинеты, то там, наверное, можно увидеть каких-то людей. Это – штатные сотрудники, на окладе. Чем они занимаются, мне, откровенно говоря, неведомо. У нас окладов, естественно, нет. Иногда о мероприятиях, которые проводятся Союзом, я узнаю задним числом – из сообщений в газетах, практически мы не встречаемся друг с другом, разве только случайно. Союза литераторов как такового не существует. На последнем съезде писателей Татарстана я побыл всего лишь полчаса, потом ушел домой. Прежде заходил в библиотеку СП, но новых книг теперь там не покупают и толстые журналы, за малым исключением, не выписывают. Говорят, по причине безденежья. В целом Союз писателей ныне – это вымороченное состояние, жалкая имитация деятельности. Литераторы в Казани разобщены, впрочем, как и всюду в России. В Москве существует несколько писательских союзов, между ними – свара, дележ былой собственности. Между поколениями простерта пропасть. И пропасть эта, кажется мне, разверзается и внутри поколений. Но одиночество писателя даже не в этом. В конце концов, литераторы – штучный товар, ходить дружно строем и петь бравурные песни не обязаны. Главное, у писателей потеряна ныне связь с народом. Я чувствую, например, свою невостребованность. Сегодня для меня это, пожалуй, самая острая проблема.

Л.Девятых, писатель-историк. Но кто виноват в этом больше – вы или общество? Вы сами нас учили, что есть один закон: надо писать, какими бы тяжелыми ни были времена, какими бы невыносимыми ни были условия. Или не так?

– Бесспорно. Я и теперь готов повторить: надо писать, несмотря ни на что. Все равно придет время, когда тексты будут опубликованы. Лишь бы они отвечали нормативам высшей художественности.

Но я сейчас – старый брюзга. Мировоззрение невольно формируется и возрастом. В данную минуту, скажем, у меня – шестьюдесятью тремя с половиной годами. Когда вы станете старше, вы поймете, что оно формируется и давлением, например, 170 на 100, и уровнем сахара в вашей крови, и частотой приступов ишемии. Когда я писал свои философско-религиозные тексты, то, возможно, пытался разгадать тайну человека. Мне было интересно копаться в человеческом ребусе. Я расщепил человека на мега, макро и микро ипостаси, тайна человека внезапно открылась, и мне вдруг стало скучно… Для писателя очень важно как можно дольше сохранять очарование жизнью и очень страшно разочаровываться в людях, в народах, в человечестве вообще. К тому же, когда целый день на тебя лезут факты, а ты не веришь ни одному факту – это очень утомляет… В двадцатисемилетнем Лермонтове чувствуется предельная усталость. Запас сил в нем был исчерпан. У каждого писателя – свой срок подведения горьких итогов.

В.Якупова. Меня больше всего поражает Хэмингуэй. Живет в раю и вдруг стреляется. С утра купается в океане, потом пишет, после обеда ловит с друзьями рыбу, потом готовит ее и весь вечер скитается по барам этого кубинского городка.

– Какая скука! Жить на берегу океана хорошо в первые пять-семь дней, а потом – только женщина может спасти… Вероятно, такой женщины у него не было, а может быть, они стали уже ему не нужны. Лучше жить на берегу реки или возле ручья.

Н.Райманова. К чему приходит писатель после шестидесяти лет?

– Последние два года я составляю свод своих сочинений в восьми томах – без особой надежды увидеть его напечатанным при жизни. Разве это не трагедия для писателя, вы только задумайтесь! Работать без надежды… В восьмитомнике – два тома прозы, том драматургии, два тома религиозно-философских текстов, два тома серьезной историко-аналитической эссеистики и том откровений и очерков мемуарного плана. Некоторые тома я сложил из вышедших ранее книг за пять минут, другие требуют большого труда. Что-то надо дописать, а что-то – переписать. Конечно, работа за пишущей машинкой приносит удовлетворение. Правда, физически чувствую, что стало тяжелей работать. Порой сплошняком идут пустые дни, когда нет сил сесть за письменный стол. После шестидесяти лет постепенно уходит внутренняя половая энергия, которая, собственно, и питает писательское начало. До тридцати пяти – сорока лет много сил и времени уходит на карьерный рост, создание семьи, добычу материального благополучия, увлечения женщинами. Самый подходящий возраст для творчества, сравнительно небольшой продуктивный отрезок длиной лет в двадцать – это с сорока до шестидесяти лет. Вот в это время надо писать и писать. Правда, и в этот период открываются вдруг болезни да и женский бес подчас толкает в ребро. Словом, Дьявол всегда стоит на страже интересов черного мира. Для пути в белый мир к Богу писателю всегда нужно преодолевать какие-то препятствия. Если не внешние, то внутренние.

А.Воронин. В этом году в журнале «Казань» вы опубликовали три эротических рассказа. Не думали написать в этом духе роман, тряхнуть стариной? Во всяком случае, такая литература пользуется спросом, можно заработать деньги на издание своего восьмитомника.

Е.Сухов. Да, если на восьми томах не останавливаться, а двигаться дальше – написать что-нибудь забойное? Сейчас детективы на взлете, набирают силу дамские эротические романы…

– Вот это и есть ловушка Дьявола. Мне писать дамские эротические романы? Не смешите меня! Есть, конечно, в загашнике два-три острых сюжета… Но дело в том, что я все чаще думаю: имеет ли писатель право писать после шестидесяти лет? Вспоминаю последние романы Каверина, написанные им уже стариком. Намного слабее его прежних романов. Возможно, я решусь взяться за свои опасно-острые сюжеты, естественно, после окончания работы над восьмитомником, но только в том случае, если уверую в свои силы и возможности. Писать ниже определенного уровня я не имею права.

А.Краснов, замредактора. С другой стороны, если вы готовы печататься без гонораров, почему бы не попробовать себя в «сетевой литературе», которая теперь стремительно развивается? Сегодня можно совершенно бесплатно разместить в Интернете до ста и более мегабайт – вполне хватит.

– В Набережных Челнах есть группа энтузиастов, которые даже мой сайт открыли. У них была идея все эти восемь томов запустить в Интернет. Но возникли какие-то сложности, дело затормозилось. У меня нет компьютера. На письменном столе стоит только старая портативная пишущая машинка. Надо сказать, ее я люблю.

Л.Девятых. А как в целом вы охарактеризуете нашу эпоху? Так сказать, сжатое резюме?

– Резюме такое. Мы – дети символической эпохи. В прошлом у человечества было уже три аналога нынешнему времени. Мустьерская эпоха нижнего палеолита, мезонеолит, средневековье. И теперь – мы. Сейчас – царство IV Великой символической культуры. Расстояния сокращаются, время сжимается. Значение отдельной личности будет уменьшаться, законы стада – увеличиваться. А потом снова возникнет реалистическая эпоха. Тоже четвертая по счету.

В.Якупова. Значит, мы живем в средневековье? И до инквизиции доживем?

– А что весь XX век – не век господства инквизиции? Чем сионобольшевистская практика двадцатых-тридцатых годов XX столетия отличается от инквизиторского периода в деятельности святой католической церкви? А если внимательнее присмотреться к масонским планам наведения Нового Миропорядка? Я думаю, по числу жертв мы давно уже перещеголяли своих собратьев из III Великой символической эпохи.

А.Воронин. Я хочу вернуться к вашему третьему человеку. Вы же выдвинули теорию мегачеловека. Последние десять лет я занимался религиозными и эзотерическими учениями. В моем представлении ваше учение опирается на все созданное всем человечеством, но еще создает нечто новое. У вас самобытная идея – вы зовете к оптимистическому образу человека, идеалу человека, между тем в беседе с нами вы не брезгуете пессимизмом. Больше того, он даже преувалирует в вашем мышлении.

– И то, и другое живет во мне одновременно. Когда я думаю о торжестве мегачеловека – я оптимист. Когда я вижу торжество микрочеловека – я пессимист. Каждый из нас – арена борьбы Бога и Дьявола.

В.Якупова. Мы, наверное, находимся уже у финала нашей беседы. Как бы вы представили идеальный итог для себя как писателя? Что вы видите для себя в качестве высшего результата?

– Я был бы удовлетворен идеальным итогом своей жизни, если бы эти восемь томов, о которых я говорил, я издал на основных языках в разных странах мира. Писатель должен своим словом влиять на этот несовершенный мир. В этом его предназначение. Но при жизни идеального итога мне не достичь. Не знаю, что произойдет после ухода. Последнее зависит от людей.


«Человечество должно помнить о “золотом сечении”»


«Лидер», № 10, октябрь, 2002, Е.Денисова


«Рожденный в микромире, спеленутый инстинктами, человек разворачивает свои силы в макромире и уже не подростком, а духовно взрослым входит в мегамир, где перед ним открываются бесконечные возможности дальнейшего совершенствования… Мы находимся теперь у входа в эту взрослую жизнь человека, пока во многом еще для нас непредставимую, но фантастически любопытную. И об этом я говорю сейчас, когда кажется, исчерпаны все силы, когда на наших глазах гибнут народы и государства, когда вроде бы нет уже веры ни во что».

Это цитата из Диаса Валеева.

На мой взгляд, он прежде всего драматург. Поэтому в его биографии много «жеста», порой эпатирующего. В советское время Диас Валеев воинственно «сражался» за спектакли по своим пьесам (запрещали, порой накануне премьеры!), в конце восьмидесятых – начале девяностых его можно было увидеть на многолюдных митингах в толпе, а то и во главе толпы – его кандидатура была выдвинута на выборы в народные депутаты СССР. Потом Диас Валеев шокировал многих, объявив себя Пророком. Свою книгу «Истина одного человека, или путь к Сверхбогу» он закопал для потомков где-то в районе Казанского Кремля.

Но это специфика личности, а вот по внутреннему призванию он, несомненно, философ. И это крест, определяющий линию жизни. Геолог по первому образованию, литератор по второму, он еще в начале атеистических, диалектически-метафизический по своей сути роман и работал над ним без всякой надежды на то, что его можно не то что опубликовать, но и просто кому-либо показать. Тогда же началась работа над большим философским трудом. Только в девяностых годах роман «Я» увидел свет, а в этом году в Татарском книжном издательстве вышел двухтомник философских эссе Диаса Валеева «Уверенность в Невидимом». Его новая книга – ансамбль тем: здесь нашлось место и археологии, и космологии, и религиоведению.

– Диас Назихович, ваш двухтомник, насколько я понимаю, результат работы едва ли не сорока лет. Все началось в шестидесятие годы. Сейчас мы спокойно, порой даже без особого пиетета рассуждаем о Боге. На магазинных полках – масса мистической, религиозной, в том числе и лже-религиозной литературы. Но как Вам «открывались» знания в ту слепую эпоху?

– Бог его знает, откуда художник черпает свои мысли, образы… Я вообще из тех людей, которые, похоже, не вписываются ни в одну эпоху. А что касается слепоты: «Стучите, и вам откроется…» И в те времена при желании можно было прочитать и Коран, и Библию. Когда в шестьдесят пятом я начал работать в «Комсомольце Татарии», над нами на пятом этаже, была библиотека «Советской Татарии», которая формировалась еще в двадцатые, тридцатые годы, вероятно, из реквизированных книг. Там были и Ницше, и Шопенгауэр… Правда, свой интерес, свои мысли приходилось прятать…

– Жизь в маске?

– Нет, просто я никого не посвящал в свои замыслы. О моих записях знала лишь жена. И вот только сейчас их результат увидели все.

– Не совсем корректно спрашивать у писателя, о чем его роман. И все же хотелось бы услышать именно ваши интерпретацию идеи романа, одно название которого «Я» кое-кого просто шокирует…

– Лет пятьдесят назад французский писатель и поэт Жан Кокто сказал: «Поэт, в принципе, оппозиционер. Его личность представляет своего рода тюрьму, откуда сбегают произведения, за которыми общество посылает полицию и собак, исключая те случаи, когда их необычную походку по наивности принимают за походку пьяницы или клоуна. Он – обвиняемый от рождения, обвиняемый по профессии, по службе». Так вот, как мне кажется, мой роман о судьбе такого человека – поэта, художника. О вечной трагедии неординарного, не вписывающегося в толпу человека с «расширенным» сознанием, по моей личной терминологии – «мегачеловека». Он – всегда преступник, всегда преступает законы, которыми живет общество, а потому с неизбежностью наказывается толпой… А, может быть, роман о чем-то другом. Я не хочу навязывать свою интерпретацию. Пусть каждый увидит в нем то, что ему ближе…

– Диас Назихович, Вы говорите о «толпе», но было время, Вы хотели даже стать народным избранником…

– Конец восьмидесятых-начало девяностых – это было интересное время! Я действительно ходил на все митинги. Я прожил жизнь при молчащем народе, а тут ОН заговорил на собраниях, площадях. Заговорил в мегафоны! Разумеется, все это было очень любопытно. Но постепенно пришло разочарование. Оказалось, что народу нечего сказать и он ничего не может предложить. Его основные цели в жизни – стабильное растительное существование при любом режиме. Если на площадь пришли десять тысяч людей, то этот собравшийся народ глупее отдельного человека на этой же самой площади ровно в десять тысяч раз. Возможно, такое заявление прозвучит обидно для многих, но, к сожалению, это так. К тому же, я не считаю, что народ что-то выиграл в результате навязанных преобразований. Я до сих пор полагаю, что прежний общественный строй был более человечным. Более того, если мы будем продолжать движение в том же направлении, что сейчас, то нас ждут новые социальные катастрофы. Так же, как и Америку, потому что есть некие универсальные законы, которые никому не дано преступать безнаказанно.

– Что вы имеете в виду?

– В своем двухтомнике я напоминаю об эффекте «золотого сечения». Существуют пропорции гармонического существования любой природной системы. Это числа Фибоначчи: 1, 2, 3, 5, 8, 13, 21 и т.д. Каждая последующая цифра складывается из сумм двух предыдущих, составляющих в процентном отношении: меньшее – 38,1 процента, большее – 61,9 процента. Если взять фигуру хорошо или классически сложенного человека, то от пупка до затылка и от пупка до пят, мы увидим ту же золотую пропорцию. Вершины архитектуры созданы на основе этого же «золотого сечения». Возьмите подсолнух: если пятьдесят пять зерен будут расположены по кругу в одну сторону, то тридцать четыре, и ни зерном меньше, в другую. Внутренний механизм устройства галактик – тот же божественный принцип «золотого сечения». Сегодня в общественно-экономическом устройстве России эта пропорция нарушена. Так же, впрочем, как и в Америке. Так же, как в свое время в СССР. А политикам, если, конечно, они патриоты своего государства, что ныне редкость, стоило бы руководствоваться этим принципом. Вот, к примеру, нормальный, устойчивый, развивающийся капитализм это – 38,1 процента государственной или общенародной собственности и 61,9 процента – частной. Стабильный социализм с будущим, соответственно, содержит в себе 38,1 частной инициативы и 61,9 процента общественных интересов, где владельцем собственности является государство. Собственно, в мире никогда не было нормального капитализма и нормального социализма. Всегда нарушалась золотая пропорция. Разве только модели Швеции и Китая, каждая в своем роде, являются приблизительными исключениями. Мы же в России движемся по американскому пути и отдаем все на откуп частому капиталу, «золотому тельцу», к тому же ворованному, забывая человеческий фактор, необходимость социальной ответственности более сильных, агрессивных и активных членов общества перед слабыми, незащищенными. А главное, забывая о «золотой пропорции» или не ведая о ней совсем.

– А что предпочтительнее для вас: нормальный «капитализм» или нормальный «социализм»?

– Для меня, безусловно, – социализм как строй более ориентированный на человека, более гуманистический. Но я готов принять как неизбежность, скажем, данной политической минуты, и нормальный капитализм. Но где он?

– Ваши прогнозы?

– Снова возвращаясь к своему двухтомнику, скажу, что там развивается идея ритмической пульсации, которой отмечена вся история человечества. Две волны сменяют одна другую: символическая и реалистическая. Эта закономерность прослеживается с зарождения человеческой цивилизации…

– И сейчас мы пребываем…

– В символическом периоде. Уже четвертом по счету, если считать с начала. Он характеризуется собиранием человечества в единое целое. К сожалению, реальный исторический процесс – это процесс объективный и жестокий. Как бы нам ни хотелось верить в торжество любви, разума, пока человечеству доступны только «насильственные гармонии». И объединение человечества шло достаточно жестким образом в советские времена на основе коммунистического коллективизма, но, разумеется, под серьезным контролем. Эта попытка провалилась. Правда, не до конца. Есть позитивный опыт Китая. С Запада снова идет импульс к объединению человечества, но на принципах глобализма: безмолвная, подчиненная, иногда подкупленная, закормленная, зазомбированная толпа и управляющая ею элита в несколько сот человек…

– Мрачно…

– Естественно, мрачно, но у нас и разговор – о вещах нешуточных!

– Но дайте хоть какую-то надежду! В чем спасение?

– Только в самом человеке. В каждом из нас – три составляющих. В каждом из нас живет микрочеловек, думающий только о выживании, полностью подчиненный инстинктам; макрочеловек, питающийся и в то же время ограниченный национально-классовым эгоизмом; и, наконец, еще спеленутый, практически не родившийся, не проявивший себя полностью мегачеловек, однако вырывающийся из оков узкой корысти и собственного «эго», человек мира, человек Вселенной, несущий в мир свет и любовь и способный активно противостоять силам разрушения и зла. Я думаю, у человечества нет иного выхода, как развивать в себе эту третью, высшую ипостась, иначе мы просто не выживем…

– Так все-таки вы – оптимист?

– Сиюминутность жизни, к примеру, вот хотя бы грязь за окном, бомжи, до которых никому нет дела и которые с утра до ночи ищут пропитание в мусорных баках, ввергают меня в глубокий пессимизм. Но если понять, что нынешняя символическая эпоха, сжимающая человечество в жесткие тиски, когда-то с неизбежностью канет… «И это пройдет» – как было написано на знаменитом перстне царя Соломона. Я верю в новый ренессанс. И не просто верю, а знаю: так будет.

– Откуда вы черпаете ваши знания?

– Я очень много читал и читаю. Меня интересовало все. А кроме того, некоторые знания носят первичный характер. Они априорны, внеопытны. Опыт позже лишь подтверждает их истинность. Откуда они берутся, мне неведомо.

– Публикация книг, которая раньше в принципе была невозможна, тоже источник оптимизма?

– В каком-то смысле – да… Я благодарен властям, а в частности, президенту Шаймиеву, премьеру Минниханову, бывшему вице-премьеру Хайруллину, бывшему секретарю ЦК КПСС Усманову за проявленное понимание, именно благодаря их поддержке, даже хлопотам, книги увидели свет. Но в то же время, это – лишь малая часть того, что хотелось бы опубликовать. И опубликовать еще при жизни, так как каждая книга требует авторской редакции и правок. Правки я вношу до самой последней минуты. Но если говорить откровенно, бывает однако обидно, когда я слышу о зарплатах наших хоккеистов… Одной месячной зарплаты какого-нибудь полузащитника или нападающего хватило бы на публикацию одного тома. Но сегодня – иные приоритеты…

– Но, Диас Назихович, отношения власти и художника всегда были непростыми. Какой резон власти поддерживать художника, ведь очень часто он находится к ней в оппозиции?

– Резон очень простой: проходит время, все исчезает, но остаются творения художников, философов, музыкантов, и, как ни странно, именно с именами их авторов ассоциируют имена правителей, при которых создавались шедевры. И какого-нибудь римского Папу мы помним по имени только потому, что при нем творили Микельанджело или Леонардо да Винчи. Все преходяще, но властитель должен что-то делать для вечности.

– Время Шаймиева вспомнят…

– Я думаю, по мечети Кул Шариф в казанском Кремле, отреставрированному Благовещенскому собору, зданию Большого концертного зала при консерватории… Ну, и книгам, изданным в это время… В то же время кому-то, видимо, придется отвечать за уничтожение исторической части Казани.

– А вам не кажется, Диас Назихович, что времена меняются. Современный человек все меньше ориентируется на вершины культуры, довольствуясь суррогатами. Философия постмодерна вообще попыталась устранить любые авторитеты.

– Не верю в принципиальную возможность устранения авторитетов. Человеку нужны ориентиры.

– У современной России остались духовные авторитеты?

– Разумеется.

– Кто для вас авторитет?

– Из живших в XX веке? Из русских – Шолохов, Платонов, Бунин, Заболоцкий… Из татар – Джалиль, Тукай… Да, сейчас действительно происходит тотальное развенчание авторитетов, но новые времена должны родить и новые авторитеты. Мы, писатели, журналисты, должны «поднимать» новые имена. Сейчас, например, я пытаюсь привлечь внимание хотя бы русской нации к поэту Юрию Макарову. Два сборника его стихов собраны, отредактированы и изданы мной. Я нашел меценатов, они дали деньги на издание еще двух книг. Скоро и они выйдут в свет.

– Какие качества его личности позволяют вам говорить о нем как о духовном авторитете?

– Удивительная родниковая человеческая чистота, подлинность. Полное отсутствие агрессивности как к людям, так и к внешнему миру. Всепрощение, культ Красоты… Это – поэт от Бога. Но, к сожалению, меня никто не услышал. Издав второй сборник стихов Юрия Макарова, я разослал его русским поэтам. В частности, в якобы патриотическую газету «Советская Россия», где сам не раз печатался. Мне казалось, что публикация стихов могла бы стать глотком чистого воздуха для нации, испытывающей теперь серьезный кризис. Но в ответ – молчание. Печально. В то же время по телевидению, в газетах идут сплошная пошлость, скабрезность, развращающие народ. Всюду полное размывание нравственных ориентиров.

– Но говорят: «Свобода слова!»

– Свобода слова – несомненное достижение нового времени, но свобода – это не беспредел.

– Вы предлагаете снова ввести цензуру?

– Если ее будет осуществлять авторитетный, широко образованный действительно нравственный человек – почему нет? В начале прошлого века в Казани, например, цензором был профессор Катанов – высоко образованнейший человек, известнейший во всем мире ученый. Вот такие цензоры не помешали бы. Культура – это, что бы ни говорили, и система запретов. Ныне же, к сожалению, мы наблюдаем полное одичание общества.