Geum.ru

Диас Валеев меч вестника – слово

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   21   22   23   24   25   26   27   28   29

3


Брат родился в сентябре 1933 года в Казани, а я (по метрическому свидетельству) появился на свет 1 июля 1938 года и тоже, как мой отец, в деревне Казанбаш Арского района Татарии.

С моим рождением связана какая-то загадка, не разрешенная мной до конца и по сей день. Маме в это время было уже тридцать восемь лет, и она работала тогда в ГИДУВе в Казани, одновременно являясь ассистентом кафедры туберкулеза в медицинском институте. Отец с апреля 1938 года работал уже в должности заместителя заведующего сельскохозяйственного отдела в Татарском обкоме партии. Оба они стали городскими жителями. И с чего вдруг перед самыми родами маму угораздило поехать в Казанбаш? Она была тогда уже не девочка, а взрослый опытный врач. В Казанбаше жила моя бабушка по отцу, но к ней мама в течение всей жизни, насколько я знаю, особой любви не питала. Почему же перед родами надо было непременно поехать туда?

Сейчас, конечно, добраться до Казанбаша проще – на электричке до Арска, а там, быть может, удастся поймать и попутку. Я помню, в шестидесятые годы моя невеста и будущая жена Дина после окончания педагогического института учительствовала в деревне Янасала в том же Арском районе. Мне приходилось туда добираться, и ни разу за два года мне не попалась ни одна попутная машина или телега. Двенадцать километров до деревни всегда приходилось идти пешком. А в 1938 году? Ходили ли тогда пригородные поезда? Наверное, надо было ехать до Арска поездом дальнего следования, а потом брести до деревни Казанбаш часа три среди пустых полей по проселочной дороге. Какая же великая нужда погнала туда роженицу на сносях?

Я родился не в самом Казанбаше, а на полпути между Казанбашом и Арском – в тарантасе, по легенде на полном скаку. Не знаю, кто был возчиком, может быть, сама мама? Факт тот, что когда тарантас с лошадью выезжали на рассвете из Казанбаша, меня еще не было, а когда тарантас остановился во дворе арской районной больницы, я уже был и лежал в соломе. Где был в это время отец и что делал, мне неизвестно. Может быть, встретил тарантас на полпути?.. Но интересен вопрос, почему факт моего рождения не зарегистрировали в Арске или в Казани, что законом дозволялось, и почему меня снова повезли в Казанбаш, где через двадцать дней и получили свидетельство о рождении в тамошнем сельсовете? Возможно, там было легче его получить? Закон «Об актах гражданского состояния» по поводу нетрадиционных случаев появления на свет гласит: если ребенок родился на судне, в самолете, в поезде – в общем на транспортном средстве, регистрация производится по месту жительства родителей или в ближайшем органе Загс. Так или иначе, но, видимо, не случайно в детстве меня звали «тарантас-малаем» и еще иногда почему-то «испанцем». Тогда в Испании шла гражданская война, и в СССР прибывали транспорты с детьми-беженцами. Кто знает, может быть, на середине дороги между Казанбашем и Арском и произошло превращение одно- или двухмесячного «испанца» в «тарантас-малая»?

Мое метрическое свидетельство о рождении, составленное в Казанбашском сельсовете, лежит сейчас передо мной. Какую тайну скрывает эта обветшавшая бумага? Ни один человек в мире не может теперь ответить мне на этот вопрос. Почему я не заинтересовался им раньше?

В любой человеческой жизни столько загадок, тумана, начни только копаться. Внешне все просто, а копни только чуть глубже, и могут раскрыться непостижимые глубины, развернуться неведомые сюжеты. Недавно я задумался и вдруг понял, что у меня, собственно говоря, и имени-то нет. Я состою из двух фамилий: общераспространенной испанской – Диас, Диос, что означает Бог, и весьма распространенной татарской – Валеев, Вэлиев, Вэли, что значит Святой. Вероятно, само постоянное звучание этих обращений, нахождение их в воздухе: «Бог! Святой! Бог! Святой!» подвигнуло меня внезапно к принятию идеи Бога. Я прозаик, драматург, эссеист, философ, но не только. Я еще и человек, пророчествующий о новом Боге. Видимо, не случайно в 1962 году, когда мне исполнилось двадцать четыре года, ко мне в горах Горной Шории пришло озарение, что настал час для рождении в человеческом мире новых религиозных представлений о Боге – взамен представлений брахманистских, буддистских, иеговистских, христианских, мусульманских. Или, вернее, в дополнение к ним. Гонитель христиан Савл в одно мгновенье превратился в апостола христианства Павла. Я был, как все, атеистом и вдруг тоже в одно мгновенье стал верующим в Сверхбога. Правда, моя новая религия в течение нескольких десятилетий являлась «катакомбной», была глубоко замурована в моем сознании да еще в рукописях, которые, однако, после профилактических допросов в КГБ ТАССР, будучи спрятанными от возможного обыска в сарае у отца и матери, были сожжены в пожаре, думаю, далеко не случайном.

Ныне я смотрю на эти события спокойно, полагая даже, что так и должно было быть. Новые идеи, а тем более религиозные, проходят серьезные испытания, в сознании же масс укореняются столетиями. Нужно еще благодарить судьбу, что я жив.

За религиозное новаторство в атеистическое время можно было легко загреметь в психиатрическую лечебницу. Там-то уж нашли бы способы, как вернуть человека в лоно традиционного мышления. Поэтому первые попытки публикаций занимавших меня идей я начал осуществлять только в восьмидесятые годы. Сколько было отказов! Издательства были разные, отказные разгромные рецензии совпадали по своим установкам почти слово в слово. Мои тексты казались опасными, сверхеретичными. Но я уже давно считал, что настоящий писатель это производитель опасных, запретных текстов. Обвинения в ереси – по отношению ли к Христу, либо к Марксу – меня не волновали. Первый серьезный прорыв произошел с публикацией трех моих книг «Стук резца по камню», «Три лика», «Три похода в вечность» в 1988 и 1990 годах. Концепция новой общепланетарной религии была четко сформулирована чуть позже в моих книгах «Истина одного человека, или Путь к Сверхбогу» (1993) и «Третий человек, или Небожитель» (1994). Отработанный, своего рода канонический текст полного свода моего учения о Сверхбоге «Уверенность в Невидимом» мне удалось издать в двух томах лишь в 2002 году. Ровно через сорок лет после того, как идея глубокого обновления религии и образ Сверхбога впервые озарили душу. Но не буду больше писать о своих книгах. Те, кому они нужны, найдут их.

Вернемся к детству. Детство – важнейший источник всех будущих сил человека и побудитель его развития.

Наши с братом родители были истинные коммунисты и чистые бессеребрянники. Они занимали тогда уже неплохое положение, но на нашей жизни, судя по нынешним меркам, это обстоятельство совсем не сказывалось. Мы жили в то время возле железнодорожного вокзала в самом большом в ту пору доме Казани – № 26/6 на улице Коротченко, бывшей Мокрой, еще с дореволюционных времен известном как номера Соболева. Наша коммунальная квартира с бесчисленными соседями (у нас были две комнаты, четырехметровые потолки, в одной комнате антресоли) располагалась на втором этаже в торце здания над столовой, существующей в этом доме и ныне. Отопление было печное, воды не было, по нужде (прошу прощения за эти подробности) приходилось ходить в общественный туалет на вокзале – недалеко, всего каких-то метров триста. А может, четыреста. Но я любил свой дом. Детей тогда не в пример нынешним временам, было почему-то много: в каждой квартире по два-три ребенка. И жили мы все весело, дружно – как бы единой детской коммуной. Иногда между нашим домом по Коротченко, смежными домами по улице Сакко и Ванцетти, с одной стороны, и домами соседней Кировской улицы вспыхивали ожесточенные подростковые войны – с применением камней, булыжников, дубин и железных штырей. Впрочем мы все были благородны, не чета нынешним подросткам. Бились только до «первой кровянки». Позорно было бить лежачего или накинуться на одного со всех сторон целой сворой. Только открытый честный бой! Правда, в открытом бою могли случайно и убить, но убить честно. По крайней мере, одно из кровавых сражений, в котором участвовали я и старший брат, я помню отчетливо. Надо сказать, наш дом на Коротченко по своей внутренней природе был домом совершенно бандитским. Все мои друзья и товарищи детства, как товарищи детства и друзья брата, прошли словно в обязательном порядке через лагеря и тюрьмы уголовного ГУЛага. Молодое население дома из поколения в поколение специализировалось преимущественно на краже чемоданов на казанском вокзале. Рядом, под боком. Старшие учили младших. Я помню, как один из будущих «сидельцев» старательно изготовлял дома футляр чемодана. Этим футляром, ничем не отличающимся внешне от настоящего чемодана, накрывался на вокзале чемодан какого-нибудь ротозея, и вор спокойно и неторопливо направлялся к выходу. Если даже несчастный спохватывался и начинал растерянно озираться вокруг, то он видел только спину человека, несущего свой чемодан. У него не возникало и подозрений.

Помнится, позже, когда я работал в Горной Шории геологом и приезжал в отпуск в Казань, то основными новостями в старом доме, куда я непременно заглядывал, были все те же новости о том, кто за это время успел сесть в тюрьму и кто из нее вышел:

– Генка-киляк освободился, а Генку-мопсу посадили, гады! От Юрки-черного хода ни слуху, ни духу, а Юрка-шакал, говорили, повесился…

Вот эти Киляки, Мопсы и Шакалы и были у нас с братом нашими близкими приятелями. Они все учились в первой школе в полутора кварталах от дома на улице Кирова (эта школа ушла позднее в небытие под навалившуюся на нее камбалу Центрального универмага), а моего старшего брата Радика и меня мать, во избежание «тлетворного влияния улицы», отдала учиться в шестую школу, что находилась тогда возле старого здания цирка на Черном озере, в нескольких кварталах от дома.

Помнится, как-то в вокзальном саду (он тогда был еще похож на сад) я вместе с ребятами играл в «чику». Это было захватывающее занятие, можно было выиграть на мороженое. Или проиграть. Мама, сойдя с трамвая и идя мимо, увидела меня, подошла, взяла за руку и молча повела домой. Дома спокойно сказала:

– Пить, курить, играть в деньги будешь, когда начнешь сам зарабатывать на жизнь. Если захочешь. Пока рано.

Вот и все воспитание. Больше этих тем мама никогда не касалась. Как-то не возникало в этом нужды. Нам с братом предоставлялась абсолютная воля во всем, мы были совершенно свободны, существовало лишь единственное ограничение – мы были обязаны учиться только на пятерки. Причем вслух это никогда не декларировалось, а как бы только подразумевалось. Оба окончили шестую школу серебряными медалистами. Шестая школа, наверное и спасла нас от судьбы наших приятелей.

Но дом № 26/6 по улице Коротченко словно притягивал к себе внимание НКВД. Беда все равно пришла в нашу семью. Единственный политический арест, которым отмечена история дома № 26/6, ударил по нашему с братом отцу.

С декабря I941 года по июнь 1943-го отец работал первым секретарем Алькеевского района, в Базарных Матаках в Татарии. Вначале я не знал, не помнил, где он был арестован – у себя в районе или был вызван в Казань и его арестовали у нас в квартире? Одно я помнил отчетливо: обыск, который проводили у нас дома, вероятно, тогда же, в июне. И еще смутное воспоминание, почти не воспоминание, а догадка: словно я вижу будто бы из окна, как отца ведут к машине. И что руки у него замкнуты за спиной. Это было мое первое детское полувоспоминание в жизни. Приход в гости Аделя Кутуя со страшным пистолетом было уже воспоминанием вторым.

Однако, 10-11 августа 1989 года в КГБ ТАССР я просмотрел и сделал выписки (не знаю, как теперь, а тогда это дозволялось) из четырехтомного дела отца. И тут вот обнаружил ордер № 4 на арест и обыск, которые было поручено произвести сотруднику НКГБ Ю.Сафиуллину. Запомним эту фамилию. Она всплывает в моем очерке еще раз.

Я выписал из дела словесный портрет отца:

«Рост средний (165-170 см), фигура полная, плечи опущенные, шея короткая, цвет волос рыжий, цвет глаз серый, лицо овальное, лоб прямой, высокий, брови дугообразные, нос малый, тонкий, рот малый, губы тонкие, подбородок выступающий, уши большие, овальные. Особых примет нет».

А вот список вещей, ценностей, документов и имущества, описанных и изъятых для доставления в НКГБ ТАССР: пенсне в железном футляре, справки, записки и документы служебного характера в количестве 14 штук, письма на старом арабском шрифте в количестве 39 штук, принадлежащие Валееву и адресованные жене, электрический счетчик, бостон темно-синий – 2,5 метра, полушерсть серого цвета – 2 метра, шерсть хромовых шкурок на пальто, карманные часы 22-го завода им.Кирова за № 87410…

Помню, я находился в шоке: пенсне-то в железном футляре зачем было описывать и изымать? Или электросчетчик? Нашли ценность!

Листаю свои записи, оставшиеся от просмотра уголовного дела.

Протокол допроса от 17 июня 1943 года:

– Вы обвиняетесь в том, что, будучи секретарем Алькеевского райкома ВКП(б), вели антисоветскую подрывную деятельность и саботировали мероприятия партии и советского правительства по сельскому хозяйству.

– Я подрывную антисоветскую деятельность не вел, саботажем мероприятий партии и советской власти в области сельского хозяйства не занимался, признать вину по такому обвинению не могу.

Протокол допроса от 19 августа 1943 года:

– Вам были даны три очные ставки со свидетелями, которые вас полностью изобличили в проведении контрреволюционной саботажнической деятельности. Признаете себя в этом виновным?

– В контрреволюционной саботажнической деятельности я себя виновным не признаю.

Протокол допроса от 1 сентября 1943 года:

– Вы нагло врете. Следствие вам не верит. Все ваши объяснения являются неправдоподобными. Вам были даны четыре очных ставки со свидетелями, которые изобличили вас в проведении контрреволюционной саботажнической деятельности. Признаете себя в этом виновным?

– Нет.

Кто же допрашивал моего отца? Я выписываю из уголовного дела фамилии этих людей. Подполковник госбезопасности В.Сериков, старшие лейтенанты госбезопасности Ю.Ислюков, С.Пыжиков… Обычно допросы начинались в 11-12 ночи, заканчивались в 5-6 утра. Впрочем, допрашивали и днем. Иногда применялся метод конвеера, когда следователи сменяли друг друга, а арестанту не давали в течение суток ни минуты отдыха.

Татарский обком ВКП(б) сдал своего сельского секретаря всесильному НКГБ. Помимо всего прочего, это было и предательство товарищей по партии. Отец находился всецело во власти своих мучителей. Надеяться можно было только на себя.

Когда я пишу эти строки, у меня перед глазами лежит справка, выданная отцу Комитетом госбезопасности при Совете министров ТАССР за подписью начальника следственного отделения майора Р.Хуснутдинова от 13 мая 1960 года: «Выдана в том, что Валеев Назих Гарифуллович, 1906 года рождения, уроженец деревни Казанбаш Арского района ТАССР, работая в должности первого секретаря Алькеевского РК ВКП(б), 16 июня 1943 года был арестован НКГБ Татарской АССР и в ходе следствия дело по обвинению его постановлением НКГБ ТАССР от 22 июня 1944 года было прекращено на основании ст.204 п. “б” УПК РСФСР, а Валеев Н.Г. из-под стражи был освобожден 23 июня 1944 года».

Блестящий оратор, публицист, создатель колхозов, совхозов и МТС, организатор производства на селе, отец был обвинен в «антиколхозных настроениях», «саботаже» и других аналогичных преступлениях. И это в годы войны? Реестр обличений содержал в себе двадцать один пункт обвинений. Если бы он признал свою вину хотя бы в одном предъявленном обвинении, то был бы, конечно, обречен. Отец не признался ни в чем. Как ему удалось выстоять, я не знаю.

В декабре 1941 года, когда он принял власть в Базарных Матаках, Алькеевский район находился в бедственном положении. Потому-то отца и бросили туда – спасать положение. Уже в 1942 году показатели выправились по всем статьям. Скучные цифры – я беру их из уголовного дела, – однако, за ними скрывается огромная напряженная организаторская работа. План посева яровых был выполнен на 102.8 процента, силосование кормов – на 150 процентов. Заготовка сена – 125, сев озимых – 101.6. Уборка зерновых, молотьба – 100 процентов, ремонт тракторов по МТС, комбайнов и молотилок соответственно 97, 96, 113 процентов. Мясопоставки были выполнены на 100 процентов, вывозка хлеба из дальних глухих мест района 21000 центнеров – на 100 процентов. Кроме того, семьсот лошадей было выделено для лесозаготовок.

Отец мог гордиться своей работой. Район удалось поднять с колен. И это, несмотря на то, что сотни и даже тысячи мужчин ушли на фронт. По итогам года Алькеевский район занял четвертое место в республике. И в качестве награды – арест, непрерывные допросы с пристрастием.

Вот чем занимались гэбисты во время войны. Обезглавливали сельские районы, косили острой косой головы руководителей. В одном из документов уголовного дела промелькнула фраза, что аресты производились «в целях профилактического воздействия», то есть в целях устрашения. За годы комсомольско-партийной работы отец всю эту огепеушно-энкаведешную публику изучил более чем достаточно. В тридцатые годы ему приходилось бывать членом чрезвычайной тройки, и в спорах о судьбах людей дело порой доходило до взаимных угроз, когда руки сами рвались к кобурам наганов. Конфликтов с энкаведешниками было немало, они были постоянны, и он презирал их.

Вероятно, «зуб» НКВД-НКГБ на секретаря сельского райкома партии вырос давно. По существу его арест, следствие над ним, а затем и предание суду было долгожданной местью НКВД-НКГБ.

В протоколе судебного заседания выездной сессии Верховного суда ТАССР от 23 декабря 1943 года зафиксировано, что обвиняемый Валеев ходатайствовал о его допросе в закрытом судебном заседании. Суд, посовещавшись на месте, определил удовлетворить ходатайство подсудимого.

Вот объяснения подсудимого Валеева на закрытом заседании:

«Хочу пояснить суду причину возникновения этого дела. Будучи секретарем райкома, я принимал меры относительно некоторых работников районного отдела НКВД. Так начальник пожарной охраны Булучев был подвергнут партийному наказанию за то, что, не выехав в колхоз по заданию райкома, не выполнил партийное поручение. Оперуполномоченный райотдела НКВД Закиров был наказан за пьянство, а оперуполномоченный Нургалиев – за самоснабжение из колхоза. После этого наркомат внутренних дел перевел этих работников в другие районы. Также мной было сообщено наркомату, что в райотделе НКВД в качестве конюха работает расхититель зерна Мингалеев. В ответ наркомат в начале 1943 года прислал в район сотрудников для проверки, которые стали однако собирать компромат на меня. Был случай, когда один из сотрудников НКВД заявил мне лично: я, мол, поднимаю руку на НКВД! Есть все основания считать, что следствие на меня велось необъективно».

Это был невидимый для мира поединок человека с pепрессивно-карательной системой – могущественным, внушающим всем трепет НКВД-НКГБ. И что удивительно, этот монстр потерпел поражение.

Нет, не обо всем написал начальник следственного отделения КГБ ТАССР майор Р.Хуснутдинов. Он не написал в своей справке почему-то о пытках, которым подвергали моего отца его коллеги по ведомству, а, может быть, и он сам. В частности, раскаленным до алого состояния железом, отчего на спине отца навсегда остались заметные следы. Очень любили герои невидимого фронта В.Сериков, Ю.Ислюков, С.Пыжиков протыкать подушечки пальцев иголками. Дешево, но сердито при выбивании показаний было и зажимать пальцы рук дверью. Помню, я тут же бросился к телефонному справочнику, надеясь найти их потомков. Хотелось поговорить с ними об их славных дедушках и прадедушках. Не нашел. Вероятно, люди этой категории не оставляют после себя потомков. Почему-то майор Р.Хуснутдинов в своей справке не воздал должного их подвигам. Не написал он и о позорном показательном процессе в Базарных Матаках, куда отца во время выездной сессии Верховного суда ТАССР привезли в наручниках и в клетке. И ни слова о том, что ни на следствии в течение почти года, ни на так называемом суде отец не оговорил ни одного человека, а, следовательно, не потащил кого-либо за собой в тюрьму и ни в чем не оговорил и себя, доказательно отвергнув все предъявленные обвинения. Однако, несмотря на полное отсутствие вины и абсолютную недоказанность предъявленных обвинений, отец по приговору выездной сессии Верховного суда республики все-таки получил по ст.58-14 Уголовного кодекса «десять лет лишения свободы с последующим поражением в правах на три года с конфискацией лично ему принадлежащего имущества». Как же иначе? – показательный процесс, проведенный в целях устрашения. Полная победа права. Государство, наконец-то, конфисковало пенсне в железном футляре! Почему о пенсне-то не упомянул в своей справке начальник следственного отделения майор Р.Хуснутдинов? Умолчал и о тотальном поражении всего следовательского корпуса НКГБ ТАССР, прокурора и судей Верховного суда республики – определением Судебной коллегии по уголовным делам Верховного суда РСФСР приговор суда, состоявшегося в Базарных Матаках, был отменен, а дело направлено на новое рассмотрение со стадии предварительного следствия через прокуратуру РСФСР.

Здесь начинается комическая часть этой драматической истории.

Приговор отцу отменили, а он сам вдруг потерялся. Можно понять переживания старшего лейтенанта госбезопасности Ю.Ислюкова. Его хлопоты и поиски отражены в четырехтомном деле отца. После суда отец содержался в тюрьме № 7 города Куйбышева (ныне Болгарах). Начальнику тюрьмы было послано предписание срочно перечислить его в отдел «А» наркомата госбезопасности ТАССР. Прошло несколько дней, нет Валеева. 24 февраля 1944 года Ю.Ислюков звонит в куйбышевскую тюрьму с просьбой о немедленном отправлении арестованного во внутреннюю тюрьму наркомата госбезопасности. Тюремщик из Куйбышева ответил, что арестант будет немедленно отправлен в Казань. Проходит пять дней, и бедный Ю.Ислюков снова вынужден звонить в тюрьму Куйбышева. Там отвечают, что зэк Валеев этапирован в Казань. Снова идут поиски. 5 марта выясняется, что он находился во второй казанской тюрьме, но, по данным дежурного, арестованного сейчас в тюрьме нет. Несчастный Ю.Ислюков делает запрос начальнику пересыльной тюрьмы НКВД ТАССР. Оказывается, Валеев был направлен в Свияжский лагерь. 10 марта следователь госбезопасности Ю.Ислюков с официальным отношением обращается к начальнику ОУРЗ УИТЛП НКВД о срочном переводе потерявшегося арестанта во внутреннюю тюрьму НКГБ. Наконец, 15 марта 1944 года Валеева привозят во внутреннюю тюрьму. Он оказывается в подвальной части здания в своей камере-одиночке. В той камере, которая стала почти домом.

Вероятно, перед руководством наркомата госбезопасности встал вопрос: что делать с ним? Приговор отменен. Необходимо проводить дополнительное следствие. Однако фактов для обвинения никаких нет и не предвидится. Пытки бесполезны, на самооговор рассчитывать не стоит. Его допросили еще один раз – на этот раз допрос был простой формальностью. Через два с половиной месяца было вынесено постановление НКГБ ТАССР за подписью наркома госбезопасности А.Ручкина о прекращении следственного производства и освобождении бывшего секретаря райкома из-под стражи.

Но не знал до конца нарком А.Ручкин, с кем его грозное ведомств затеяло игру в жизнь и смерть. Вскоре ему доложили, что бывший арестант Валеев разбушевался и отказывается покидать внутреннюю тюрьму. Пенсне в железном футляре ему вернули, а вот карманные часы славные чекисты зажильдили. Оказалось, что карманные часы Кировского завода за № 87410, изъятые у него при аресте, были к моменту его освобождения похищены энкагэбешниками, и отец обвинил их в воровстве, заявив, что не выйдет из тюремного изолятора до тех пор, пока часы не будут найдены и возвращены ему. Это был последний бой, данный им мстительному монстру. Он имел полное право поносить своих мучителей самыми последними матерными словами, обвиняя их в жалком крохоборстве и краже. Можно представить, что творилось в ночь с 22-го на 23 июня 1944 года в здании наркомата на Черном озере. Украденные часы нашлись. Отец добровольно просидел в тюрьме еще сутки, и вот почему был освобожден не 22 июня, когда было вынесено постановление и начальник внутренней тюрьмы получил ордер на освобождение арестованного и когда отец мог бы уже выйти на волю, а 23-го.

Жизнь человеческого общества в сущности трагикомична.

В определенной степени трагикомична и жизнь нашего кутуевско-валеевского рода.

Колоссальное упорство в противостоянии энкаведешно-гэбешному прессу помогло ему выстоять и выжить. Дьявол оказался поверженным. Самое трагичное, однако, в том, что об этом подвиге человеческой стойкости по существу никто не узнал. И только вот сейчас, спустя десятки лет после событий, я повествую об этом. Татарский обком партии дважды предал отца – второй раз после его освобождения из тюрьмы. О возвращении на партийную работу не было и речи (к этому моменту он был исключен из ВКП(б) и только позднее восстановлен в ней), и его тут же отправили рядовым в железнодорожные войска – ворочать тяжелые шпалы, носить и укладывать рельсы на разбомбленных участках, нередко под пулеметным огнем. Я не знаю, держал ли отец во время войны в своих руках винтовку или автомат; скорее, наверное, кувалду, лопату, большеформатные гаечные ключи. Рядовым чернорабочим был отец на великой войне. И война для него закончилась не в мае 1945, а в ноябре 1946-го, когда он и был демобилизован, возвратившись домой с единственной медалью «За победу над Германией» на груди.

Упомяну еще об одной трагикомической детали: после демобилизации из армии отец работал в Министерстве заготовок ТАССР, затем в Министерстве финансов, в течение многих созывов являлся секретарем партийной организации. В конце шестидесяти годов выйдя на пенсию, он был избран секретарем партийной организации, работающей при домоуправлении. Это был венец его партийной карьеры. Самое смешное, однако, заключалось в том, что его заместителем был избран бывший сотрудник НКГБ ТАССР Ю.Сафиуллин, которому в июне 1943 года наркомом госбезопасности республики был вручен ордер на арест отца и обыск в нашей квартире. Это он, Ю.Сафиуллин, рылся на полках нашего книжного шкафа и, просмотрев очередную книгу, небрежно бросал ее на пол. В смутном сознании пятилетнего ребенка, каким был я тогда, этот момент почему-то запечатлелся.

На Рустема Кутуя сильно повлияла смерть отца Аделя Кутуя. На мое становление, человеческое и писательское, несомненно, решающим образом повлияло то, что произошло с моим отцом.