Geum.ru

Диас Валеев меч вестника – слово

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   21   22   23   24   25   26   27   28   29

4


Здесь в очерке о нашем роде необходимо сказать еще об одном члене нашей семьи. О нашей со старшим братом второй русской маме. Или няне.

Я отметил возможный испанский мотив в нашей татарской семье. Но ощутимо звучал в ней и русский мотив. Ольга Денисовна Денисова, I896 года рождения, неграмотная крестьянка из деревни Атамыш Атнинского района Татарии, прожила в нашей семье с 1929 года по 1978 год, без малого почти пятьдесят лет. С 1972 года, когда я, наконец-то, получил двухкомнатную квартиру, она жила в моей семье. Наверное, уже понятно мы с братом в детстве почти не видели родителей. Мама работала главврачом туберкулезной больницы и тубдиспансера да еще являлась ассистентом медицинского института, обучая по совместительству студентов. Работали тогда не так, как сейчас. Она уходила на службу в семь утра, а возвращалась домой в десять-одиннадцать вечера. Субботы тогда были рабочими днями, а воскресений у нее тоже практически не было. Можно представить заботы главврача в годы войны или в послевоенное время – это и лечебные дела, и уйма хозяйственных вопросов. Больные – бывшие фронтовики, бывшие зэки, многие из них поставили уже на своей жизни крест, считают себя смертниками, а, значит, способны на любой поступок. Попробуй только прокормить их. А еще вселить в каждого веру в выздоровление. А еще обогреть. Несколько зданий, отопление всюду печное. А из транспорта – только телега с лошадью и возчиком Низамом. Отца мы тоже по существу не видели. Он либо пропадал месяцами в районе, который возглавлял, либо сидел в тюрьмах, либо находился на войне, а после демобилизации из армии в 1946 году, устроившись на работу начальником сектора в министерство заготовок республики, мотался без конца по Татарии, пропадая почти в беспрерывных командировках. Естественно, все заботы по присмотру за детьми лежали на плечах нашей второй русской мамы. Она за нами смотрела и днем, и ночью. Мы звали ее Олей. Своих детей у нее не было, не знаю, любила ли она кого-либо в молодости, но нас с братом она любила безмерно. Мы тоже любили ее. Она нас поила, кормила, обстирывала, чинила нашу одежду, если она рвалась, в раннем детстве под русскую колыбельную укладывала спать.

И мама, и отец могли быть за нас спокойными.

Единственное, что делала мама: каждую субботу, как бы ни была занята, обязательно (исключений никогда не было) заезжала по дороге на работу в школу (на пролетке вместо персонального автомобиля), чтобы справиться у учителей о наших успехах и поведении. По ее визитам можно было проверять часы. Если кто-то из нас получал по какому-либо предмету четверку (о тройках и двойках вообще речи не могло быть), поздно вечером в субботу, после того, как мать приходила со службы, мы могли ждать неприятного разговора. Впрочем, разговор этот велся всегда в спокойных тонах. Я не помню за все детство и юность, чтобы родители хоть раз крикнули на кого-то из нас с братом или хотя бы задели в раздражении пальцем. Никогда этого не было. Чувство собственного достоинства в детях ими оберегалось трепетно.

Во всем остальном, кроме еженедельного субботнего разговора о школьных делах, мы были предоставлены полностью самим себе. Куда угодно могли пойти, во сколько угодно могли вернуться домой. Оля тоже никогда не стесняла словом нашей свободы.

Я вырос на русских песнях и русских сказках. Оля выучилась сама писать и любила читать толстые романы, особенно Тургенева, Толстого, Бунина, Горького. Читала и перечитывала знаменитые романы всю жизнь, вплоть до смерти. Интерес и любовь к русской классике пробудились во мне и закрепились на всю жизнь во многом под ее влиянием. Писала она коряво, некрасиво, естественно, с ошибками, и поэтому когда собиралась идти в церковь (родители были атеистами, а Оля была православной), я обычно заполнял для нее два листочка. В одном – «За здравие» – содержались имена и фамилии живых родственников, за которых она молилась, в другом – «За упокой» – имена усопших. В списке «За здравие» имелось всегда и имя Владислава Ачалова, то ли племянника, то ли внучатого племянника Оли, в будущем генерал-полковника, командующего воздушно-десантными войсками и одно время заместителя министра обороны СССР. Оля молилась за каждого своего родственника в деревне Атамыш – своих братьев, их жен, детей. Кстати, свой крамольный еретический очерк об Иисусе, начатый мной в начале 80-х годов, я написал, изучая Олино Евангелие. Я прочел его еще в раннем детстве, а сомнения в истинности традиционной легенды о новоявленном спасителе родились у меня еще в 17 лет.

Как-то совсем недавно по радио передавали давнюю, подзабытую в наши дни песню «За дальнею околицей». Написанная на стихи Акулова песня Николая Будашкина в годы моего детства звучала по радио довольно часто. Напомню ее.

За дальнею околицей,

За молодыми вязами

Мы, с милым расставаяся,

Клялись в любви своей.

И были три свидетеля:

Река голубоглазая, березонька пушистая

Да звонкий соловей.


Уехал милый надолго,

Уехал в дальний город он.

Пришла зима суровая,

Мороз залютовал.

И белая березонька поникла оголенная,

Замерзла речка синяя,

Соловушка пропал…

– Помнишь, как тетя Оля любила слушать эту песню? Тут же включала радио погромче, – сказала жена. – А еще часто просила меня спеть ее.

И я вдруг с пронзительной ясностью и какой-то болью услышал тайную скрытую драму, которую пережила в своей молодости моя няня Оля. Да, что-то подобное случилось с ней и ее любимым в давние времена в деревне Атамыш, стоящей на горе над поймой голубого Ашита. Возможно, ее любимый погиб в Первую мировую войну или затерялся на фронтах Гражданской войны. Но странно, что все это я уже осознал не тогда в детстве, не в годы своей молодости, а только теперь, будучи сам уже стариком. Прошла, очевидно, мимо моего сознания и внутренняя потаенная жизнь и моей мамы, и моего отца.

Молодость эгоистична. Она не слышит ничего, кроме самой себя.

Говоря о том, что питало с детства душу и потом каким-то опосредованным образом вошло в мои повести, рассказы, романы, пьесы, наконец, в мои философские и религиозные формулы, нельзя не сказать и о маленькой, всего в полтора десятка дворов, русской деревне Акинские Поляны, что располагалась в трех километрах от станции Киндери на Казанке, рядом с русской же деревней Кульсеитово. В течение девяти счастливых лет мы жили там с Олей в маленьком досчатом домике-насыпушке, который каждое лето снимали у хозяев дяди Егора и его жены Ивановны как дачу. У мамы в качестве персонального автомобиля появился служебный «Москвич» первого выпуска, и она иногда приезжала по субботам. Впрочем, помнится, мы ходили ее встречать и на станцию Киндери. Отец же на даче появлялся совсем редко. В эти послевоенные годы у отца с матерью были напряженные отношения. Не знаю, что тому было причиной. И не мудрено: они были очень разными людьми. Отец был человек добрый и мягкий, во всяком случае в семье, мама же была очень волевой и властной. Командиром в семье была мама. Отец, Оля, мы с братом ее очень уважали и любили.

Домик-насыпушка стоял на краю деревни над самой Казанкой. Терраска висела почти над рекой, рядом с терраской возвышался старый кучерявый вяз, в листве которого я любил прятаться и, удобно устроившись на развилке стволов, читать книгу. Утром проснешься, с терраски бегом по тропинке вниз, на мостки и со всего разбега – в воду реки. Брат очень любил рыбачить нахлыстом, и мы на хозяйской лодке-плоскодонке совершали с ним путешествия по Казанке за десятки километров, иногда и ночуя где-нибудь на берегу. Порой за весь день мы не встречали на реке ни одного человека. Представьте, мне семь или восемь лет, брату двенадцать или соответственно тринадцать, и мы – полные хозяева реки. Беспокоиться о нас не было нужды, мы плавали превосходно и ощущали себя на реке полуземными-полуводяны-ми существами, частью бесконечной природы.

Привозили улов – голавлей, сорожек. Рыба еще трепыхалась на дне лодки. Кошка Мурка, моя любимица, обычно встречала нас на берегу метров за сто-двести от наших мостков, где мы привязывали лодку. Мы подгребали к берегу, Мурка прыгала в лодку, и мы возвращались уже втроем. А потом начинался пир. На столе стояли сковородка с жареной рыбой и блюдо лесной малины, которую Оля собрала за время нашего путешествия в лесу на торфяниках.

Материнский принцип воспитания, строго проводимый и в детстве, и в молодости: предоставление абсолютной свободы, с одной стороны, а с другой, установка только на первые результаты – сыграл, наверное, немалую роль как в жизни брата, так и моей. Позже, правда, принцип абсолютной свободы вошел в противоречие с жизнью. Уже первые мои рассказы вызвали серьезное неприятие. Их тексты казались людям опасными. Вероятно, не случайно на них сосредоточилось в свое время внимание КГБ. Трудно сосчитать количество ударов, которые были нанесены по мне за всю жизнь. Только шесть спектаклей, поставленных по моим пьесам, было приостановлено, запрещено, физически уничтожено в театрах Казани, да еще по одному – в Москве и Новосибирске. Для одного человека это много. А сколько раз выбрасывались мои рукописи из различных издательств – казанских, московских! Правда, в моих казанских неприятностях было во многом повинно и мое «русское детство». Но что делать? В подъезде дома 26/6 по Коротченко, кроме нас, не жила ни одна татарская семья. В детстве я почти не слышал татарской речи. Мама с отцом говорили друг с другом когда как – иногда по-татарски, чаще по-русски. Но я их почти не видел. Мог ли я предполагать, что через годы русское детство «испанца», возможно, превращенного на дороге между Казанбашем и Арском в «тарантас-малая», так жестко отразится на моей судьбе татарского литератора, пишущего в силу сложившихся обстоятельств жизни, естественно, на русском языке?

Сейчас, когда я заканчиваю этот очерк, мне почти шестьдесят шесть, минули десятилетия, но я до сих пор ощущаю себя на казанской земле чужаком и изгоем. Своей чужеродности я не ощущал ни в детстве, ни в студенческие годы – счастливое время! Эту чужеродность, как бы некую инакокровность, я начал ощущать в середине шестидесятых годов, когда после работы в геолого-съемочной партии в Горной Шории вернулся с семьей снова в Казань. Литературное окружение постоянно, и с годами все чаще, настойчивей и резче, давало мне понять, что я чужой. Даже и теперь это происходит, когда пришла уже старость. Не привился дичок на казанской земле!

Порой я думаю, как удивительно пестра жизнь, как непредсказуема и неожиданна она в своих проявлениях! Прибавьте к тому сложному национальному компоту, который сложился в моем сознании из татарских русских, испанских мотивов, еще и тот факт, что моя первая книга (первая и потому особенно дорогая!) вышла у меня в тридцать пять лет (это сколько я ее ждал!) на украинском языке в Киеве. Не на татарском, не на русском языках, а на украинском. Как писатель, следовательно, я родился впервые на украинской земле. И в тридцать пять лет в моей жизни появился еще и украинский мотив. С ума от всего этого можно сойти!

Так или иначе, я стал четвертым сочинителем и третьим профессиональным литератором в нашем кутуевско-валеевском роду. К 20 сборникам Аделя Кутуя, 40 книгам его сына Рустема Кутуя, 4 монографиям моего старшего брата Радика Валеева можно прибавить еще около 30 моих книг, вышедших за последние тридцать лет.


5


В жизни почти каждого человека возникает минута соединения своей судьбы с судьбой другого человека. В 1961 году кутуевско-валеевский род в моем лице соединился с яоуллинско-юсуповским родом в лице моей жены Дины.

Отец ее Карим Яруллин из семьи потомственных религиозных служителей родился в деревне Ташлы Кавал Дубъязского района Татарстана. Друг его детских лет, который сопровождал жену с ее братом, когда они приехали на родину отца, рассказывал, что его род – род старинный, давний. Лет двести с лишним назад первый пращур прибыл из Бухары, где он был муллой, основал деревню Ташлы Кавал, построил мечеть и стал муллой ташлыкавальского прихода. В последующем все его сыновья и дети сыновей получали образование в Средней Азии или в Казани и тоже становились муллами. Сам Карим Яруллин окончил знаменитое медресе «Мухаммадия», знал в совершенстве арабский и персидский языки, писал стихи, но время пришло суровое, атеистическое, высовываться было опасно, все муллы его рода, получившие образование в известных религиозных школах Бухары и Казани, в конце 20-х – начале 30-х годов были расстреляны, и он всю жизнь проработал в школе учителем младших классов. Мать жены Диляфруз Яруллина (Юсупова в девичестве) была из семьи деревенских купцов, ее отец с братом держали в деревне собственную лавку, ездили за товарами в Среднюю Азию и в Москву. Родилась она в деревне Танай-Турай Апастовского района Татарии. Ей тоже пришлось заплатить за свое мелкобуржуазное происхождение приличную цену: в техникум, куда она поступала, ее не приняли, отказали даже в просмотре документов, и она всю жизнь проработала санитаркой в 3-й поликлинике Казани. Между тем ее родословная очень интересна, богата, имеет множество колен и зафиксирована документально.

У татар, по крайней мере прежде, было принято составлять шежере –родословные, нарисованные или начертанные на большом листе бумаги. Обычно такие шежере составлял кто-то старший в роде, который хранил память о предках. Шежере рода Сурки, к которому относилась мать моей жены, начал писать еще в конце XIX века прадед или прапрадед моей жены (род обозначен с середины ХVIII века), затем работу по методичному составлению шежере продолжил дед жены Фатых Юсупов, а после его смерти в 1941 году забота о составлении родословной перешла к его младшему брату Габдулле Юсупову. Он продолжал заполнять шежере новыми ветками и листочками – вплоть до своей смерти в 1976 году. На этом шежере, похожем на распустившееся могучее дерево, обозначены и моя жена Дина, и наши с ней дочки – Майя и Дина, родившиеся в 1962 и 1964 годах.

Я познакомился со своей будущей женой осенью 1958 года. Тогда всех молодых обуревала жажда знаний, помимо университета, в котором я учился на геологическом факультете, я с рвением неофита ходил на занятия литературного объединения в музей Горького, где встречались молодые поэты и прозаики, в театральную студию, где репетировалась пьеса Арбузова «Город на Заре» и где мне была поручена крошечная роль, в параллель увлеченно занимался на курсах, готовящих водителей автомашин и мотоциклов. Дина после лекций в педагогическом институте бежала в секцию художественной гимнастики, участвовала в соревнованиях или просиживала часы в читальных залах библиотек, чтобы подготовиться к очередному докладу на кафедре зарубежной литературы. Наша душа еще тянулась неудержимо к книгам, разговорам о политике, в театры, на выставки, на концерты. Но всего этого было мало, и мы оба, еще не зная друг друга, записались в открывшийся вдруг Университет культуры, лекционные занятия которого проводились в Доме ученых на Бутлерова раз в две недели. Оттуда однажды поздним ноябрьским вечером мы и вышли вдвоем, и, слава Богу, нам оказалось по пути. Даже трамвай второго маршрута с его остановкой на Кольце устраивал обоих.

У меня уже был к тому времени опыт общения с девушками, чисто платонический и более печальный, чем радостный. Сначала увлечение симпатичной коварной евреечкой-десятиклассницей, кончившееся разрывом, потом я был сильно травмирован любовью к русской девочке-красавице из Самары, тогда еще Куйбышева, студентке машиностроительного техникума, побывавшей в Казани на преддипломной практике. У Дины тоже имелся небольшой опыт любви. Но наши души, видимо, жаждали большего.

У Дины сохранился дневник тех лет.

Вот запись от 2 марта 1959 года;

«Сегодня волшебная ночь. Такою ночь бывает только раз в году.

Она тиха и темна. Только фонари светят на улицах. И с тихого, темного неба огромными хлопьями падает снег, он весь состоит из драгоценных алмазов, но они легкие и нежные. И потому, прежде чем упасть, снег долго и медленно кружится в воздухе, блестя и сверкая при свете фонарей. В такую волшебную ночь нельзя уходить домой. Наверное, сегодня можно задумать самое заветное желание, и оно обязательно сбудется. Все на улице было заколдовано добрым волшебником. И я знала, что он никому не причинит зла. До самой бы зари ходить и ходить по улицам! На сердце было легко и светло, как в желанный праздник. Ни тени печали не омрачало душу. И чудо, что в эту ночь мы были вдвоем».

А вот еще несколько строк, помеченных 9 июня того же года:

«Сегодня впервые в этом году прошумели гроза и настоящий ливень. Когда в небо вышла синяя туча, я ей сказала: Напои землю. Видишь, как она сохнет. Как ей нужен твой дождь! Люди, деревья, цветы, травы – все просит и ждет дождя. Не проходи мимо! Дай напиться! Пролейся ливнем! Туча покрыла все небо, потом сверкнули молнии, грянул гром, и дождь, долгожданный, желанный, по-мужски крепко прильнул к горячей земле.

Я открыла окно в сад навстречу дождю и грозе.

Все думала о дорогом моем. Он уехал на геологическую практику на Дальний Восток. Где он теперь? Что делает? Не опасно ли ему в глухой тайге? Что он думает? Что чувствует? Вспоминает ли нашу улицу, мой дом, окошко, в которое стучал?»

Дину безумно, необратимо тянуло ко мне. Это была любовь-обморок, пожизненная страсть.

Я думаю, ее беззаветная, безоглядная любовь и спасла меня тогда.

Она обогрела мою потерянную душу, возбудила ответную страсть. Я перестал чувствовать себя одиноким.

И вот прошло столько лет. Не только молодость, но и почти вся жизнь остались в невозвратном прошлом.

Яруллинско-юсуповский род, соединившийся с кутуевско-валеевским, тоже оказался родом творческим. Я держу в руках монографию своей жены Дины Валеевой «Искусство волжских булгар (Х – начало XIII веков)». В книге на материале археологических и музейных источников жена тонко исследовала искусство волжских булгар домонгольского периода. В работе впервые предлагалось рассматривать это искусство как олин из последних этапов развития языческой культуры феодальной Восточной Европы. На основе анализа булгарского искусства, сопоставления его с искусствами древних и современных булгарам народов в монографии было раскрыто его значение для эволюции всего средневекового искусства Евразии.

За долгую совместную жизнь с женой у нас происходили, наверное, тысячи разговоров об искусстве. Мы рассматривали все эпохи, искусства всех народов. И немудрено, что в результате я сам стал, пожалуй, искусствоведом на уровне кандидата или доктора наук (ну, пусть, если это кого-то оскорбит, аспиранта), и поэтому могу подойти и к книгам жены совершенно профессионально.

Ее первая книга «Искусство волжских булгар» (сама она кандидат искусствоведения) вышла под редакцией знаменитого профессора Альфреда Халикова. Вот что писал о ее работе в предисловии доктор искусствоведения москвич Г.Вагнер: «Если бы автор только собрал материал по декоративно-прикладному искусству булгар и исторически его интерпретировал и это был бы уже весомый вклад в искусство средневековой Восточной Европы. Но Д.К.Валеева пошла дальше. Она подняла и рассмотрела тему большой теоретической важности – тему переоформления языческой политеистической художественной культуры в более сложную, монотеистическую. С этим связаны такие важные вопросы, как переход от мифологии к религии, перерождение зооморфической художественной образности в антропоморфическую, усложнение всей системы искусства, в частности усложнение взаимоотношений народного искусства с профессиональным, известная канонизация, усложнение символики, а с другой стороны, – начало десимволизации… Главная ценность книги состоит именно в этом. Она существенно конкретизирует и обогащает общую картину средневековой Восточной Европы, причем в самый интересный период, когда восточные славяне перешли от язычества к христианству, а волжские булгары – от язычества к исламу… Языческое в булгарском искусстве рассматривается автором не изолированно, а в составе всей дохристианско-домусульманской культуры Восточной Европы, то есть типологически…»

А вот последняя книга моей жены, помеченная 2003 годом «Искусство волжских булгар периода Золотой Орды (XIII-XV вв.)» – и вышедшая под редакцией доктора исторических наук Евг.Казакова. Золотоордынское болгарское искусство – часть исламской культуры, одна из заметных и ярких ее страниц; искусство, целиком пронизанное духом мусульманского Востока, от которого веет таинственностью и мистикой. Поэтому моей жене представилось необходимым подробней обратиться к анализу искусства Золотой Орды в ее булгарском варианте, попытаться выявить его роль в качестве одного из звеньев в процессе развития общечеловеческой культуры, определить место булгарского искусства в культуре Средневековья. А еще лежат и дожидаются своего часа подготовленные к изданию рукописи «Искусство ранних волжских булгар VIII – начала X веков» и «Искусство казанского ханства». И здесь очень много нового! Книга «Татарская керамика и творчество Бориса Шубина», опубликованная в 1985 году, посвящена уже современному искусству. А в 1999 году в Казани вышла толстая, объемистая, уникальная по характеру книга Дины Валеевой «Искусство Татарстана (XX век)». В последние два года она работала над темой «Авангардное искусство Татарстана в начале XXI столетия». Первый абрис рукописи уже готов. И что же получается в итоге? Перед нами проступает широкая панорама искусства волжских булгар, начиная с момента его зарождения в VIII веке, искусства Золотой Орды в период расцвета в ее булгаро-татарском варианте, искусства Казанского ханства, наконец, изобразительного искусства Татарстана в XX и начале XXI столетий – Диной Валеевой взяты, рассмотрены, изучены, проанализированы, теоретически осмыслены тысячи, даже десятки тысяч произведений изобразительного искусства, созданных за тринадцать веков татарским народом. По существу написана в красках, в движении целостная картина многовекового развития художественной культуры народа.

Еще в молодости я считал свою жену лучшим искусствоведом Татарии. Прошло тридцать лет с лишним, и я могу повторить этот тезис и теперь. Вовсе не случайно еще ее дипломную работу в Академии художеств имени Репина в Ленинграде сочли достойной включения в готовящееся тогда фундаментальное девятитомное издание «Искусство народов СССР».

Но жизнь продолжается. В кипящий творческий поток, взявший начало Бог весть когда, вступают уже наши дети и внуки.

В 1978 году моя старшая дочь Майя (ей было шестнадцать) на мое сорокалетие преподнесла мне неожиданный и очень дорогой подарок – самодельно переплетенную книгу «Повесть о черной собаке», в твердой обложке, с двенадцатью рассказами, аккуратно напечатанными на пишущей машинке через один интервал, многочисленными собственными иллюстрациями и с уведомлением на первой странице «Посвящаю простой дворняжке». На листе с выходными данными было обозначено, что книга вышла тиражом 1 экземпляр, а на титульном листе стояла, как положено, марка издательства – «Шаян». Это было понятно. Нашу любимую кошку звали Шаян. До этой минуты я совершенно не догадывался, что моя дочь начала писать рассказы и что в нашем роду рождается пятый сочинитель и новый, четвертый по счету профессиональный литератор. С этой первой самодельной книжки сразу же определилась – и на всю последующую жизнь – основная тема творчества дочери. Рассказы были о животных, о зверях. И еще больше я удивился, когда прочел их. Это была прекрасная детская книга, абсолютно самостоятельная, профессионально написанная и полностью готовая к печати в настоящем издательстве. Я отнес ее директору Татарского книжного издательства Гарафу Шарафутдинову. Он тоже был поражен. Вскоре главный редактор журнала «Смена» Альберт Лиханов, которому дочь послала рассказы из своей самиздатовской книжки, опубликовал два из них – «Волк» и «Предательство» – в двух номерах полуторамиллионным тиражом. Со всей страны посыпались письма читателей. Особенно много было писем от зэков из колоний. А в восемнадцать лет книга «Повесть о черной собаке» с собственными иллюстрациями вышла у Майи Валеевой в Татарском книжном издательстве. Тогда она была студенткой первого курса биологического факультета Казанского университета. В двадцать четыре года она стала членом Союза писателей СССР. По рекомендации журнала «Смена» участвовала в VIII Всесоюзном совещании молодых писателей, где ее рассказы и повести прошли «на ура» и были рекомендованы для издания в издательстве «Молодая гвардия».

Я учился на геологическом факультете Казанского университета, а дочь, ведомая непостижимой мистической любовью к миру всего живого, пошла параллельным путем, окончила биологический факультет. У меня молодость прошла в бесконечных метаниях по стране: где я только ни путешествовал и ни работал в геологических партиях – на Кавказе и в Крыму, на Украине, на Дальнем Востоке, в Западной Сибири, в Казахстане, в Зауралье, в оренбургских степях, в центральной части России. Вот и дочь поманили бесконечные просторы.

Еще в студенческие годы она каждое первое мая – свой день рождения – проводила, сплавляясь на плотах или байдарках по таежным марийским рекам. А летом на долгие месяцы пропадала либо в Окско-волжском заповеднике в центре России, либо в заповеднике Тейчу в Латвии, либо носилась на скакунах в заповеднике Гасан-Кули по выжженным солнцем пескам туркменской пустыни. Несколько месяцев она жила в Болгарии, путешествовала по Чехии, Южной Украине, Абхазии, Испании привозя из каждой своей поездки сюжеты новых повестей и рассказов и замыслы новых картин. С Чукотки она привезла великолепный рассказ «Ошибка старика Кеутэгина», из Туркмении – удивительную повесть о туркменском скакуне Ган-Доржи, из Сахалина – рассказ «Остров Сахалин», из заповедника в Прибалтике – пронзительный рассказ «Тейчу». Вернувшись из Испании, Майя Валеева написала рассказ «Андалузский бык», а потом переписала его в большую одноименную повесть – о матадоре, его противнике Быке, маленьком мальчике, младшем брате матадора и друге черного Быка. О поединке матадора и Быка, об их страшной игре в жизнь и смерть и драме мальчика, любящего и брата, и Быка. Об испанской корриде писали знаменитые писатели мира, например, Эрнест Хемингуэй. Майя создала повесть, удивительно «испанскую» по своему звучанию, которая ничем не уступает произведениям предшественников. Эта ее особенность, а именно умение проникать во внутренний строй любого народа, видеть и слышать его душу, поражало меня всегда. Из Болгарии, например, где она жила три месяца по линии писательского обмена, она привезла драматический рассказ «Бедный кролик», естественно, с болгарским воздухом. Но больше всего ей полюбился Дальний Восток – семь полевых сезонов она провела в Хинганском и Уссурийском заповедниках, часто беря с собой и сына Рената. Там возникли красиво-пронзительные повести и рассказы «Возвращение Кру», «У сопки Стерегущей Рыси», «Люсьена», «Белая дорога», «На Эрокингре», «Иван и Хинган», «Марь». За прошедшие годы ее книги не раз выходили в различных издательствах Казани, громадными тиражами – в издательствах «Детская литература» и «Молодая гвардия» в Москве.

На Дальнем Востоке Майя Валеева обходила пешком, объездила на лошадях и машинах, облетала на вертолете, иногда вместе с сыном, Чукотку, Сахалин, все Приморье и Приамурье. Молодую тигрицу, на второй день неволи сбежавшую из казанского зоопарка и от страха пристреленную испугавшимся омоновцем на берегу озера Кабан, дочь наблюдала еще тигренком в Уссурийском заповеднике, в дикой тайге. Особенно она привязалась к даурским и японским журавлям, проводя на бескрайних Богучанских марях в Хинганском заповеднике долгие часы в наблюдениях в биноколь за жизнью и поведением птиц. Она стала настоящим тонким специалистом по журавлям. Ее знания природы были не внешними, не привнесенными откуда-то из книг, а внутренними, априорно данными как бы от Бога.

В одном из интервью она говорит: «A еще задача Человека в том, чтобы попытаться найти ОБЩИЙ язык между HИМИ и НАМИ… Попытаться помочь всем людям ПОНЯТЬ ИХ. Может быть, в этом я вижу свою Миссию. Может быть, именно эту миссию выполняли и выполняют все писатели и художники – АНИМАЛИСТЫ». И вот я держу в руках ее десятую по счету книгу: сборник повестей и рассказов «Люди и бультерьеры» - о драматической судьбе волчицы, прирученной человеком и живущей в городе, и параллельно о судьбе молодой женщины. О боевой собаке – бультерьере Крисе, жестоких собачьих боях и не менее жестоком мире людей. В том же интервью, напечатанном в журнале «Идель», Майя Валеева заметила, что одинаково относится ко всем своим зоогероям, кто бы они ни были: волки, коровы, люди… И это действительно так.

Вообще надо сказать, что писатель-анималист – редкая, экзотическая птица в мировой художественной литературе. Их буквально единицы. В Казани раньше была Софья Радзиевская, в Воронеже – Гавриил Троепольский, автор «Белого Бима Черное Ухо». И свою писательскую родословную дочь ведет не от меня, а от них. И, конечно, от Джека Лондона и Сетона-Томпсона,от блестящего канадского писателя-анималиста Фарли Моуэта, с которым она переписывалась еще в 80-х водах XX века, от русского писателя-анималиста Льва Брандта, репрессированного и погибшего понапрасну в 30-х годах и оставившего только единственную великолепную книгу «Остроф Серафимы». Дочь как прозаик-анималист вышла на уровень лучших образцов мировой художественной анималистики, и сейчас ей равных в мире (во всяком случае в России), пожалуй, нет, впрочем, может быть, я недостаточно информирован. Если есть еще мощные писатели-анималисты, я буду только рад.

Дочка не только является писательницей, но всю жизнь увлекалась еще и живописью. Тоже, разумеется, на анималистические темы. В свое время она окончила художественную школу, и вот на Дальнем Востоке в селе Муравьевка, лежащем на левом берегу Амура, прямо на границе с Китаем, где располагалась контора Хинганского заповедника и куда каждое лето съезжались веселые шумные орды орнитологов, учителей биологии из США, Японии и других стран, вдруг и понадобилось ее мастерство живописца. Дома в Казани она писала в свободную минуту пейзажи, да был еще опыт работы с Ранфским заповедником в Татарии, когда она на огромных стальных листах писала для него различные панно на сюжеты из животного мира. В Хинганском заповеднике, где работал российско-американский центр по изучению журавлей, Майя в течение двух полевых сезонов занималась росписью, наружной и внутренней, зданий заповедника.

Ее анималистические сюжеты с журавлями у съехавшихся со всего мира орнитологов имели феноменальный успех, были вскоре репродуцированы в нескольких популярных и научных биологических журналах и других изданиях, а сама она тут же получила приглашения написать что-нибудь подобное в Японии и Штатах – в аналогичных экологически центрах этих стран. Она выбрала Америку.

В США ей уже приходилось бывать. В 1998 году вместе с учительницей биологии Дайан, с которой близко познакомилась в России, в Myравьев-ке, она объехала на машине за полтора месяца больше двадцати штатов. Ее мало интересовали большие города, она знакомилась с Америкой глубинной, провинциальной, даже дикой. С той Америкой, о какой подавляющее большинство городских американцев и привычный туристский люд не имеют никакого представления. Вообразите двух отважных женщин – американку и татарку, – в одиночестве преодолевавших пространства огромной страны. Наиболее яркие впечатления у нее остались от посещений индейских резерваций и близкого знакомства с коренным населением североамериканского континента. И вот в январе 2000 года она отправилась в США второй раз. Как всегда налегке – с одной сумкой в руках, с небольшой суммой денег, да еще с неутоленной жаждой впечатлений.

Первой ее работой была огромная панно-картина, написанная для приюта малолетних преступников в местечке Роухайд в штате Мичиган. Большая репродукция этой великолепной картины, оформленная в раму, висит теперь на стене у меня дома: на фоне грозового неба с радугой на заднем плане изображен бег по американским прериям четырех лошадей. Мощное завораживающее действие! Философия свободы! Незадолго до ее приезда в Роухайд в конюшне колонии случился пожар, и эти лошади погибли. Майю Валееву попросили написать их. Она написала их, вложив в краски всю свою любовь к животному миру, и лошади навсегда остались в Роухайде.

Уехав в Америку на два-три месяца, она задержалась там вот уже на четыре с лишним года. Одна работа сменяла другую. Вскоре к ней прилетел сын Ренат. Он тоже из рода путешественников и в США тоже второй раз. Восемь лет назад, в одиннадцатилетнем возрасте, один летел через океан из Москвы в Чикаго и прожил около трех месяцев в домах у американских друзей дочери, учась в это время в американской школе.

Сейчас на пару с бывшим сибиряком из Красноярска, а ныне широко известным американским художником-анималистом Виктором Бахтиным, ее учителем в живописи (у него она набирается живописного мастерства), ее мужем, дочь участвует в проектах Международного журавлинного фонда, занята совместно с мужем написанием шести огромных панно-картин для Висконсинского университета в Мэдисоне. Общая тема: «Освоение белым человеком Америки».

Впрочем, пока я пишу этот очерк, состоялась уже и презентация, или представление этих картин в Мэдисоне. Сын Ренат Кирпичев – студент мэдисонского университета, и ему приятно будет видеть там картины, написанные отчимом и матерью. Примерно в те же дни, когда состоялось представление картин в Мэдисоне, в связи с 200-летием Казанского университета, Майя Валеева являлась и участницей Международной художественной выставки выпускников университета. На открытии этой выставки, где экспонировалась ее работа, быть ей самой не довелось. На нем присутствовали мы с женой. На другой день мы услышали по телефону, что дочь летит через Токио в столицу Тайваня Тайбей, на Всемирную выставку художников-анималистов, куда ее командировал Международный журавлиный фонд. Как мы волновались тогда с женой – землетрясения трясли в те дни Японию и Тайвань как сухие щепки в воде.

Майю не оставляла ее страсть к путешествиям. В трех многонедельных путешествиях по США она объехала на машине почти все штаты. Главный ее интерес – дикая сельская Америка, резервации индейцев.

Она пишет и публикует большие документально-публицистические очерковые повести «Провинциальная Америка», «Американский муж». Одновременно татарская писательница пишет повесть о любви индейца-литератора и молодой российской журналистки, естественно, в обрамлении сюжетов о зверях и животных Америки.

Почти пять лет она прожила в маленьком городке Барабу в штате Висконсин (здесь находится знаменитый Международный центр по изучению журавлей), недавно переехала в город Прайри ду Сак в этом же штате. Дочь и Виктор Бахтин арендовали дом, стоящий среди прерий и холмов, в сердце полудикой природы. Впрочем, они в дальнейшем думают перебраться в другой штат – поближе к океану. Дух странствий не оставляет Майю в покое.

На чужой земле дочь как всегда вжилась и вошла в жизнь Америки изнутри: работала в приюте для собак, в гостинице, на фабрике. И во время путешествий по стране предпочитала как обычно побывать в самых диких, нетронутых, недоступных местах, куда и сами американцы не ездоки.

В недавно вышедшей в Казани книге «Люди и бультерьеры» я читаю ее чисто «американский» рассказ «Съерра Мадре» – о судьбе собаки и ее хозяев, американцев. А в казанском журнале «Идель» в номерах 9-10 за 2003 год – прекрасную повесть «Кусаки, рыжий бес» – о ее рыжем любимце-коте, других ее американских животных, о судьбе молодой женщины, осваивающей новый для нее мир.

Как писательница, она печатается в «Сибирских огнях», «Дружбе народов», красноярском толстом журнале «День и ночь», в американской «Флориде», а в Татарии – в журналах «Казань» и «Идель».

Я пищу эти строки и жду телефонного звонка из Висконсина. Там, в далеком штате Висконсин, находится в эти дни моя жена Дина, а сегодня – день рождения у моей дочери.

Пестра жизнь, очень пестра! В ней много неожиданностей, поворотов. Сегодня старшая дочь в Америке, завтра же может оказаться в Новой Зеландии, Австралии или на Аляске.

Младшая дочка Дина Терских (ныне Хисамова) после окончания исторического факультета Казанского университета жила в Сибири, в Красноярске, теперь уже много лет опять в Казани.

Нужно сказать, что в нашем роду много Дин. Мою бабушку по матери звали Дина, мою жену зовут Дина, моя младшая дочка носит имя Дины и, наконец, моя внучка, дочь Дины, тоже – Дина. Как мы не запутываемся, когда, скажем, три Дины находятся в одной комнате и надо позвать кого-то, один Бог ведает. Ничего не поделаешь – родовое имя.

Возможно, родовыми для нашей семьи являются и некоторые определенные здания в Казани. Например, судьбоносен для нас Казанский университет.

Там на медицинском факультете училась в конце 20-х годов ХХ века моя мама. Казанский университет уже по курсу геологического факультета в середине 50-х и в начале 60-х окончили и мы оба со старшим братом. Университетское образование и у моих дочерей – опорой в жизни им послужили факультеты биологический и исторический. Это уже начало 80-х годов того же XX столетия. И вот теперь, уже в начале XXI века, в тех же старых стенах, в тех же университетских аудиториях занимается мой внук, будущий историк. Четыре поколения нашего рода, сменяя друг друга, на протяжении почти столетия связаны с этим обиталищем знаний.

Любопытна, интересна и знакова роль также и дворца бывшего военного генерал-губернатора Сандецкого в трудовой биографии нашего рода.

В этом прекрасном дворце, когда там размещалась республиканская туберкулезная больница, около двадцати лет проработала главврачом моя мама. Потом, когда роскошное великолепное здание было передано позже художественному музею, здесь в должности заведующей национальным отделом стала работать моя жена. Наконец, теперь в Музее изобразительных искусств в той же между прочим красивой комнате на втором этаже, где располагался в былые времена служебный кабинет моей мамы, где позднее провела много лет среди картин великих художников моя жена, и на той же должности заведующей татарским отделом служит искусству моя дочь Дина.

От матери она унаследовала не только профессию и трепетную любовь к изобразительному искусству, но и неподдельный интерес именно к татарскому декоративно-прикладному его виду.

Творческое начало рода чистым родником пробилось и в ней. Возможно, не могло не пробиться. Оно – в ее статьях, опубликованных в журналах и сборниках. В книге «Эволюция и стили татарского орнамента», которую она, наряду с бесчисленными заботами о трех детях, теперь пишет.

Как-то я сказал своей жене: «Как литератору мне не стыдно за себя. Я пишу неплохо. Если взять мою художественную прозу и драматургию – это классика. Но Майя пишет лучше меня».

Жена была счастлива услышать это. А недавно, прочитав вступительную статью младшей дочери к каталогу выставки «Традиции авангарда в живописи начала XXI века», я сказал жене: «Ты как искусствовед пишешь хорошо. У тебя блестящий язык. Тебя интересно читать. Но, мне кажется, Дина все-таки пишет лучше тебя».

Какое-то мгновенье мы молча смотрели друг другу в глаза, а потом одновременно рассмеялись.

«Мне тоже так кажется», – сказала жена.

Среди последних по времени работ Дины Хисамовой – большая аналитическая статья в журнале «Казань» о прекрасном скульпторе Науфале Адылове и монографическая книга-альбом о творчестве известного казанского скульптора Рады Нигматуллиной.

За свою жизнь мне довелось перевидать и перелистать несчетное количество альбомов и книг по искусству. Жизнь бок о бок с женой-искусствоведом к этому обязывала. Но такой книги, как у младшей дочери, я еще не видел. Она написала книгу не только о самой Раде, проведя яркий и глубокий анализ произведений замечательного художника, осветив все этапы ее творчества, мягко и точно обозначив те истоки и нити традиций, которые питали и питают ее душу волшебными соками, но рассказала и о всей ее талантливой семье, семье профессиональных скульпторов и живописцев – муже Викторе Рогожине, дочерях Белле Рогожиной и Марине Нигматуллиной. Книга-альбом, прекрасно, на европейском уровне, выполненная полиграфически, необычна по композиции и оформлению. В ней удачно и естественно легко сочетаются тексты автора, проникновенные размышления о жизни и творчестве самой Р.Нигматуллиной, воспоминания и отзывы о ней других художников, ее дочерей, множество тонко и продуманно скомпанованных, богато и эффектно поданных иллюстраций. В итоге со страниц встает образ гениального современного скульптора.

Я был рад, что дочь продемонстрировала безупречный научно-художественный стиль изложения и доскональное знание материала, о котором вела речь. Книга-альбом без сомнения обогатила искусствоведческую науку республики.

Но пойдем дальше.

Муж младшей дочери Айдар Хисамов – из известной профессорской семьи, сын языковеда Фагимы Хисамовой и поэта и литературоведа Нурмухаммеда Хисамова – блестящий портретист и пейзажист. Его брат-близнец Нияз Хисамов, тоже великолепный живописец, уже несколько лет живет и работает в Германии. Хисамовы – это тоже уже наш род. Растет внук Надир Хисамов.

Творческое шежере рода разрастается, пускает почки, ветки, листья. Что дочери? Уже внуки пробуют что-то плеснуть в горячий творческий поток. Еще вчера, казалось, я рассказывал им сказки, которые придумывал сходу, водил за руку, а сегодня уже внучка Дина пишет свои первые картины (ради художественной школы она решительно бросила музыкальную). У меня сейчас небольшая квартира, всего две комнаты, но на стенах висит около тридцати картин лучших художников Татарии, по случаю подаренных мне или жене, и среди них – «Снегирь» внучки Дины. Живой, упругий, весь бьющий энергией, с оранжево-красной грудкой, черной головкой и желтым клювиком, сидящий на ветке, он не выглядит бедной замарашкой среди пейзажей, натюрмортов и портретов профессиональных художников. По своей художественной значимости ничем не уступает им. Внук Ренат Кирпичев, сын Майи, студент висконсинского университета в Мэдисоне по факультету менеджмента, уже опубликовал в казанских журналах ряд своих статей и очерков. В прошлом году я с интересом прочел курсовую работу студента первого курса исторического факультета Казанского университета Тимура Терских, тоже моего внука, сына Дины (фамилия у него, как и у его младшей сестры, по отцу, первому мужу дочери) – «Система народной демократии в Польше в 1944-1948 годах». На удивление зрелая, взрослая работа, причем творческая по своей природе. Внук с увлечением говорил, что будет работать над польской темой и дальше. «Сталинизм в Польше» – это уже намечалась вторая глава в его будущем исследовании. И вот уже в этом году я читаю курсовую работу второкурсника «Политическая система Польши в эпоху Сталина». После Тегеранской и Ялтинской конференций Европа фактически была разделена между США и СССР на сферы влияния. В Восточной Европе, в частности, в Польше начали создаваться просоветские госучреждения и подчиненные им органы безопасности (в Польше – «Урсзад беспечентсва»), ликвидировавшие в стране к концу сороковых годов как легальную, так и подпольную оппозицию, используя при этом, как правило, обвинения в госизмене и выбивания признаний в них. Существовавшие оппозиционные партии под натиском, как пропагандистским, так и физическим, службы безопасности капитулировали. Союзнические же партии были вынуждены признать доминирующее положение просоветской ПОРП. Между тем в самой правящей партии началась ее «чистка» от «правых элементов» и переход на новый политический курс – копирование социализма в СССР по уже известной модели. И вот мой внук Тимур Терских подробнейшим образом проанализировал весь этот крайне интересный процесс. Причем, спокойно, бестрепетно, как анатом-эксперт.

О чем я только ни писал и каких только вопросов ни касался в своей исторической, философско-религиозной и политической эссеистике! Объектом моего интереса и внимания всегда был весь мир в его прошлом, настоящем и будущем значениях. Какие только глобальные темы не затрагивал в своих монографиях мой брат Радик Валеев, а в своих книгах и статьях – жена и дочери. Их взгляд на мироздание также простирался всегда поверх «местных» барьеров. Все вместе – это разноцветный, разнообразный спектр самых разных явлений художественной, философско-религиозной, научной и политической культуры. И вот, видимо, Богу понадобился еще и взгляд нашего рода на события в послевоенной Восточной Европе, и проводником этого взгляда явился на этот раз мой внук Тимур.

Упомяну еще об одной его работе – «Авантюризм и терроризм в российском революционном движении в 60-70 годах XIX века. Убийство Александра II». В свое время я тщательнейшим, скрупулезным образом изучал все эти вопросы, но до мысли, что структуры, принципы работы в подпольных террористических организаций (с их строжайшей дисциплиной, бесприкословным подчинением низов революционному начальству, использованием любых средств для достижения цели, оправданием любого аморализма) были один к одному позднее повторены в деятельности партий эсеров, меньшевиков, большевиков, наконец, в практике ВЧК, ОГПУ, НКВД, МГБ, я не дошел. Читая работу внука, я вдруг понял, что структуры, принципы деятельности подпольщиков XIX века являлись не творениями их тайных заседаний, но скорей представляли собой накопленную работу мысли и опыта многих столетий. «Революционеры» любых эпох получают план своих действий готовым, как часть некоего древнего наследия. И уже в ином освещении предстало в моем сознании то, что случилось с моим дядей Аделем Кутуем осенью 1930 года, с моим отцом Назихом Валеевым в июне 1943 года да и со мной самим ранней весной 1969 года, когда сгорели в гэбистском пожаре все мои рукописи.

Дай Бог, чтобы не угасла в дальнейшем творческая струя нашего рода. И чтобы род наш и в будущем участвовал в борьбе различных тенденций жизни на стороне Его, Бога, а не Сатаны.