Удк 82 ббк 84(2Рос) Р65 isbn 978-5-88697-204-7 © Рой С. Н., 2011 © ОАО «Рыбинский Дом песати», 2011

Вид материала

Подобный материал:

1 ... 8 9 10 11 12 13 14 15 ... 24

Глава 20. Облава

Я бешено скакал на взмыленном коне. Топот, храп, храп, топот, высоченная кашка хлестала по коленям, ветер зудел в ушах, конь летел под уклон, не дай Господь споткнется, каюк обоим, поломаемся вдрызг. Я молотил нагайкой не переставая, конь вытягивался в струну, но меня все равно нагоняли. На секунду оглянулся – на мохнатых оскаленных лошадках за мной валила целая орава в косматых шапках, настегивая коней по крупам, и они уже вплотную, аж вонь от них доносит, и спасения нигде нет. Я вскинул длинноствольный пистолет в сторону ближайшего, нажал на спуск, но спусковой крючок болтался, словно там выпала пружина; я жал снова и снова, захлебываясь в зверином вопле, но рука была какая-то тяжелая, мертвая, и палец то ли жал, то ли нет, непонятно. Когда пистолет наконец выстрелил, хлопок был слабый и растянутый, будто выстрел отсыревшим холостым патроном. Никто не падал – заряд точно холостой. Я снова попробовал нажать на спуск, но рука не слушалась. Я зажмурился, потом снова открыл глаза, и как раз в этот момент Kitty подняла головку с моей руки, испуганно прислушиваясь к чему-то.

Было светло, хотя нас все еще накрывала тень Станового. С севера доносился невнятный шум, но могло шуметь и в ушах. Я шепнул Kitty прямо в ухо: «Лежи тихо», подобрал бинокль и пополз к краю скалы. Голоса и лай собак здесь доносились слышнее, хотя их все еще можно было спутать с шумами леса и утренним гомоном птиц.

Аккуратно прикрывая линзы ладонями, минут пять я внимательно рассматривал отрог Станового, обрывающийся в море. Хотя чего там особо рассматривать, все стало ясно в первые же несколько секунд: начиналась охота загоном, battue, с собаками, загонщиками и стрелками, по всей форме. Как я себе и рисовал. Лесной полог скрывал всякое движение на земле, но над ним то тут, то там поднимались черные точки птиц, иногда целыми стайками, пунктиром помечая вражескую цепь. Она явно выстраивалась от печки, где-то в районе гавани. Левый фланг ее упирался в Становой, а правый в береговую полосу. Я б и сам ее так построил.

То ли от кошмарного сна, что преследовал меня уж много лет, то ли от еще более кошмарной яви накатила волна тошнотного страха, с дрожью в руках и где-то в шее. Я уткнулся мордой в землю, пережидая эту мерзость. Нормальная, человечья слабость, пройдет и следа не оставит, только поскорее бы. Соображать же ж надо, сейчас нам требуется молниеносно соображать…

А чего тут соображать, тут и выбора нет никакого. Раз у них собаки, нужно увести этот сброд на ложный след, подальше от «грибка». Наверняка псы наткнутся на мои вчерашние следы у ручья и на гребне, приведут к скале – и финиш. Хоть иди и сдавайся. А вот член вам. Длинный и толстый.

Цепь, уже, похоже, растянулась от селения до Станового. Вон, точно они. На голом выступе хребта появились две фигуры. Я поднавел резкость, но восьмерка есть восьмерка, для нее чересчур далеко. Видно только, что они движутся в мою сторону, в камуфу вырядились, суки позорные, с автоматами на пузе. У одного, похоже, радиотелефон, но это я мог присочинить. А сочинять и раздумывать уже не оставалось никакого времени, ни малейшего. Подмывали зуд и решимость действовать сей же час, не медля.

Шмыгнул назад, в логово, и принялся торопливо собираться. Номер раз: проверить зажигалку. Вытащил, щелкнул, пламя засветилось, я передвинул рычажок – пламя высоко пыхнуло. Зажигалка у меня с секретом. Все нормально. Я повернулся к малышке.

-- Kitty, облава. Они подняли деревню, полицию, не знаю, может, армию и флот, но главное – там собаки, могут причуять мой след. Значит, делаем так: ты лежишь здесь…

-- Нет, нет, нет…

-- Kitty, душа моя, слушай меня, ты ведь обещала слушаться… Пожалуйста. Тут ничего не надо придумывать, все давно придумано. От гнезда надо отманывать, и я этим займусь. Как любая матка, тетерка там, или утка, или что. Твое дело здесь лежать мертво…

-- Нет, нет…

-- Kitty! – зашипел было я, но тут же опомнился. Не хватало еще наорать на нее, и дело кончится истерикой; знаем, видели. – Kitty, славненькая, хорошенькая, ну будь умничкой, пойми – у них же собаки, а два человека оставляют вдвое больше следов, и шуму больше, и бегут вдвое медленнее, и спрятаться труднее, ну ведь понятно же… Тут ты в безопасности, собаки на скалу не полезут, я их отведу, а ты только лежи, мертво лежи, не шевелись, не ползай, не ерзай. Это очень трудно, но надо. Тут наш шанс. Я заставлю их гоняться за собой, обдурю их и вернусь – вечером, ночью, как удастся. Все, маленький, пойдем, ты меня спустишь, потом втянешь веревку назад, все как вчера. И – лежать и терпеть, лежать и терпеть…

Я тараторил все это быстрым шепотом, не давая ей опомниться. А сам тем временем подновил полосы на физиономии, повязал пояс с парангом, сунул в карман полиэтиленовый пакетик – пригодится воды напиться, в пятый раз проверил, на месте ли зажигалка, и потащил Kitty к месту спуска. Тут то же самое: ни секунды не задерживаясь, поцеловал залитое слезами лицо и скользнул вниз, чуть руки о веревку не пожег и тут же ругнул себя – пригодятся ручки-то. Веревка поползла вверх, в последний раз мелькнула разнесчастная мордашка, и я кинулся вдоль скальной стенки как ошпаренный.

План мой был прост до идиотизма, не план даже, а так, инстинктивный порыв. Если б я знал местность, тутошние звериные и человечьи тропы, затея была бы рисковая, но хотя бы выполнимая. А так все держалось на тонком надорванном волоске, не иначе. Нужно было уйти от цепи, зайти ей под перед, проделать там некую операцию – и еще скрыться. Если совсем уж неправдоподобно повезет.

Но это я сейчас все это описываю и проговариваю, а тогда я только и знал, что ломил вперед под барабанный стук сердца. Выбирать дорогу особо не приходилось – справа гущина невпротык, слева скальная стена. Тут, вдоль этой самой стены, сверху, по всему видно, постоянно шли камнепады, особенно в сильный ливень, так что кусты и деревья росли не всплошную, имелись проплешины, местами поросшие гигантским папоротником, а местами заваленные осыпью, и тут я скакал с камня на камень, что твой козлик. А еще приходилось перепрыгивать промоины и расселины, иногда метра по четыре в ширину.

С перепугу я чуть было не сверзился в одну такую щель, когда сзади застучали отдаленные выстрелы, больше похожие на хлопки бичом. Значит, облава началась. Не оглядываясь и не маскируясь – пусть меня увидят, мне только того и надо – я припустил еще резвее, на износ. Ребра ходили ходуном, я глотал воздух со всхлипами и все скакал и скакал по камням или протискивался сквозь чащобу. Гущина такая, что я едва не проскочил ответвление от Станового, на которое нацелился. Метрах в трехстах этот боковой гребень поднимался некрутой, но заметной вершинкой; на самой ее макушке светлела скала или просто нагромождение голых камней, видных издалека отовсюду, где имелся хоть какой-то просвет. Туда я добрался уже на последнем издыхании, правая рука от рубки лиан омертвела вчистую, и несколько минут я отдыхал стоя или скорее вися, уцепившись обеими руками за низкий сук, пока дыхание чуток не восстановилось и я смог что-то соображать и даже совершать поступки.

Здесь крики, выстрелы и лай слышались слабее, чем раньше; должно быть, цепь спустилась с того гребня в распадок и застряла в плотных зарослях. Конечно, им могли быть ведомы тропы, но заросли все же надо просматривать и прощупывать, иначе в чем смысл всей затеи… Теперь меня от них отделял распадок, хребет и еще один распадок – или нет?

Ладно, разберемся. Сейчас мое дело – ломать сушняк. Вот эта хреновина, кажется, называется гибискус; говорят, лучшее топливо в этих местах. Рубим. Минут через пять я уже сложил ловкий таежный костерок, настрогал кучку сухой щепы, засунул ее вниз под ветки и наконец поджег.

Теперь оставалось только ждать. Спокойно, спокойно, костер занимается путем, кинь ему ветку, и она сразу горит пожарóм. Не дай Бог, спалю остров... А что, это мысль. C’est une idée, блин. Если сильно прижмет, то и спалю к гребаной матери. Для хороших людей ничего не жалко. Пускай знают, как русских обижать…

Звуки облавы стали чуть слышнее. Видно, эта сволота уже поднималась на гребень… Пора. Резкими ударами паранга я срубил несколько веток и кинул сверху на костер, добавил немного травы, и дым повалил знатно. Лишь бы не переусердствовать, не дебилы же они. А хоть и дебилы, звериным чутьем наделены в полной мере, могут что-то заподозрить, что-то сообразить. Хорош, хорош, пора уносить ноги.

Я взобрался на отдельно торчавший камень и торопливо огляделся. К северу, над противоположным склоном, крутились птицы – то тут, то там поднимались с вершин деревьев и принимались кружить. Значит, мне туда, навстречу супостатам. Авось разойдемся на контргалсе.

Я засек купу высоченных деревьев внизу, в распадке, и ходко двинул вниз. Там было что-то вроде натоптанной звериной тропы, очень кстати. Проскочил по ней метров полста, и тут меня чуть не хватил инфарктище: прямо по тропе навстречу мне с треском выскочила свинья, видно, спугнутая отдаленным шумом цепи. Я машинально схватился за паранг, но куда там. С коротким визгом хрюшка пошла ломить по кустам словно танк, и я лишь проводил ее прочувствованным матерком. Только свиней мне тут не хватало, самого вот-вот порубят в лапшу на корм свиньям…

Стрельба почти прекратилась, зато слышались возбужденные, ликующие вопли. Об заклад бьюсь – завидели дым и заторопились, поскакали, добыча у них уже в руках, скорей всего и награда за поимку объявлена, и они бульдозером перли вперед, кто не успел, тот опоздал… А я все никак не мог добраться до намеченной купы деревьев и уже боялся – сейчас нос к носу столкнусь с каким-нибудь людоедом. Кончать надо это дело…

Вроде здесь. Я заскочил за ствол ближайшего дерева, ухватился за первую попавшуюся лиану и полез по ней до первых сучьев, потом по веткам все выше и выше, стараясь хорониться за ствол. Земля скоро исчезла с глаз, и я остановился. Слишком высоко забираться тоже не резон, могут различить в бинокль, а то и невооруженным глазом, если примутся просматривать местность с того пупыря, где костер. Теперь мое дело – крутиться вокруг ствола, как белка от охотника. И от его собаки.

Все дальнейшее я воспринимал только на слух; ни земли, ни людей не видел. Вот справа стукнул автомат, короткой очередью на три патрона; крону соседнего дерева прошили пули. Я метнулся за ствол вправо же, ожидая очереди теперь слева, но обошлось – видно, они уже шибко торопились. Иногда выстрелы звучали глуше; это палили понизу, по крепям, куда не только человеку – собакам лезть неохота. Кроме сухого, такого знакомого треска автоматов, местами раздавалось буханье дробовиков. Эти еще хуже, картечная осыпь много шире. Слава Богу, не близко.

С дрожью в коленях я все ждал – вот-вот у моего дерева зальется лаем псина, и тогда начнут палить прицельно, из всех стволов, что поблизости. Но местные собаки – отрада моя. Барахло, а не собаки. Любой сибирский кабыздох в момент облаял бы это дерево, и мне кранты. Впрочем, псов тоже можно понять, они явно увязались за той свиньей или ее родственниками и знакомыми, у них тут где-то гайно, и это собачкам близко и сердцу внятно, а что им я, прямо скажем? Так, один предмет, как сказал тот приказчик. Ой, что-то я снова заговариваюсь. Не иначе как испужался в хлам…

Цепь проскочила дальше, да и не цепь то была, а торопливая толпа, разброд и шатание. Все быстро сваливали к одному центру – гаснущему костру на вершинке. Сначала оттуда послышался многоголосый галдеж, потом голоса рассыпались и началась интенсивная пальба. Я прикрывался мощным стволом, от греха подальше. Этот бардак продолжался с полчаса, подскакивали и к моему дереву, но скорее для очистки совести; хотя какая у этих скотов может быть совесть, откуда…

Но вот заверещал кто-то главный – возможно, Луис, но далеко, не опознать – и навел порядок. Толпа снова растянулась в цепь, вся эта срань стала удаляться к югу, а у меня начался отходняк. От дрожи в членах я боялся свалиться со своего сука и вцепился в него всеми фибрами души…

После перенесенного в голове было пустовато, а в членах расслабленность, хотя причин для радости – море. Во-первых и в главных, удалось оттянуть врага от нашего убежища, и как раз в самый что ни на есть психологический момент – когда собаки могли взять след у ручья. Теперь мы у него в тылу – а что было бы, если б мы удирали от облавы на юг? В конце концов загнали бы нас туда, где сходятся горы и море, и даже если те горки проходимые, мы бы на них задержались, засветились, и нас можно было бы шлепать, словно кекликов.

Нет, правильную Серый выбрал тактику, умница, ничего не скажешь. Серый, он вам не пуговка от кальсон. И в будущем загнать себя в ловушку никому не позволит. Если оно будет, это будущее. Е.б.ж., как говаривал суеверный Лев Николаич. Если будем живы. А мы вот будем, и к чертям суеверия. A tous les diables, как мой дедушка говаривал.

Ладно, не будем отвлекаться на хвастовство и толстовство. Сейчас важно вычислить, что противник предпримет, когда затянет мотню невода вон в том углу и вытянет пустышку. Только как ты его вычислишь… Я ж даже не знаю истинных размеров и конфигурации острова. Вдруг он не кончается там, за юго-западным мысом? Вдруг он тянется дальше, а не видно этого потому, что там не горы, а плоскость, равнина? А что там, на восток, за Становым? Может, туда есть проход, и эти гниды решат, что мы этим проходом ускользнули за хребет? В таком разе они примутся искать нас за хребтом, и шайтан им в помощь. Только это было бы слишком, слишком хорошо, просто роскошно, и так не бывает. Во всяком случае, не с нами. Не со мной.

И что мы имеем в сухом, мать-перемать, остатке? Имеем вполне пустячное умозаключение: надо набраться терпения и осторожности. Девиз наш все тот же – терпеть и мыслить, мыслить и терпеть…

Глава 21. Мучения дриада

Собственно, так я и провел остаток того дня – терпел до тошноты и лениво перебирал мыслишки разной степени полезности. Очень хотелось назад, к малышке – она ж там могла с ума стронуться от ужасов одиночества и беготни каннибалов в нескольких метрах от нашей лежки. Но я себе про эти глупости запретил и думать. Так себе и сказал – сиди и не дергайся.

Как я мог ерзать с места на место, когда облава в любой момент могла развернуться по команде «Кру-гом!», почему нет. И еще такое соображение: если б я хотел кого-то поймать на этом долбаном острове, я бы не ограничился цепью, я б еще посадил пару наблюдателей с хорошим биноклем где-нибудь на Шатер-горе, оттуда весь остров как на ладони, во всяком случае, западная его часть. Ненароком попадешь им в окуляр, а у них walkie-talkie, и устроят они облаву на славу. Спасибо, не надо. Опять же на пупыре, где я разыграл пантомиму с костром, им тоже следовало бы непременно оставить засаду. Я бы оставил. Костерок свежий, вдруг я тут неподалеку схоронился, как оно и имело место на самом деле, и чуть только цепь удалится, я и вылезу – как кур в ощип.

Так я сидел в обнимку с толстенным стволом и от нечего делать размышлял о паскудстве человеческого рода. Живешь, понимаешь, в более или менее цивилизованном и местами даже интеллигентном окружении и потихоньку забываешь, что большая часть этого самого рода если и отодвинулась от неандертальского состояния, то практически незаметно, в каких-то чисто внешних деталях. Оружие вот отменное появилось, спасибо Михал Тимофеичу Калашникову и тому еврею, что изобрел «узи».

Что ж, с неандертальцами жить, по-неандертальски выть. В смысле, нам грубиянов не нужно, мы сами грубияны. В недавно мелькнувшей мыслишке спалить к чертовой маме весь этот остров был некий глубинный, чуть ли не мистический смысл. Самим только надо при этом куда-то смыться. Обязательно надо проработать этот сценарий в подробностях. Кампания, похоже, предстоит затяжная. Это тебе не медведице пальмой в сердце ширнул, в кальсоны навалял – и в кусты. Долгое дыхание требуется.

Вот такая лирика вяло шевелилась у меня под черепом, а между тем стало припекать не на шутку. Духота сгущалась; даже в тени и на ветерке с меня лил пот и донимала жажда, да и ел я последний раз еще вчера, а сегодня только выкладывался – врагу не пожелаешь. Насчет попить, однако, придется забыть до вечера, небось не помру от дегидрации. Зато с едой ситуация неожиданно сложилась повеселее.

Когда пальба и прочие шумы удалились к югу, я заметил, что птицы опускаются и все норовят на мое личное дерево. Тут я рассмотрел, что дерево не простое, а золотое, сплошь усыпанное плодами вроде орешков, и птички типа голубя азартно этим делом питаются, тупо поглядывая на меня своими бусинками.

По-змеиному медленно я прополз по ветке, устроился среди листвы и мелких побегов и принялся собирать эти орешки в полиэтиленовый мешочек и в карманы. Птички отпархивали от меня, но недалеко, и продолжали кормиться. Видно, считали меня за своего. От меня ж ни криков, ни автоматной пальбы; чем не свой.

Так я насобирал этих орешков порядком, а заодно и сам подкормился. Прелесть что за орешки мне попались, просто объедение. То-то радости будет под «грибком»… Думать о таком было запретно, и я постучал кулаком по дереву – как бы чего не накаркать. Хотя что тут поделаешь, малышка редко уходила из моей головы дольше, чем на несколько минут. Возрастное, наверно. Обстоятельства вот только мало благоприятствуют романическим переживаниям. А с другой стороны, если б не обстоятельства, на хрен был бы я ей нужен, со своей романтикой. Ой, как все сложно…

Будь проще, друг мой. О земном помысли. Вот шум облавы стих вроде – что бы это значило? Может, те ублюдки тоже есть-пить захотели, притомились по зарослям буровить, добрались до мыса, и теперь у них вроде сиесты. Вполне возможно. А может, каверзу какую-нибудь новую изобрели, но какую… Мысли, Серж, мысли до мозолей на мозгах.

Вместо мыслей отчего-то навалились воспоминания. Я все поглядывал на свои командирские, но стрелки в упор отказывались двигаться, точно так же, как в те ночи под стенами Белого дома. Там тоже третьей ночью случилась стрельба, моросил дождь, мы пытались греться у костров, но доски, пропитанные какой-то химической дрянью, плохо горели, а от их дыма жутко болела голова… Как памятно сказал тогда кто-то невидимый с другой стороны костра: «Не укладывается в голове. Еще пятнадцать минут – и ни тебя, ни демократии, ни России, ничего». Помолчал немного, потом добавил, совсем уж в тему: «Что ж, жили как сволочи, так хоть умрем как люди…» Вот такую пенку выдал тот ночной философ. Этого точно в жизни не забудешь.

Теперь отвращение к смерти было много сильнее, чем у той баррикады. Там был зародыш гражданской войны, белые на красных, все в лучших отечественных традициях. А здесь что? Здесь какая-то мразная чернота гоняет меня из угла в угол, шкот ей в жопу, два в уме… Я начал подкипать, но потом смирил себя, пригасил эти ненужные страсти. Хороший выживатель не тратит силы на пережигание самого себя. Контрпродуктивное занятие.

Отвлечься. Заняться делом, чем-нибудь кропотливым. Сплести себе венок, что ли. Как дриады, те вечно в венках щеголяли. Впрочем, они ж все женского рода, дочери Зевса или что-то в этом плане, этот извращенец с деревьями сношался и так их плодил, все девки были почему-то. Ну и что, а я буду первый дриад мужского рода…

Плести венок не хотелось, глупо как-то. И тут меня выручили голубки, порхающие, клюющие и мурлыкающие по всему дереву. До чего славно было бы употребить парочку таких, тушеных либо поджаренных на вертеле. Жирненькие птички, на глаз видно. Еще б белого вина добавить, небесный coq au vin получился бы. Ладно, обойдешься без vin; ты их добудь сперва. Добыть-то не проблема – была б рогатка. Но рогатка осталась под «грибком», где страдает бедненький малыш. А вот это мысль: изваять ей рогатку, личное оружие. С ее азартом и талантом она быстро им овладеет, быстрее меня. Юность, юность…

Я выбрал добротную развилку поровнее, аккуратно срезал ее, обрезал рога на нужную длину, заботливо не дал отрезанным веточкам упасть на землю – лишние следы пребывания нам ни к чему – и сплел их с побегами сука, на котором сидел. Возни с изготовлением рогатули очень много: обработать рукоятку по руке, да не по своей кувалде, а по лапке Kitty; сделать рифление, оформить рога и перемычку меж ними, вырезать бороздки на рогах для резины – запасные тяги и кожетки у меня имелись, как без них. Возня затянулась на часы, и это здорово помогло морально.

Еще меня помочил дождик, короткий, но обильный, но я ему даже обрадовался – какая под дождем облава. Попрячется подлая свора под кустики, пережидать будут, да и вообще энтузиазм спадет, если он изначально имелся. Когда час за часом охотишься за чем-то, а его все нет и нет, наступает тоска и неверие, это я по себе знаю, по своим охотничьим мучениям. И сам Лев Толстой так писал про Ласку, собаку Левина – она не верила. Курсивом выделил. Луисовы ублюдки тоже, небось, веру потеряли. Оттого и затишье.

Ни выстрелов, ни воплей. Молчание ягнят, то бишь баранов. Однако в легкий исход никак не верилось, и я снова начал помалу вибрировать. А вдруг они действительно решили, что я запал где-то сзади, и теперь втихую возвращаются – в расчете на то, что я не выдержу и высуну нос? Но собаки… Собак же не заставишь красться молча. Не то, все не то. А что – то?

Я залез еще чуть выше, на грани разумного риска, и принялся по миллиметру просматривать пространство к югу. Кое-где роились птицы, но совсем не так, словно их спугивает крадущаяся цепь. Нет, это вздор я придумал, про вторичное прочесывание. Значит, ушли за мыс? Или вернулись в кампонг берегом либо на высланных заранее лодках? Мрак и неизвестность. Кабы знатье, как говорят бабульки у нас на юге…

Я ж и без этой неопределенности довольно-таки был измочален и собственным животным страхом, и беспокойством за малышку, неотличимым от того же животного страха. Если б ее обнаружили, вряд ли это обошлось бы тихо. Тихо такое зверье вести себя не умеет, я услышал бы азартный гомон в том углу, а его не было. Но вот вопрос – усидела ли она на месте? Не полезла ли от ужаса в гору, не забурилась ли в болото – и где мне ее тогда искать? Могла сорваться со скалы, да мало ли чего. Человек может помереть либо сойти с ума от голого страха, больше ничего особо и не нужно. Чего проще, когда сидишь в бездействии и ум твой наполняется химерами. Куда там Гойе…

Чтобы отвлечься от этого мазохизма, я стал прорабатывать маршрут возвращения под грибок – и тут меня словно током долбануло. Поначалу все мило: свинячьей тропой к вершинке, где давно прогорел костер, обойти засаду, если она там есть, потом гребнем вверх к Становому… А потом?! А потом пойдут осыпи, гущина, а главное – расселины, через которые я таким козликом скакал утром. Но то утром, а ночью я просто обязан сыпануться в подходящую щель, иначе никак. Ночью можно десять раз сломать шею и не заметить. Это – без вариантов.

Значит, тот маршрут отставить и с данной точки двигать прямо на север, до того гребня, где я уже дважды был. Однако это проще сказать. Придется плутать в распадке по незнакомому месту, где ни проползти, ни протиснуться, только прорубиться. Крепь. Не зря ж там свинья прохлаждалась. Ночью ориентиров никаких, ночью все ориентиры серы в этой тропической флоре, гори она синь пламенем, не так и не мать…

Ладно, что толку богохульствовать. Действовать надо. До заката часа два, за это время распадок вполне можно преодолеть, если меня не сцапают. А там и ночь падет, и можно с Богом домой, к бедной моей малявке.

Это я уж додумывал, улиткой сползая вниз, до самых последних сучьев. Тут я срезал множество веточек и воткнул их себе за пояс, за шиворот, в карманы – везде, где только мог, чуть ли не в задницу. Весь зеленью ощетинился. Попробовал на прочность лиану потолще, повис и тихонько скользнул на землю, труся при этом неимоверно. Момент все же отчаянный, наверняка ведь оставлена засада у прогоревшего костра, зверина Луис упустить такой момент никак не мог. Одна надежда – что я их все же обдурил, кинувшись навстречу цепи, а не от нее, и эти чмо в засаде в эту сторону не смотрят…

Постоял, прислушался. Только звон в ушах, ничего пугающего. По метру, по полметра начал отрабатывать вниз, в основном на четвереньках. Минут через двадцать почувствовал – упираюсь в болото, то самое, где отдыхала моя знакомая свинья до того, как ее грубо потревожили. Болотце, конечно, вещь неприятная, грязноватая, но не смертельная. Я даже не боялся оставить свои следы, сегодня тут достаточно натоптали. Но москиты… Облепили меня толстым слоем и ели поедом. Могли ведь и съесть, и никакая это не гипербола. Жуткие твари, словно из фильма ужасов. Эти кровопийцы, клянусь, могли через записную книжку укусить, не то что через одежду. Свинье хорошо, свинья вывалялась в грязи, грязь засохла, взялась корой, и – гуляй, москитня. Мне вываливаться в болотной жиже не к лицу, но могло дойти и до этого.

Я стал помаленьку огибать заболоченную низину, продираясь вверх, к Становому хребту. Там распадок сужается, переходит в кулуар, и ни за какие болота речи быть не может, разве что пробивается питающий его ручеек, но это мне наруку, хоть смертную жажду утолю. Двигался я все в той же манере змеи или улитки – и тем, скорее всего, и перехитрил самого себя.

Только я начал огибать крупный плотный куст, как из него со страшным треском крыльев и веток, а может и с клекотом, ракетой вверх вырвалась здоровенная птица, насмерть меня перепугав. Я со страху припал к земле – и правильно сделал: сразу вслед за бешеным хлопаньем крыл со стороны вершинки, где я жег костер, полоснула автоматная очередь. Я вжался в грязь, на меня посыпались листья и веточки, потом простучала еще короткая очередь. Я просто лежал и ждал укуса пули, весь в поту, руки-ноги дрожали так, что и весь куст наверно дрожал, а хлопанье сердца, казалось, за морскую милю слышно, снайпер мог бы и на звук стрелять. Если ему захочется проверить эту крепь, жизнь моя кончится быстро и бесславно, с парангом против «калаша» не попрешь. Запоздало мелькнула никчемная мысль: значит, я не умнее этих бакланов. Засаду они таки оставили.

Беззвучно, крабьим манером я стал пятиться назад, где точно не было сволочных птиц. Двигался все так же на четвереньках, хотя колени уже ломило, будто я прошел гусиным шагом пару км. Вскоре пришлось развернуться и ползти по-пластунски, под еще один крупный куст или развесистое низкорослое дерево, черт их разберет. Я помнил, что там лежал ствол давно упавшего гиганта, и он-то мне и был нужен. Я вытащил паранг, ширнул под ствол – нет ли там притаившегося гада. На удивление оказалось – есть, но я только и увидел, как мелькнул хвост вроде кончика кнута, и даже особо не успел испугаться; сердце глодал страх пострашнее.

Еще поширяв парангом влево-вправо, я заполз под массивный ствол и прижук. Подумалось – то-то смеху будет, если многотонная махина осядет и навек впечатает меня в грязь. Ну и пусть. Зато теперь меня можно найти, только распластавшись в этой грязи так же, как я или та змея, а на это охотников вряд ли много найдется. Лишь бы не причуяла собака, но вряд ли собаку могли оставить в засаде; пес затаившихся наверняка выдал бы лаем или скулежом.

Тишина. Только москиты звенят. Эти совсем уж озверели и пили кровь литрами… Терпеть. Я могу вытерпеть все. Абсолютно все и еще кое-что сверху. И убрать, убрать из головы все, кроме этой уверенности. Больше ничего нет – и не надо…

Я не слышал его шагов по мягкой почве и чуть было не выскочил из собственной шкуры, когда автомат проревел, казалось, над самым ухом. Я влип щекой во влажную землю и, не шевеля ни одним мускулом, изо всех сил слушал наступившую тишину, хотя кровь в ушах шумела словно атмосферные разряды в паршивом приемнике. Нет, а вот это не шум в ушах… Шаги. Хруст веточки. Еще… Остановился. Небось, заглядывает под куст, гад, жабья его рожа…

Я стиснул рукоять паранга, зажатую в вытянутой правой руке. Ну загляни, загляни сюда, сволочь, падаль, бурдюк ты с говном, посмотришь, тварь, как я полосну тебя по роже, башку твою развалю вдребезги пополам… Еще шаги. Ближе. Сзади. Очередь в упор, возможно, по стволу, поверх или рядом, да так близко, что я почуял пороховую гарь. Накатило дикое желание выскочить, метнуть паранг, проткнуть скотское брюхо, но это чистая истерика – он бы меня положил, лишь услыхав малейший шорох. Отставить. Держись, родной, держись сколь можешь, держись дольше, чем можешь. Взмогайся.

И я взмогался, хоть и чувствовал, как седеют и опадают оставшиеся на темечке волосы, а комары высасывают из меня последние капли крови. Терпел минуту, пять, десять… Потом пару раз хрустнуло; невидимый вражина удалялся, но это не повод ерзать. Лежать. Притвориться мертвым. Впасть в анабиоз. Только в этом спасение. Если оно вообще на роду мне написано.

Я заставил себя дышать ровнее, волевым усилием распустил окаменевшие в напряге мышцы, отчего по всему телу прошла дрожь. Усталость ощущалась безмерная, словно меня паровым катком сплющило, осталось только просунуть тело под дверь. Страх немедленной смерти откатил, но вернулись зуд и боль от укусов. Я чувствовал себя, наверно, не лучше, чем жертва казни по-сибирски. Вспомнил читанное – про то, как сибиряки оставляли неверных жен на ночь голенькими в тайге, а утром от несчастной поблядушки находили лишь кусок сухого мяса без единой кровинки. Но я-то чем провинился… Не ангел, конечно, но сейчас точно на стороне ангелов. Опять же куда там сибирскому гнусу до этих экваториальных кровососов, их шприцы прошивали мою одежду словно марлю. Кто знает, додержусь ли я тут до заката, не то что до утра…

Медленными движениями свободной руки я размазывал кровь и москитов по лицу, по шее, куда только мог достать, пока в голове шевелились эти и им подобные невеселые мыслишки. Мое шевеление, похоже, только возбуждало летучее зверье, и оно оседало на мне тучами. Я попробовал старый йогический трюк – оторваться душой от телесной оболочки, уйти в астрал и оттуда отрешенно и холодно смотреть на свое скрюченное, изъязвленное тело, будто оно и не мое вовсе. Поначалу это удалось, но потом стало казаться, что эти твари достают меня и в астрале. Уязвляют, так сказать, и тело, и душу, язви их душу набок.

Понемногу я превратился в сплошной кровоточащий кусок мяса, просто цельнокроеная боль причудливой формы, готовая на все – бежать, прорываться с боем, умереть от пули, лишь бы кончилась эта изуверская мука. Все тело горело, похоже, я температурил и теперь дрейфил еще и из-за этого – а вдруг малярия? Желтая лихорадка? В Москве меня кололи какой-то экспериментальной гадостью и снабдили таблетками, но как долго они действуют, и действуют ли вообще… Господи, да к чему мне крепкое здоровье, может, в пяти шагах спрятался некто со стреляющей палкой и дико обрадуется моему появлению. Отправит меня к праотцам, еще б век их не видать…

Когда я уже начал потихоньку бредить, природа проделала свой ежедневный фокус: солнце словно выключили, без намека на сумерки, и обрушилась тьма. Хоть глаз коли.

Глава 22. Возвращение

Хоть глаз коли – это идиома такая, но я и вправду чуть не выколол себе глаз, выбираясь из-под ствола-спасителя. Гущина же страшная, куда ни ткнись. Луна еще не выкатилась, до нее еще несколько часов, только звезды сияли, как надраенные, но сюда, на первый этаж, а скорее в сырой подвал джунглей, они заглядывали редко и поодиночке, и толку от них нуль.

Еще лежа под тем бревном, я решил возвращаться домой, придерживаясь золотого правила – ходить ночью там, где уже был. Завет мудрых, и даже он не всегда спасает. Буду рулить назад, к гребню, с которого спустился, левее вершинки, где я жег костер и где наверняка недавно пряталась засада. Никакой засады там уже быть не могло, москиты не одного меня жрут, да и в чем смысл. Сейчас можно в паре метров проскользнуть тенью, и никакой часовой тебя не заметит. Но все равно, держим левее, как можно дальше от вершинки.

Как и днем, я двигался большей частью на четвереньках, подлезал под низкие ветки кустов и лианки, иногда бесшумно резал их парангом. Им же ширял впереди: страх получить в задницу змеиный укус никак не проходил. Все мерещилось, что гады тут пачками ползают, под покровом темноты. Укусит, сволочь, а я и не увижу, кто и за что.

Ближе к гребню пошли небольшие просветы меж вершинами деревьев, в них чаще мелькали звезды – крупные, мохнатые и низкие. Они больше слепили, чем светили, и лучше на них не смотреть. Спереди справа показалась каменная шишка, и я остановился передохнуть, пялясь в ту сторону. Непонятно с какой придури подумалось: вот если б это был голливудский фильм, герой непременно полез бы туда и расправился со своими мучителями. Знатную драку учинил бы, больше похожую на балет. Они ж всегда как-то ухитряются избавиться от огнестрельного оружия и уж потом развлекаются с применением каратэ, таеквандо и прочих неудобопроизносимых систем. Благородненько все так. А я вот неблагородный, хоть и из дворян. Будь я ниндзя, подобрался бы к этим свиньям, одного парангом по темени, другому в пузо, и весь балет. Лишь бы резвости хватило.

Да нет там никого, и не хрена стоять тут. Размечтался. Хотя не в мечтах, конечно, дело. Просто до судорог хотелось раздобыть автомат. С автоматом да парой запасных рожков я б этим бобикам показал бой в дыму, бой в Крыму… А то ползай тут в грязи, как свинья, тебя поливают из «калаша» или «узи», а ты прячься и сопи в тряпочку. От этих переживаний фрустрация забодать может.

Я не стал карабкаться на самый гребень, а заскользил вдоль него к Становому, и крался так, пока не уперся в поперечный овраг, я его еще утром заприметил. Дальше к голым утесам лезть опасно, можно шею свернуть, я уж о том говорил. Нырнул влево, в чернильный мрак и непроходимые заросли, и пополз краем оврага. Скоро должен уткнуться все в то же болотце или наскочить на ручеек, его питающий. Ручеек, ручеек, ну где же ты, падла. Мягче надо, умолительнее. Боже, ежели Ты есть, сделай так, чтоб был ручеек, я ж весь в грязи, в крови и вони, вся моя кожа – один сплошной зуд. Не жмись, выдай мне ма-аленький ручей, век буду тебя славить, аллилуйя-аллилуйя-аллилуйя…

Надо бы как-то грамотнее помолиться, что ли, но я ж знаю только «Отче наш», и то по-латыни, Pater noster, qui es in coelis sanctificetur nomen tuum; adveniat regnum tuum; fiat voluntas tua, sicut in coelo, et in terra, ну и тэ дэ и тэ пэ. Когда-то на спор выучил и читал наизусть в стойке на руках на перилах балкона восьмого этажа, кило шоколаду выспорил, во придурок был. Молодой и красивый, и даже умный, а все дурней попа. Не поможет мне pater noster, я ж вроде как православный считаюсь. Да если б и на старославянском знал, вряд ли помогло бы. Не верилось, что эти блядские джунгли тоже в юрисдикции православного Бога. А без веры какой может быть эффект.

Так что я мысленно читал pater noster просто так, чтоб отвлечься от мерзких ощущений и совсем не съехать с глузда, а сам тем временем просеивал ночные шумы – и наконец нечто прорезалось. Где-то правее тихо-тихо бормотал и булькал ручеек, маленький, но мне как раз. Во-от, вот он, родимый. Я разделся быстрей чужой жены любовника, согнулся под валуном, с которого спрыгивала струя, и аж закряхтел от ее ледяного прикосновения.

Сполоснул ладони и долго, медленно хлюпал воду из пригоршней, затем начал снимать с себя слои всякой дряни. Зуд стал полегче, зато засаднили царапины и ранки, но все равно рай, он и есть рай. Под конец я прополоскал всю одежду, выжал, как мог, и влажную натянул на влажное же тело, а самого уже подмывало: скорей, скорей, тебя ж малыш ждет, обмирает со страху, а ты тут нежишься, свинья ты супоросая…

Я защелкнул ремень, взял паранг и в полный рост стал прорубаться на следующий гребень, откуда уж рукой подать до дома…

Через полчаса я был под скалой. Прильнул к стволу дерева, сам одеревенел, подражая, как мог, повадкам киношных ниндзя. Что там, на скале – желанный мой человечек или вражья засада? По-хорошему, надо бы замереть здесь пень пнем, пока враг или друг себя как-то не обнаружит. Но для этого надо действительно неандертальские нервы иметь, а откуда их взять. Сердце мое, скажу прямо, плыло утлым челном в море жалости к малышке, и если ее взяли и меня ждет там свора каннибалов, то проще подставить лоб под пулю, и вовсе не из героизма, а от чистого отчаяния.

Утром в панике и суете мы не успели договориться о сигнале. Если трижды хрюкнуть, Kitty поймет, только стоит ли. Если там враги, я лишь предупрежу их. Как уж сказано, может, я в чем-то и свинья, но хрюкаю не шибко натурально. Придется собраться еще на один раунд русской рулетки.

Я пробрался к южному углу, по которому давным-давно карабкался на нашу скалу в первый раз, и принялся нащупывать выступы и углубления – лезть-то приходилось вслепую. Я лез и твердил себе: я змея, я змея, у меня нет костей, тело само течет вверх, без звука, без стука. Ни шороха, ни сопения, вот только кожа аж звенит, ждет – сейчас хлестнет автоматная очередь, я и не узнаю, откуда, только рухну вниз и буду лежать, оскалившись. Ну и омерзительное зрелище… А-а, лирика все это, она же мудеж. Изыди, хрень собачья, ничего не надо, кроме змеиного скольжения и прилипания. И вот он, вот – край скалы…

Медленнее улитки я высунул голову над краем и замер. Напряг слух, как только мог – ничего. Теперь сразу задрать ступню на край платформы, выбросить тело одним движением на камень – и снова замереть. Тихо. Ни звука, ни шороха. Пополз под кустами к грибку. Темнота под грибком. Палатка на месте, полог откинут, а в палатке – пусто. Пусто! Сердце ухнуло куда-то в пропасть. Я встал на колени и шепотом позвал: “Kitty…”

Послышался всхлип, из-за «гриба» со стороны скальной стены метнулась тень и чуть было не опрокинула меня навзничь, повисла на мне, вцепилась обеими руками и все бормотала горячечно: “Kommodore, Kommodore, liebe Kommodortschik…” Я притянул ее к себе, аж косточки хрустнули, но и сам ничего путного не мог сказать, только повторял, как заведенный, “Kitty, Kitty,Kitty…” Потом и эти бессвязности оборвались, губы слились так, как бывает раз или два в жизни, а остального тоже не остановить, не удержать паровоз за колеса, хотя надо бы расспросить, что тут с ней было, но это потом, потом… Не было времени сбросить одежду, не надо лишних движений. Мы вообще двигались, как танцоры или жрецы, исполняющие ритуал в тысячный раз, слитно, мощно и коротко, дыша взахлеб, и потом долго отходили и только терлись носами и чем придется. Малышка примостилась в штатной позиции, почти плашмя на мне, и прошептала в ухо:

-- Совсем как в первый раз…

-- Ну я ж рассказывал. Так бывает. От смертельной опасности.

-- Я помню. Ты еще обещал рассказать. Как у тебя было.

-- Ни за что.

-- Укушу.

-- Укуси. Пожалуйста. Please. Je vous en prie.

-- Et toi aussi. Ты тоже.

Она наконец стащила свои мусульманские тряпки, и я некоторое время был очень занят. На губах оставался привкус соли. Бедный ребенок, натерпелся тут… Потом она снова умостилась.

-- Расскажи же.

-- Ладно. Только за это я… Ну, ладно. Это было на Каспии. Море такое. Мы с женой – бывшей, бывшей женой, не сметь кусаться – шли на парусной лодке вдоль берега на юг, к Дербенту. Налетел шторм, а у меня грота-фал заело в блоке, парус спустить невозможно, лодку совсем на борт кладет, уже ведрами черпаем солененького. Надо бы к берегу, только от бухты нас отделяла гряда рифов, камней подводных и над водой торчащих. Об них разбивались волны и было очень страшно, грохот, гейзеры до неба, конец света. Но я высмотрел проход, как-то проскочил через эту гряду, только чуть зацепил швертом о риф, волна лодку глубоко посадила, но это на мгновенье всего, и мы выбрались-таки к берегу… Вот. А потом… Это было ужасно.

-- Что?

-- То. Сама знаешь. – Она еще что-то хотела спросить, но я упредил. – Ты тут натерпелся за день, жалконький мой?

-- Да… О да… -- Чувствовалось, однако, что за занавесом последних нескольких минут весь день и злоба его уже несколько отодвинулись в область малореального. Да я и сам, хоть и порастерял пластику юной психики, не прочь был похерить ту реальность в пользу вот этой. Но все равно вздохнул.

-- Расскажи.

-- Я лежала и умирала. Много раз.

-- Трусишка шекспировский.

-- Почему шекспировский?

-- Ну, это у Вильяма нашего, Шекспира, есть такое. Cowards die many times before their deaths.

-- А-а. Вот, именно так. Я умирала много раз. Когда пули прошли прямо рядом, я умерла совсем.

-- А потом воскресла. Называется – обморок.

-- Наверно. Только мне казалось, я умерла совсем.

-- Когда пулю слышишь, она уже далеко. Ту, которая в тебя, ты слышать не можешь. Только удар. Физика.

-- А мне казалось, меня сейчас пробьет насквозь.

-- Радость моя, ты была в мертвой зоне. Ты ведь никуда не лазила?

-- Я не вставала целый день. Даже… ну знаешь… за этим.

-- Я тебе выдам специальную медаль. И напишу на реверсе, за что.

Она пискнула и еще раз куснула, где ей нравилось кусать. Кстати насчет кусать… Если б я не так устал, я бы хлопнул себя по лбу.

-- Kitty, honeykins, ты же ж проголодалась наверняка. Ты тут ела? Вода у тебя осталась?

-- Я съела шоколадку, да… Она совсем размазалась от жары. А воду всю выпила.

-- Это ничего, у меня есть для тебя гостинец. От зайчика.

-- Ты видел зайчика?

-- Нет, просто так у нас говорят. Когда подарок из лесу. От зайчика, мол.

-- А-а…-- Ко всему, что из России, она относилась с малопонятным в ее возрасте пиететом. Кряхтя, я приподнялся, нащупал мешочек с наколотыми орешками. Она на них накинулась, потихоньку урча. Я пошарил, нащупал бутылку с Bacardi, отхлебнул и подождал, когда прокатит волна первого, еле заметного хмеля. Захотелось жить вечно. – Пить хочется, -- вздохнула Kitty.

-- Мы скоро пойдем к ручью. И напьемся, и искупаемся.

-- Милый Kommodortschik, пойдем, ну пошли. Мне так надо, ты не представляешь...

-- Представляю, еще как представляю. Кушай орешки... Полежим немного. There is only one first hour…^¹⁶

-- Что?

-- Голсуорси.

-- Кто это?

Я тихонько застонал.

-- Ваша малость, вы меня уморите до смерти. И останетесь совсем одна.

Она перестала жевать, глотнула, приблизила лицо к моему и проговорила очень серьезно:

-- Я не хочу одна. Никогда. Я хочу с вами. Всегда. – Она помолчала. – И не хочу ни с кем другим.

Яснее не скажешь, и у меня что-то засвербило в носу. Я глотнул рому, помедлил, взял ее замурзанную руку и поцеловал – трудно описать, как именно поцеловал. Наверно, торжественно, как что-то целуют в церкви. Но все же добавил, немного стесняясь:

-- Это ты сгоряча.

Она прикинула, потом настойчиво помотала головой.

-- Я всегда знаю, какой будет матч. Особенно если хороший. Костями чувствую.

Наверно, не стоило ей втолковывать, что чувства по жизни – они не совсем те, что на корте или около. Я и не стал.

-- Интересно. А я наоборот, обычно чувствую несчастье. Именно костями. Или брюхом, кто его разберет. В горах, если приходило предчувствие, а я все равно лез, то непременно срывался. Или кто-то погибал. Или еще какая-нибудь пакость.

-- Это – тоже? – Она погладила шрам над левой бровью, давным-давно развороченной на Памире.

-- Это уж точно. – Я вспомнил, как оно все случилось, и меня слегка передернуло. Она потянулась, приложила к шраму губы.

-- Уже не больно. Расскажешь?

-- Да хряпнулся лбом о край ледяной расселины, ничего интересного. Потом расскажу. Сейчас у нас банный день. Или ночь.

Мы быстренько собрались, сложили в сумку то чистое, что нашлось, мыло и прочее, потом привязали веревку к стволу деревца и осторожненько спустились. Я решил не ходить далеко, а поискать источник знакомого ручья поближе, сразу под скалами. Все меньше наследим.

-- Ты знаешь, я глуховат, поэтому слушай ты. Изо всех сил слушай. Как услышишь журчание, скажи, – прошелестел я на ухо Kitty.

-- А почему ты глуховат? – Любопытный все же ребенок.

-- Потому. Головой бился много. И все о камни. О кастет тоже случалось.

-- Как…

-- Ты слушай, слушай.

Плеск послышался довольно скоро. Долго пришлось продираться на звук сквозь плотную гущину, но оно того стоило. Исток ручья оказался преблагодатным местечком. Там лежали каменные плиты, поросшие мхом; на этом пятачке не росло ни кустика, и даже комарья почему-то было не слишком, вполне терпимо. Вода сочилась и из-под плит, но главный ручеек красиво падал на них с небольшой высоты, пробиваясь прямо из скалы.

Мы напились всласть, умылись, разделись, потом я набрал полный пластиковый мешок воды, облил Kitty и стал ее намыливать. Это почему-то подействовало на обоих совершенно нестерпимо. Я торопливо еще раз облил ее, и снова началось это синхронное плавание на суше. Странно все же. Какая-то телепатия чистой воды. Не успеешь подумать: «Хочу так» -- и именно это и происходит, только сильнее. Мистика. А больше всего осталась в памяти волна благодарности потом. Цунами просто. Я опустился на колени, прижался лицом к ее пузику и так постоял с минуту. Потом мы как-то в унисон вздохнули со всхлипом, она тихонько засмеялась, а я сделал такое вот забавное заявление:

-- Ты знаешь, я бы сейчас и умереть не прочь.

-- Не надо. Bitte. Давай лучше купаться.

Пришлось начинать все сначала. Я тщательно намылил ее всю-всю, потом сказал, «Закрой глазки», намылил и голову и долго смывал пену. Дальше мы занялись мной, и это было как лечение наложением рук или купанием в живой воде, только лучше, потому что на самом деле, а не в сказке. Там, где касались ее руки, ломанные когда-то кости и рваные мышцы и связки решительно веселели. Kitty это как-то чуяла и разминала все подряд, а я блаженно дышал.

Еще мы занялись стиркой, но тут уж я еле двигался. День все же оказался какой-то безразмерной длины, и в самом деле дольше века. Пастерначина какая-то. Наконец мы вытерлись, оделись, набрали воды, напоследок еще глотнули водички, уложили барахлишко в сумку и тронулись назад. Домой.

Когда мы наконец взобрались на свою скалу, я уже еле стоял и так и замер на краю, пошатываясь и пытаясь вспомнить что-то важное. Вспомнил. На углу скалы, где я уже дважды поднимался свободным лазанием, на самом краю лежала рыхлая плита. Она пошевеливалась, когда я переваливал через край, но в общем лежала плотно. Я пробрался туда, к углу, сел, уперся пятками в плиту и каким-то запредельным усилием сдвинул ее подальше, так что теперь она козырьком нависала над ребром скалы, над «входом». Хоть какая-то защита.

Kitty уже забралась в палаточку. Я осмотрел, не осталось ли чего снаружи, и сам залез в логово. Мы немного полежали, тихо ласкаясь. Дело шло к рассвету, уже немного захолодало, и я показал ей, как в горах спят «ложка в ложку». У человека самое горячее место – живот, и вот им-то можно греть несчастную спинку, которая имеет вредное обыкновение время от времени побаливать. А левая рука при этом надежно охраняет двух нежных цыплят-близняшек.

Тут в моей до отвращения эрудированной башке проплыла последняя цитата дня: «Остановись, мгновенье, блин. Ты ж прекрасно». Глаза закрылись, но тут же испуганно распахнулись – замелькали картинки из пережитого днем. Нечувствительно они смешались с какими-то видами из небывшего, а потом я провалился в яму, где не было уже никаких картин и вообще ничего.

Blog

Удк 82 ббк 84(2Рос) Р65 isbn 978-5-88697-204-7 © Рой С. Н., 2011 © ОАО «Рыбинский Дом песати», 2011