Geum.ru

Г. П. Щедровицкий Социологические проблемы и социология сегодня 12-20 июля 1969 г. Первая лекция

Вид материалаЛекция
Третья лекция
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   10

Третья лекция


В этой третьей лекции я буду обсуждать несколько разных вопросов, сильно отличающихся друг от друга, но все они, несмотря на свою разнородность, нужны мне для задания основной смысловой структуры и формулировки основных идей. По мере возможности я постараюсь отмечать каждую смысловую часть и буду следить за соблюдением основных рубрик.

1. С самого начала я сформулировал, а потом несколько раз повторял основную задачу моих сообщений; основная формулировка задачи будет звучать так: основной целью нашей социологической работы должно быть построение самой социологии или, точнее, специальной социологической службы и социологической теории. Рассматривая основные положения моих предшествующих лекций ретроспективно, я хочу специально подчеркнуть, что такая формулировка наших целей и задач является по меньшей мере весьма рискованной. Фактически, ни один социолог не ставит и не формулирует свои задачи таким образом. Обычно социолог говорит о том, что ему нужно получить то или иное социологическое знание, что ему нужно описать те или иные социальные объекты и явления, но он никогда не говорит, что ему нужно построить социологию. Может быть это объясняется тем, что подавляющее большинство или даже все социологи рассматривают социологию как уже существующую, а себя, соответственно этому — принадлежащим к ней; не знаю, как ставил и формулировал свои задачи создатель социологии — Огюст Кант.

Когда цель и задача работы формулируются как построение социологической службы и социологической теории, то это предполагает, во-первых, специфически-методологический подход ко всем проблемам, известную «методологическую испорченность», а во-вторых, искусственный подход ко всем явлениям нашей духовной и вообще социальной жизни.

Когда социолог говорит, что его задача состоит в том, чтобы получить то или иное социологическое знание, проанализировать тот или иной социальный объект, то за этим всегда стоит неявное предположение, что, вместе с получением этого знания, будет меняться в большей или меньшей степени сама социологическая наука или даже сама социологическая служба. Но этого социолог не говорит. Он всегда так формулирует свою задачу, что на передний план выдвигается именно получение знания, а не изменение социологической науки, социологической службы или социологической деятельности. Социолог называет своей целью получение того или иного знания, а социологическая наука или социологическая деятельность при этом меняются сами; это значит, что их изменение является результатом и продуктом естественного процесса, а по отношению к деятельности социолога или социологов оно может рассматриваться в лучшем случае как побочный продукт, как побочный продукт деятельности, направленный на другое — анализ и описание какого-либо социального объекта или явления. Являясь побочным продуктом целенаправленной деятельности социолога, изменение социологической теории или социологической службы никогда не выступает в качестве цели целенаправленной и сознательной деятельности социологов. Целенаправленно социолог получает знания, а наука при этом меняется сама.

В противоположность описанному выше подходу и целеполаганию я с самого начала исхожу из задачи построения и развития самой науки. Мне представляется, что такая формулировка целей и задач деятельности характеризует подъем самой деятельности на новый рефлексивный и методологический уровень. Вместе с тем принципиально меняется тип объекта деятельности и способы самой деятельности. Социолог при этом по сути дела превращается в метасоциолога. Он ставит своей задачей создание социологической науки, рассматриваемой им в виде машины особого рода. При этом социолог предполагает, что если его основной целью станет именно эта, то получение новых социологических знаний, более богатых, более развитых, станет побочным продуктом и результатом его целенаправленной деятельности и работы, продуктом, который будет непосредственно обусловливаться изменением строения и характера машины науки.

Короче говоря, теперь социолог производит или меняет машину, а машина уже сама, в силу своего естественного функционирования, производит знания.

Я утверждаю, что описанное мной новое направление мысли является сегодня характерным для всех современных методологических, праксиологических и теоретико-деятельностных течений в современной науке. Мне представляется, что благодаря анализу и осознанию основных принципов инженерной практики, достигнуто понимание этой стороны человеческой деятельности и ее исключительного значения во всех принятых нами видах работы.

Можно сказать, что самый эффективный способ увеличения производительности труда и достижение новых по своему характеру продуктов и результатов связаны с изменением структуры самой деятельности. И это сейчас осознается все шире и шире. Лишь меняя саму структуру деятельности, формы кооперации, ее технологию и т.п., лишь сделав сами структуры деятельности объектами и предметами наших целенаправленных действий и преобразований, мы можем достичь действительно эффективного повышения производительности труда, можем создать условия для получения таких продуктов, которые не могли быть получены никогда раньше. Кстати, я бы даже сказал, что широкое распространение социотехнических исследований в Америке и то, что они стали действительно применяться в производстве, их включение в практику Менеджмента является следствием той смены ориентировок и позиций, о которой я выше сказал. Другое дело, что сами эти факторы, лежащие за поверхностью явлений, не всегда осознаются в достаточной мере.

Таким образом, объектом и предметом нашей работы, причем не только методологической, но также и социологической, становится сама социологическая деятельность; мы направляем свое внимание на социологические службы и включаем построение или развитие их в цели нашей методологической и социологической работы.

Методологическая закваска в такой формулировке целей и задач работы очевидна. Но я утверждаю, что такая, методологическая по форме формулировка задач и целей деятельности являет ся важнейшей и кардинальной для самой социологии. Пройдет не много времени и эта методологическая формулировка целей и задач работ, как погружаясь в тело самой социологии, станет собственно социологической задачей.

Но если мы ограничимся одной лишь метасоциологической формулировкой целей и задач нашей работы, то этого будет все же слишком мало для организации и проведения социологических исследований. Кроме того, в формулировку целей и задач работы должно быть включено непосредственно предметное содержание.

Но если формулировка целей как создания и поддержания социологической службы и социологической теории является по сути дела «вечной» (во всяком случае пока в нашей культуре сохраняется образец науки и научной деятельности), то содержательные и собственно предметные моменты в формулировке целей задач работы являются временными и преходящими, они будут меняться на каждом этапе развития самой социологии. Они будут меняться также вместе с изменением способов использования социологических знаний в практике нашей жизни. Поэтому инвариантом, определяющим саму социологическую работу, становится требование поддержания и развития самой социологической службы и социологической теории. А характер и содержание необходимых для этого действий определяется всегда, исходя из сложившейся ситуации. Именно в соответствии с существующей ситуацией задаются и определяются цели и задачи работы на каждом этапе.

Благодаря такой формулировке целей и задач нашей работы, мы попадаем в совершенно особую ситуацию. В прошлый раз я характеризовал эту ситуацию как заставляющую нас исходить не из социологической традиции, не из уже сложившейся социологической культуры, а из того, что я назвал социальной жизнью. Теперь я хочу еще раз отметить, что понятие социальной жизни, как я его определил, не противостоит понятию социологической традиции и социологической культуры; оно включает последние в себя. Говоря о социальной жизни, о необходимости исходить именно из нее при формулировании задач метасоциологической и социологической работы, я предполагал, что социальная жизнь и социальные ситуации включают в себя как всю историю социологии, ее основные традиции, традиции, как бы переведенные из диахронного плана в план синхронный — все моменты традиции, следовательно, становятся лишь одним из фрагментов той структуры, той социальной ситуации, в которой живет и должен работать социолог — так и все другие моменты социальной жизни, взятые как в их истории, так и в ахроническом функционировании. Нужно заметить, что сам этот перевод истории в структурный план возможен за счет механизмов осознания и специального структурного представления ее, в частности, специального представления проблем и методов социологии, взятой в ее историческом изменении и развитии.

Но история социологии и социологические традиции, как я уже сказал, не исчерпывают «социальной жизни». Другими ее моментами становятся разнообразные отношения и связи, действующей ныне социальной ситуации. Туда же войдет весь прошлый опыт социальных ситуаций, снятый в различных знаниях и средствах человеческой деятельности.

Я не обсуждаю сейчас вопрос о том, что включает в себя подлинная социальная ситуация или «социальная жизнь» и как они должны быть представлены. Мне важно подчеркнуть лишь одно, что социолог ни в коем случае не может ограничивать себя социологическими традициями. Он должен исходить из значительно более широкого целого социальной ситуации и вообще всей «социальной жизни». Он должен быть в известном плане свободен по отношению к социологической культуре. И только тогда станет действительно возможной формулировка целей метасоциологической и социологической работы как построение и поддержание социологической службы.

Фактически во всех моих утверждениях уже содержалась мысль, что необходимо различное отношение к тем двум подструктурам, которые входят в социальную жизнь. Определить различие этих отношений, во-первых, к истории социологии, переведенной в определенную подструктуру социальной жизни и, во-вторых, к собственно социетальным условиям, которые задают социологу новые проблемы и задачи, определить эти два типа отношений — это и значит для нас определить первую группу функциональных требований к организации и структуре социологической службы. Иными словами, предполагая спроектировать социологическую службу и социологию как науку внутри нее, мы должны исходить из этой социальной жизни в ее двух подструктурах, и анализ этих двух подструктур, проведенный двумя разными способами, задаст нам первую группу требований к социальной службе, представленной как определенная машина и определенный социальный организм. Именно здесь мы должны будем осуществлять тот прорыв из сферы традиций в сферу социальной жизни. Я уже говорил об этом в первых двух лекциях, но здесь повторяю еще раз и прошу вас обратить внимание, ибо в этом прорыве и заключены корень и соль всего дела. Основным вопросом для нас, конечно, должен быть вопрос о том, как, какими методами мы его можем осуществить. Практически это означает, что мы должны встать в сознательное рефлексивное отношение к истории социологии. И благодаря этому должны как бы выйти за пределы истории социологии. Мы должны перестать быть элементиком в ряду этой истории, в течении ее естественных изменений, а должны сделать историю социологии объектом нашего сознательного анализа, а потом и нашей социальной деятельности и благодаря этому как бы «повернуть ее ход». Это и будет тот самый прорыв, о котором я говорил.

Если вы помните, я говорил выше о «слепоте традиции». Я подчеркивал, что очень часто традиция не поспевает за изменениями социальной жизни. Поэтому ее нужно приводить в соответствие с теми проблемами и задачами, которые встают в новых условиях социальной жизни. Но для этого каждый раз нужно совершать тот прорыв, о котором я говорю, т.е. менять направление развития норм в соответствии с новыми потребностями, как бы согласовывать друг с другом вектор потребностей и вектор развития, задаваемый уже существующими традициями. Иначе можно сказать, что нужно согласовывать друг с другом вектор имманентного развития культуры и вектор развития всей социальной жизни, в которой культурные нормы образуют лишь одну из подсистем.

На этом я заканчиваю постановку основной задачи и вместе с тем формулировку основного тезиса и буду далее обсуждать отдельные аспекты этой темы: во-первых, социологические традиции и наше отношение к истории, а во-вторых, наше отношение к нынешней социальной и социологической ситуации, определяющее необходимость такого прорыва.

Здесь особый интерес представляет — и в будущем это надо будет особо обсудить — появление того, что сегодня называется «конкретными социальными исследованиями». Как известно, начало подобных исследований датируется с работ Томаса и Знанецкого, но я не уверен, что нынешние конкретные социальные исследования идентичны тому, что делали эти исследователи.

Кроме того, я хотел бы подчеркнуть, что история социологии как науки начинается отнюдь не с этих работ. Появлению этих работ предшествовали, во-первых, долгая история философской социологии, а во-вторых, то же достаточно долгая история так называемой «позитивной» социологии. Сейчас мне представляется бесспорным, что сами Томас и Знанецкий совершили «прорыв», примерно, такого же типа, о каком я выше говорил. Можно сказать, что своими работами они изменили направление развития социологии, во всяком случае на 30-40 лет. Для нас особенно интересным является выяснение того, что представляла собой социологическая традиция до них и в чем состояла суть совершенного ими переворота. Кроме того, интересно выяснить, был ли этот переворот в достаточной мере особенным и ответственным. Исходя из нашей ретроспективной позиции, мы должны оценить также, что именно они сделали из социологии, было ли обусловленное ими изменение действительно развивающим социологию, или, может быть, оно отбросило социологию назад; может быть, наконец, оно не сделало ни того, ни другого, а лишь как повернуло вектор социологии в другую сторону.

Если мы начинаем рассматривать истоки социологии в широком смысле этого слова, то видим, что важнейшую роль играли работы по философии и методологии истории, точнее, по философии истории и по методологии философии истории. Иначе это направление работы можно назвать попытками осмыслить историю и отнестись к ней и к личному участию в ней человека сознательно и целенаправленно. Именно эти работы — на этом тезисе я буду настаивать — породили то, что мы называем социологией, в частности, все работы Огюста Конта его предшественников. В этом плане, на мой взгляд, очень интересна и показательна известная книга П.Барта «Социология как философия истории», в которой очень систематично и на большом материале рассматривается история формирования современной социологии. Эта книга очень интересна в плане познавательном — сделанная с немецкой добросовестностью , она дает представление о всех течениях, которые внесли свой вклад в историю становления социологии. Именно этот пункт я хотел бы когда-нибудь в дальнейшем подробно обсудить. Но и до этого обсуждения я могу с уверенностью утверждать, что работы такого типа, какие делали Ле Пле и Томас—Знанецкий, действительно повернули развитие социологии в другую сторону, придали социологии другой смысл, и, естественно, что в период господства подобных исследований анализ и осмысление истории социологии приобрели специфическую окраску; вместе с тем на задний план несколько отошли все работы связанные с анализом и осмыслением самой человеческой истории. Но я со всей резкостью хочу заявить, что направления конкретных социальных исследований не отменило и не могло отменить, а вместе с тем, конечно, и не сумело заменить, как показывает опыт наших сегодняшних поисков и всевозможных разговоров про управление, этой линии на анализ истории и попыток превратить ее в сознательный и управляемый процесс. Именно эту проблему я и хотел бы обсудить. Я начинаю, таким образом, новый кусочек моего доклада.

Вы все хорошо знаете основной принцип Марксового понимания истории: история есть естественный процесс, а жизнь людей есть, естественно исторический процесс, в котором каждый из людей преследует свои собственные частные цели, не зная или даже не задумываясь об историческом процессе и его закономерном ходе, не делая своей целью изменения хода истории, а общая направленность исторического процесса, его стрела, создается столкновением частных целей, частных интересов и частных действий отдельных людей и групп людей; В результате появляются суммарные векторы исторического движения, характеризующие их тенденции, этапы движения истории и смену их. История, таким образом, в его представлении выступает как естественная история.

Характерно, что в основе такого понимания истории лежит предположение, что мы всегда сначала действуем, а потом осознаем результаты и продукты наших действий. Это не означает, что мы всегда постфактум осознаем цели и задачи наших частных действий, это означает, что мы постфактум осознаем исторические результаты и продукты наших действий, т.е. исторический аспект или историческую проекцию нашей деятельности. Действуя, мы всегда преследуем какие-то сознательно поставленные и осмысленные нами цели и задачи, а история, которая в результате получается, лежит за рамками всего этого, она получается как определенная проекция от наших действий и деятельностей. По сути дела в этом представлении постулируется, что история лежит вне нашей деятельности и не подчинена, даже недоступна нашему предваряющему сознанию. Поэтому историческое преобразование никогда не может стать целью нашей деятельности и действий.

Можно все это выразить и иначе. Действуя, мы всегда получаем, кроме прочего, не учтенные, не осознанные нами результаты, потом ретроспективно осознаем, что у нас получилось, видим недостатки того, что получилось, выявляем какие-то конфликты, затруднения в нашей жизни, снова действуем, чтобы их исправить или достичь каких-то других целей. Но мы все равно каждый раз получаем опять не то, что хотели и ожидали. Вот эти ретроспективно выявляемые и предварительно никак не учитываемые результаты и продукты нашей деятельности и входят в то, что может быть названо и называется историей. Конечно, еще при дополнительных условиях: действия отдельных людей суммируются и, кроме того, создается еще особая специфическая проекция результатов и продуктов деятельности, которая, именно в своей особой специфике, и называется историей.

Взгляд на историю как на естественный процесс обрекает людей на то, чтобы всегда и непрерывно хвататься за голову, нажимать на кнопки, чтобы спустить пар, грозящий взорвать всю социальную систему, и снова хвататься за голову, когда после этого выясняется, что социальная система умирает из-за того, что она потеряла слишком много пара. Мы получаем очень странное представление о судьбе человека, судьбе, на которую он обречен богами, то ли из-за греха Адама и Евы, то ли еще за какие другие прегрешения. Человеку всегда суждено таким образом стремиться к свободе, равенству и братству, во имя этого устраивать революции и уничтожать себе подобных, перевертывать, когда он может, социальные системы, а в результате получать господство торгаша или чиновника, т.е. не свободу, не равенство и уже никак не братство.

Так мы должны реконструировать и представить взгляды Маркса, если ограничимся только этим одним тезисом, сформулированным им в его работах, только этой стороной его концепции. Но Маркс был великим мыслителем и, хотя, в каждом своем отдельном тезисе он был предельно односторонен, в целом его система отличалась многосторонностью и исключительным богатством разных определений. Поэтому мы без труда находим в его работах другие положения, прямо и непосредственно отрицающие смысл и букву естественного взгляда на историю. Если человеку и суждено все время ошибаться в своих исторических действиях, то только до того момента — говорил Маркс – пока не будет научно осознана история, не будут открыты ее естественные законы, до того момента, пока человеческие действия не станут научно обоснованными.

Но что несет с собой научное осмысление истории и научное обоснование человеческих социальных действий — этот вопрос и требует детального обсуждения. Но, чтобы ни выяснилось в этом обсуждении, я уже сейчас могу утверждать, что этим своим тезисом Маркс по сути дела переворачивает исходное естественнонаучное представление истории; он утверждает, что до какого-то момента она естественная, а после этого момента становится другой, искусственной. В этом я вижу одно из интереснейших противоречий марксистской исторической концепции. История была естественной до того как в нее вмешивается Маркс и марксисты, а после того как они вмешиваются, она становится в их представлении искусственной. И эту смену представлений легко объяснить: ведь на прошлую историю Маркс смотрел как ученый, а на современное состояние и на будущее развитие общества он смотрит как политический деятель, как политический борец, ему нужно действовать и поэтому изображение социальной системы и протекающих в ней исторических процессов сразу же кардинальным образом изменяется. И иначе не могло быть.

Бессмысленно что-либо делать и планировать какие-нибудь действия, если заранее знаешь, что у тебя все равно ничего не выйдет, что история все равно будет идти своим естественным путем, и ты получишь прямо противоположное тому, что хотел и стремился получить. Чтобы быть социальным идеологом и реформатором, нужно верить в возможность своего вмешательства в историю, в возможность деятельностной ассимиляции истории целенаправленным действием. Именно поэтому Маркс так кардинально меняет свои исторические представления, противопоставляет естественному подходу деятельностный, искусственный. Как социальный идеолог и социальный деятель он не мог рассуждать иначе. Но нам еще предстоит выяснить и определить, чем была эта смена? То ли утопическим актом, который мы должны подвергнуть критике с точки зрения единственно возможного и единственно научного естественного взгляда на историю, или же действительным и научно обоснованным прорывом в мир новых реальных возможностей человека, созданием новых возможностей для человека, поднимающегося еще на одну ступеньку в своем неудержимом прогрессивном развитии.

Я мог бы повторить все это несколько иными словами — и, наверное, это нужно сделать, чтобы дополнительно очертить нашу проблему еще с других сторон. Когда Маркс писал о том, что люди ставят свои частные цели и, действуя, чтобы достигнуть их, сталкиваются друг с другом, подобно молекулам вещества в броуновском движении, он почему-то забыл о самом себе. Вместе с тем он забыл огромное количество зафиксированных историей исторически действующих лиц, которые жили и работали подобно ему, а это значит совсем не так, как жили и работали те «маленькие» люди, которых Маркс упоминал, когда говорил о естественном ходе истории.

Когда мы начинаем анализировать деятельность Маркса, то без труда и даже без особого удивления замечаем, что сам он ставил перед собой отнюдь не частные цели и задачи. Характерно, что свои цели он объявлял «всеобщими» или «общечеловеческими». Чтобы показать, что возникшие или поставленные им самим перед собой цели являются всеобщими, он нашел даже специального носителя этих целей — пролетариат. И мало того. Маркс не только приписал свои собственные цели пролетариату и объявил их его классовыми целями, но он, кроме того, объявил — и обосновывал это в массе работ, — что пролетариат, решая свои классовые задачи, решает вместе с тем общечеловеческие задачи. Он писал также, что пролетариат, освобождая себя, освобождает вместе с тем все человечество.

Но из этого с необходимостью и с неизбежностью следует, что сам Маркс ставит перед собой отнюдь не личные и не частные цели, когда он выступает в качестве идеолога и теоретика пролетариата, а наоборот, общие или даже всеобщие человеческие цели и задачи. Но тогда перед нами встает совершенно естественный вопрос: как мы должны оценивать деятельность самого Маркса? Должны ли мы считать его деятельность человеческой и искать других людей, которые в истории действовали точно таким же образом? Или же Маркс не человек, а бог, однажды посланный на землю, чтобы ее реформировать и изменить, и ничего подобного не было в прошлом, не происходит сейчас и никогда не будет в будущем. Точно так же мы должны спросить: подпадает ли деятельность Маркса под ту формулу маленьких частных действий, образующих в своей совокупности благодаря законам статистического усреднения, течение истории? Мы должны подумать, вместе с тем, о том, не должен ли Маркс отрефлектировать самого себя и учесть специфику своего отношения к истории и своей деятельности как некоторый постоянный и общечеловеческий фактор.

Если обобщать частную, индивидуальную историю жизни и деятельности Маркса, то, наверное, нужно сказать, что среди людей существуют люди — и может быть их число не столь уж мало — которые ставят перед собой не частные цели. Они ставят цели общечеловеческие или всеобщие и поэтому их деятельность находится в совсем особом отношении к естественному течению истории.

Такая постановка вопроса для нас тем более интересна, что сам Маркс, как вы хорошо знаете, отнюдь не был первым, поставившим вопрос таким образом, и отнюдь не единственным, кто ставил перед собой общечеловеческие цели и задачи. История говорит нам об огромном множестве таких людей. По сути дела, любой философ, любой идеолог, любой крупный политический деятель, скажем, такого типа какими были Кромвель и Робеспьер, ставили перед собой и очень часто достигали общечеловеческие цели и задачи. Я уже не говорю о таких людях как Иисус, пророк Павел, Магомет, Лютер, Кальвин, Конфуций, Будда и другие люди такого же калибра. Любой крупный писатель всегда ставит перед собой общечеловеческие задачи — точнее говоря, только такие писатели и являются подлинными и крупными.

Таким образом, анализируя деятельность самого Маркса и рассматривая историю сквозь призму значения его деятельности, того значения, которое для нас сегодня очевидно, вынуждены ставить вопрос таким образом: естественная история не является результатом сознательной и целенаправленной деятельности людей. Деятельность людей составляет механизм исторического процесса, но не в плане постановки и достижения исторических целей. Наряду с естественной историей существует также и искусственная история, та история, которая выступает как продукт и результат деятельности таких людей, которые с самого начала ставили перед собой не частные цели и задачи, а общие исторические цели и задачи. Они считали своей целью достижение определенных исторических результатов или, что то же самое, осуществление истории. И было бы бессмысленно отрицать подобные факты. Но если мы признаем такие факты, то мы должны обратить на них пристальное внимание и проанализировать их значение и смысл в плане объяснения реальных механизмов и закономерностей исторического процесса.

Анализируя эти случаи, мы должны выяснять, в частности, в какой мере сознательно сформулированные цели и задачи этих людей действительно соответствуют историческим процессам и изменениям. Сам Маркс неоднократно отмечал, что результаты исторических действий подобных людей, как правило, не совпадали с тем, что они выдвигали и определяли в качестве своих желаемых целей. Робеспьер и якобинцы стремились к всеобщей свободе, равенству и братству, но их деятельность связывают, прежде всего, с гильотиной, а результатами их деятельности была, в лучшем случае, буржуазная свобода, буржуазное равенство, те самые, которые столь увеличили неравенство людей и принесли с собой несвободу для подавляющего большинства. Так оценивал результаты их работы сам Маркс. Но не это сравнение целей и результатов деятельности является темой и задачей моих рассуждений. Мне важно выделить и обсудить другой вопрос: существуют ли подлинно исторические цели и задачи, которые могут ставить перед собой и ставят отдельные люди, существует ли деятельность, которая с самого начала определяется и детерминируется историческими целями и задачами. Другими словами, существует ли деятельность, которая объявляет осуществление и изменение исторического процесса своею целью — вот вопрос, на который я хочу здесь получить ответ.

Рассматривая философию истории, предшествовавшую Марксу, рассматривая саму историю и идеологию теоретиков и политических деятелей, мы, прежде всего, должны отметить, что положительный ответ на этот вопрос существовал и был широко распространен. Именно он, как мне представляется, создал основания для появления социологии. Я бы сказал даже резче: только такое представление, допускающее историческую деятельность людей в качестве сознательной и целенаправленной деятельности, могло породить социологию. Я утверждаю, что именно такое представление о возможности исторической деятельности людей, признание возможности такого исторического знания, которое опережает деятельность людей, признание того, что могут ставиться исторические цели, которые затем могут достигаться и достигаются в деятельности людей, породило и только и могло породить социологию. Именно этим представлением мотивировалась и определялась работа Огюста Конта и по сути дела всех последующих социологов. В этом плане — я подчеркиваю, что именно в этом плане — вся политэкономическая работа Маркса лежит вне социологии и социологической традиции, и можно даже сказать — противостоит ей. В других аспектах представление и воззрение Маркса, наоборот, будут органически входить в социологическую традицию и современную социологию. Но все это — достаточно тонкий вопрос, требующий еще специального обсуждения.

Здесь мне хотелось бы сделать прыжок вперед и кратко охарактеризовать некоторые итоги моего движения; потом я вновь вернусь к этому месту и продолжу обсуждение этой основной проблемы.

Я хочу специально отметить, что со времени Маркса и до этого существовал, как известно, целый ряд исторических сочинений, описывающих деятельность великих людей. Классическим примером может служить работа Маркса о деятельности Магомета. Но в те времена великими деятелями, ареной для которых служила вся история и весь мир, считали, либо проповедников, либо политических деятелей. Буржуа в то время не были и не могли быть великими людьми. И не только буржуа, но также промышленники, заводчики и инженеры. В те времена история была историей политической, а не технической и не научной.

Французские историки начала ХIХ столетия сделали субъектами исторического процесса сословия или классы. При этом, конечно, появилась принципиально новая трактовка роли личности в истории, но этой личностью все равно оставался идеолог или политический деятель. Можно сказать, что анализ шел в традиции гегелевского «гражданского общества». Маркс перевел все в область экономических процессов, и еще глубже — в область процессов производства. Эта смена вех оказала известное влияние на исторические и социологические исследования. Если мы обратимся к истории, начиная с середины ХIХ столетия и дальше, в особенности к современной истории, то заметим, что в качестве исторических фигур могут выступать крупные инженеры и изобретатели, типа Эдисона и Форда. Но такими же крупными историческими фигурами выступают промышленники, финансисты и бизнесмены, например, создатель первого нефтяного треста «Стандарт Ойл» старший Рокфеллер. Сейчас мы имеем массу исторических работ, в которых в качестве исторических задач и целей человеческой деятельности объявляются частные цели и задачи крупных промышленников, менеджеров и изобретателей.

Схемы истории строятся аналогично тому, как она строилась раньше. Когда Эдисон изобрел электрическую лампочку, Бел — телефон, Попов радио, Рокфеллер — первый трест, а Форд — современный автомобильный завод, то каждый из них преследовал свои частные цели и решал свои частные задачи. Но с точки зрения воззрения современных историков эти частные цели и задачи были вместе с тем историческими целями и задачами, ибо они определили ход развития человеческой истории.

Конечно, этот вывод делается задним числом. Ретроспективный исторический анализ показывает, что история поворачивалась или, во всяком случае, колебалась в ту или иную сторону в зависимости от этих изобретений. Я рассказываю совершенно банальные вещи и, наверняка, рассказываю их не очень точно. Я думаю, что на роль технических изобретений и научных знаний в историческом процессе указывали уже давно, во всяком случае, начиная с Дж. Вико, в частности французские мыслители, Тюрбо, Кондорсэ др.

Но мне здесь не нужна и не важна историческая достоверность. Мне важно отметить лишь то обстоятельство, что во второй половине ХIХ и в ХХ столетии эта точка зрения является общепризнанной. И вот тогда, когда она стала общепризнанной и было описано десять-двадцать случаев того, что частные цели инженеров, изобретателей, промышленников были или оказывались в то же время всеобщими или историческими целями человечества, когда становится ясной историческая роль технических изобретений и историческая роль менеджеров, тогда Рокфеллеры третьего и четвертого поколения начинают рассматривать свои частные цели в качестве исторических целей человечества. И, наоборот, они начинают исторические цели сводить к своим частным целям и, соответственно этому, начинают ориентировать свою деятельность на историю и исторические результаты.

По сути дела все перевертывается. И это хорошо осознанно не только в науке и в истории, но также и в литературе, в частности, этот вопрос обсуждает Уорен в своем романе «Вся королевская рать». С какого-то момента личная деятельность и личное поведение многих людей начинает строиться с отчетливым пониманием исторической роли и исторического смысла их деятельности. Это понимание возникает не только у королей, полководцев и проповедников, оно распространяется, по сути дела, на многие, если не на все, человеческие специальности. В этом плане очень интересным является пример семьи Кеннеди. О представлениях и воззрениях Джозефа Кеннеди писал еще автор книги «Рузвельт и Гобкинс». Дети Джозефа Кеннеди с самого начала были воспитаны с твердым ощущением исторического смысла и исторической роли их жизни и деятельности. Этим, в частности, объясняется их столь странная на первый взгляд политическая активность и настойчивость.

Таким образом, мне хочется подчеркнуть, что существует действительность исторических целей и задач и существует много людей, которые действуют во имя исторических целей. Если это так, если мы признаем все эти факты, то тогда основным и решающим для нас должен стать вопрос: а возможен ли в действительности такой охват истории знанием, который позволит нам ассимилировать историю сознательной и целенаправленной деятельностью. Охват, который сделает ее искусственной историей, позволит построить не только ретроспективное описание ее как последовательности случавшегося, но также и создание проекта истории, того проекта, который будет реализоваться людьми в их деятельности. В других словах я спрашиваю: может ли наше знание опережать нашу деятельность? Можем ли мы образовать такое историческое или социологическое знание, которое будет опережать нашу историческую деятельность, будет исторической проекцией любой нашей деятельности — будь то деятельность менеджера, ученого, политического деятеля, инженера или колхозника. Сможем ли мы таким путем создавать проекты исторического действия, учитывая как можно больше его последствий, стремясь к созданию наиболее точного предваряющего знания? Меня не интересует сейчас, будет ли оно абсолютно полным или не будет таким, я понимаю, что оно должно стать таким же «рабочим знанием», каким является знание физическое, химическое или любое инженерное знание. Я спрашиваю, таким образом, возможно ли подобное проектное знание истории и можно ли будет сделать историю на основе проектов искусственным процессом, искусственным — значит сознательно управляемым.

Выше я уже сказал, что, по моему мнению, именно эта проблема породила социологию как науку, и отделило ее как от истории, так и от философии истории и методологии философии истории. При этом и мне кажется это нетрудно проследить — всегда работало противопоставление истории, с одной стороны, и естественнонаучного знания, с другой. Чтобы сделать историю искусственно и проектируемой, надо иметь знания естественноисторического типа. Только естественноисторический тип знания, фиксирующий в себе абстрактный или идеальный закон, в противоположность так называемому идеографическому знанию (в терминологии Риккерта и Виндельбанда) и так называемому описательному или дескриптивному знанию может обеспечить решение такой задачи. Поэтому социология, на мой взгляд, всегда формировалась в своей противопоставленности истории и философии как естественнонаучная дисциплина.

Отсюда параллели социологии с физикой и химией, которые в свое время проводил Огюст Конт. Именно Огюст Конт был первым, кто поставил задачу сделать социологию позитивной, т.е. естественной наукой. Эта установка передается по традиции от одного поколения социологов к другому поколению. Макс Вебер, конечно, был более осторожен в своих формулировках, а Антосенков может позволить себе крайнюю резкость формулировок. Но, во всяком случае, какого бы социолога мы ни взяли, он всегда по сути дела исходит из того, что историческое знание по сути своей ретроспективно, описательно, а чтобы овладеть историей и научиться, во-первых, проектировать ее развитие, а во-вторых, предсказывать будущие события, в частности, последствия каких-то мероприятий, нужно иметь не историческое, ретроспективное, а естественное знание о том же историческом процессе, т.е. другими словами, нужно иметь социологию в качестве естественной науки.

Этот вопрос очень сложным образом пересекается с другим — с вопросом о постановке исторических целей и роли идеологии, с одной стороны, и частных целей людей, с другой, в формировании и становлении этих целей. Когда обсуждают этот вопрос, то обычно выдвигают в качестве примера идеологическую работу К.Маркса, сумевшего четко сформулировать и определить цели пролетариата, соответствующие ходу истории, и таким образом дать основание для организации массового социального действия.

Но этот вопрос достаточно сложен и требует более тонкого и детального обсуждения. Тщательное изучение истории формирования марксистского мировоззрения показывает тесную связь и зависимость его от мировоззрения христианства, в особенности его протестантской ветки. Марксовы воззрения не могли бы сформироваться без влияния протестантской этики и тех «гуманистических» представлений, которые формировались в связи с протестантством.

Не менее сложным в теоретическом плане является вопрос о целях пролетариата. Конечно, всякий пролетарий, прежде всего, хочет перестать им быть. Раньше существовал один путь: пролетарий мог стать буржуа сначала мелким, а потом может быть даже средним. Но этот путь был открыт только для отдельных пролетариев, наиболее удачливых. Для пролетариата в целом это не подходило.

Осознание невозможности подобного массового превращения привело к попыткам установить для себя какой-то приемлемый статус в рамках пролетарского существования. Идея, что класс пролетариев должен осуществить экспроприацию и взять власть над обществом в свои руки, была тоже весьма естественной, во всяком случае, в том плане, что пролетариат по своему положению в обществе и по своей идеологии был как нельзя более удобен для осуществления революции. Определенные слои пролетариата и до Маркса не раз бунтовали или выходили на баррикады, протестуя против тяжелых условий жизни. Эти выступления имели причину, но не имели цели.

Именно этот момент специально анализировался самим Марксом и в более поздних марксистских работах. Когда Маркс сформулировал свою концепцию всемирно-исторической роли пролетариата, то он прекрасно понимал и не раз это подчеркивал, что, захватывая власть и производя экспроприацию, пролетариат вместе с тем уничтожает и самого себя как класс. Другими словами, Маркс постоянно подчеркивал, что после революции не будет уже пролетариата.

В последнее время в нашей литературе об этом почему-то мало говорят и даже, наоборот, когда говорят, то почему-то в таком плане, что де осуществив революционный переворот и экспроприацию собственности, пролетариат остается пролетариатом. Это противоречит всей марксистской традиции. Это обстоятельство заставляет нас быть более точными в наших формулировках. Вряд ли можно говорить, что у пролетариата как такового есть какие-то цели, лежащие за пределами захвата власти в обществе и разрушения буржуазной системы. По сути дела у пролетариата есть только одна цель: сделать невозможным само существование пролетариата, и именно для этого он разрушает буржуазное общество. Но тогда ясно, что он сам перестает существовать на второй день после революции, если она привела к цели.

Кстати, если вы вспомните работы Маркса, то должны будете обратить внимание на то, что он много писал и говорил о совпадении интересов пролетариата с интересами всего общества, целями всего человечества. Но, какие цели есть у человечества — это вопрос очень сложный и достаточно сформулировать сам вопрос, чтобы это стало понятно.

Как только мы вышли за пределы разграничений и противопоставлений, детерминированных социальной структурой буржуазного общества, как только мы переходим к обсуждению вопроса о целях человечества, то мы сталкиваемся с целым рядом очень сложных парадоксов и проблем, которые интенсивно обсуждаются в разных неомарксистских направлениях. В общетеоретическом плане до сих пор неясно, можем ли мы говорить о целях человечества или осмысленным и оправданным является лишь разговор о целях тех или иных социальных страт, в частности, целях разных классов общества. Вполне возможно, что мы должны будем выделять и рассматривать цели развития общества, формулируемые разными теоретическими и идеологическими направлениями. Но таким образом мы вплотную подходим к вопросу: были ли это цели пролетариата, угаданные К.Марксом как идеологом, или это были цели Маркса, предложенные им пролетариату. Это, как вы понимаете, достаточно сложные вопросы. Обсуждая этот вопрос, мы должны очень четко различать: научное знание и науку, с одной стороны, и проектирование, с другой. Как бы ни обосновывались в научном плане проекты, они все равно остаются проектами и не могут быть отождествлены самими знаниями. В этом плане мы должны подходить и к работам самого Маркса: мы должны определить, в какой мере они были знанием и в какой мере проектом.

Здесь, кроме всего прочего, действует и важный теоретический принцип: для науки важно определенное целое с естественными законами своей жизни. Если же целью нашей деятельности является определенное воздействие на историю, если с этой целью мы строим определенный проект, опирающийся на знания законов прошлого развития, то тем самым, как в самом проектировании, так и в воздействии на историю, мы выходим далеко за рамки ее естественнонаучного представления. Вместе с тем, мы выходим далеко за рамки естественного течения самой истории. Любой проект включает в себя не только научное знание, но и определенную систему идеалов, а идеалы выходят далеко за пределы знания и предполагают среди прочего деятельность целеполагания.

Таким образом, ситуацию мы скорее должны охарактеризовать так: у Маркса как у идеолога и представителя определенных культурных традиций были как свои особые идеалы, так и свои особые проекты. Маркс предложил как свои идеалы, так и проекты другим людям. Его проект был научно обоснован в том смысле, в каком вообще могут быть научно обоснованными те или иные проекты. Но научная обоснованность того или иного проекта не превращает этот проект в научное знание.

Нужно специально отметить, что мы можем получать естественнонаучные знания об естественных процессах реализации проектов. Мы можем точно также получать знания о реализуемости или, наоборот, не реализуемости выдвинутых проектов, но это будет уже дополнительное или, как говорят, метазнание по отношению к нашим проектам или проекту; и оно будет совершенно объективным или, во всяком случае, должно быть таким.

Но я еще раз специально повторяю, что затронутый вопрос очень сложен и требует специального обсуждения.

Нужно иметь в виду, что я в предыдущих частях лекции все время говорил об общей естественнонаучной установке социологов и социологии. Я обсуждал вопрос, чем, т.е. какими целями обусловлена эта естественнонаучная установка в противоположность историческому идеографизму. Я говорил, что эта установка детерминирована необходимостью ассимиляции истории. Следовательно, я говорил не о тех основаниях, которые выдвигались или принимались в качестве мотивов теми или иными учеными-исследователями; я говорил об основаниях самой социологии; при этом саму социологию я рассматривал как единый способ деятельности или как особый организм. Поэтому меня нельзя упрекнуть в модернизации, ибо я просто ввожу новую точку зрения на социологов, социологию в целом, а не излагаю взгляды тех или иных социологов. Другими словами, я объясняю факторы и причины возникновения социологии в своих представлениях, понятиях и терминах.

Есть особый вопрос, в какой мере каждый из социологов мог осознавать цели и объективные основы самой социологии и принимать их в качестве своих частных целей и мотивов деятельности.

Таким образом, если вы заметили, я все время рассматриваю социологическое знание в некотором контексте практических или псевдо-практических задач и деятельностей, направленных на решение этих задач. Фактически я уже привел себя и всех собравшихся к тезису, что имеется такая группа задач, которые коротко могут быть резюмированы как задачи ассимиляции исторического процесса. Очень просто эти задачи могут быть сформулированы как желание учесть по возможности все социально-значимые последствия наших социальных действий.

Совершая какое-либо социальное действие, мы не должны попадать в положение человека, наступающего на грабли. Но если мы только формулируем такую задачу, то это между прочим уже означает, что мы набрались страшного окаянства и выступаем против установленного богом порядка, того самого порядка, о котором я говорил вначале, мы выступаем против естественного течения истории. Это означает, мы не хотим мириться с тем положением, что люди сначала действуют, а потом получают нечто такое, что не соответствует их целям. Их цели, следовательно, всегда не соответствуют тому, что они могут реально получить, и люди навсегда обречены на то, чтобы исправлять неудачные или неожиданные результаты своей деятельности. Мы выступаем против этого, и отсюда возникает задача попробовать каким-то образом ассимилировать историю. Именно из этого возникает социология. Поэтому любое социологическое знание, на мой взгляд, в конечном счете, ведет именно к этой цели.

Какого бы социолога мы ни взяли, его работы всегда призваны выполнять определенную служебную роль в нашей деятельности. Эта служебная роль состоит в том, чтобы предусматривать и учитывать социально-исторические аспекты нашей сознательной, целенаправленной деятельности. А если это так, то мы, чтобы совершить тот прорыв, о котором я все время говорил, должны учесть этот момент и рассмотреть социологические знания в их основной служебной функции, т.е. в контексте тех практических социально-исторических задач, для решения которых они формируются. Вот к чему мы приходим в ходе этих рассуждений и вот то, в чем я должен был вас убедить, если, конечно, мне повезло.

Но, поставив такую задачу, или приняв такую задачу в качестве основной социологической задачи, мы теперь должны обсудить сами возможности ее решения. Здесь начинается ряд трудных моментов, которые бы я тоже хотел обсудить с конструктивной точки зрения.

До сих пор я все время говорил об ассимиляции истории как об особой задаче. Я связывал процесс ассимиляции с деятельностью, ибо история может быть ассимилирована только в деятельности и деятельностью. Иными словами, мы должны установить определенное отношение между историческим процессом и нашей деятельностью.

Но когда я пока говорю о нашей деятельности, то имею в виду, в общем-то, неизвестно что. Завтра я собираюсь очень подробно обсуждать вопрос, что такое «наша деятельность» и «наши действия». Действия ли это индивидов, небольших групп или же действия человечества. Но пока я не обсудил всех этих очень интересных и тонких различий, речь идет об ассимиляции истории некоторой абстрактной деятельностью, речь идет об установлении соответствий между историей и абстрактной деятельностью. Это означает, что то, что мы ретроспективно считаем некоторым историческим изменением или историческим преобразованием, должно быть, во-первых, осознано, во-вторых, переформулирована как задача деятельности. Но ведь прошлая история уже осуществилась и то изменение, которое было в истории и зафиксировано нами в ретроспективном знании, не может стать целью нашей будущей деятельности. Целью нашей деятельности может стать лишь некоторое будущее изменение, т.е. некоторое историческое преобразование, которое будет продуктом или результатом будущей деятельности. Следовательно, мы должны это будущее изменение каким-то образом зафиксировать в нашем знании, на основе этого знания сформулировать задачу, а затем осуществить определенное действие, которое получит в качестве своего продукта или результата то, что мы хотели получить и характеризовали в задаче.

Все это и будет ассимиляцией истории деятельности.

Но такая постановка задачи, как вы чувствуете, предполагает выход носителя деятельности, о которой я говорю, как бы за пределы исторического процесса. Этот носитель выходит за пределы исторического процесса, и исторический процесс становится объектом его деятельности. Это означает, и пусть вас не пугает гротескная форма моего выражения, что история становится подобной столу или стулу, которыми я манипулирую. После этого мы оказываемся приведенными к ряду очень сложных и интересных вопросов.

До сих пор мы рассматривали деятельность как принадлежащую отдельным индивидам; мы полагали, что она осуществляется в определенных ситуациях, и в совокупности своей масса этих отдельных действий образует исторический процесс. Можно было бы, конечно, говорить и иначе, что исторический процесс как бы паразитировал на массе индивидуальных действий людей, на множестве актов деятельности. Но потом мы все должны перевернуть. Мы берем все тот же исторический процесс, паразитирующий на массе актов человеческой деятельности, и вводим, кроме того, некоторую инфрадеятельность или супердеятельность, деятельность некоего организма, который делает все прошлые акты человеческой деятельности и проходящую через них историю, объектом своей деятельности. Таким образом, из материала, на котором развертывается исторический процесс, деятельность как акт деятельности индивида, вышедшего за границы истории, становится тем, что охватывает исторический процесс, превращает историю в свой объект; ассимилирует его. Из материала деятельность превращается в инфрасистему, а история из инфрасистемы превращается в материал.

Выше я говорил, что цель и задача социологии состоят как раз в том, чтобы обеспечить такое превращение или, точнее, такую смену отношения между историей и деятельностью. Значит, вся эта инфрадеятельность, о которой я сейчас говорю, должна быть каким-то образом связана с социологией и социологической деятельностью. Это и будет, если хотите, деятельность социологической службы, понимаемой в самом широком смысле. Конечно, такое утверждение предполагает, что мы включаем в социологическую службу не только познавательную деятельность, но также и «эффекторную часть», т.е. практику, осуществление самого действия, производящего изменения истории.

Здесь, конечно, очень сложен и требует специального обсуждения вопрос о том, как знание связано с совокупным человеческим действием или, точнее, массой отдельных частных человеческих действий.

Наверное, можно показать, что изменения самого знания в таких условиях автоматически приводит к изменению многих частных действий. И таким образом мы можем ставить своей целью одно лишь изменение знаний, полагая, что все остальное при современной организации социума, приложится автоматически.

Возвращаясь к вопросу о социальном действии, я могу проиллюстрировать это простым примером: должна существовать комиссия по трудоустройству школьников. Трудоустройство школьников должно быть результатом не только их собственной беготни по разным предприятиям, но также и результатом целенаправленных действий по трудоустройству. Комиссия должна учитывать все возможности трудоустройства, а затем должна сознательно распределять человеческие ресурсы по возможным и допустимым местам. А если ресурсы превышают количество наличных мест, то эта же комиссия должна проектировать и планировать соответствующую систему мест.

С подобными ситуациями мы сталкиваемся, по сути дела, в любой сфере социальной жизни. Но чтобы обсудить возможности подобных ситуаций на теоретическом уровне, я должен здесь обратиться к некоторому представлению исторического процесса и к анализу возможностей социологического действия. Я должен построить некоторую специальную онтологию. Это будет онтология искусственной истории, причем, я должен буду построить эту онтологию раньше, чем я проработаю всю проблему в деталях. По сути дела, я должен ввести онтологию искусственной истории как некоторую гипотезу или модель, на основе которых я смогу развертывать все остальное. Затем, посредством циклических или челночных движений, я буду соотносить свою гипотезу с возможностями ее конструктивизации и реального эмпирического подтверждения. Я буду менять гипотезу, если у меня не будут получаться конструктивизация и реальное эмпирическое подтверждение, а изменив гипотезу, я потом все снова буду проверять и подтверждать.

Первое, что мы должны ввести на этом пути — это понятие о социуме как организме. Я буду считать, что можно моделировать социум в виде некоторой целостной системы. Это значит, я смогу представить социальную систему как набор определенных элементов и связей между ними. Кроме того, предполагается, что на этой системе я смогу задать ряд процессов, протекающих как бы через нее. Процессы я буду соотносить со структурой системы и считать, что каждый процесс каким-то образом меняет либо элементы системы, либо связи между ними, т.е. в последнем случае — меняя структуру. Я, таким образом, смогу фиксировать предполагаемые мной процессы по определенным изменениям структуры системы.

Я предполагаю также, что мы сможем разделить процессы, происходящие в этой системе на процессы функционирования и процессы развития. Процессами функционирования я буду называть такие изменения в системе, которые через какое-то, в принципе любое, количество шагов приводят систему к тому же самому состоянию, с которого все началось. Таким образом, я буду говорить о функционировании в том случае, если я смогу найти какие-то циклы изменения системы, или, другими словами, какие-то циклические процессы, начинающиеся с какого-то состояния системы и приводящие к какому-то другому, но аналогичному состоянию.

Точно также я буду говорить о процессах развития, если зафиксирую какие-то нециклические изменения системы и при этом сумею выделить механизм этих изменений, имманентный выбранной мной системе. Процесс развития я буду выделять из всех возможных изменений по признакам усложнения структуры, связанным с приобретением новых элементов, связей и функций.

В принципе понятие функционирования и развития требуют еще дальнейшего уточнения. Но чтобы начать движение, мне пока достаточно этих весьма неполных абстрактных определений, дополняемых нашими интуитивными представлениями.

Наверное, нужно еще только отметить, что понятие функционирования и развития в их полном и отчеканенном виде, также как понятие управления, проектирования и т.п. не могут быть введены и вообще невозможны вне теоретико-деятельностной онтологии. Известно, что характер и тип процесса, когда мы имеем дело с анализом систем, определяется точкой зрения исследователя. Но это значит, что у исследователя всегда должен быть набор определенных средств, с помощью которого он строит изображение системы. Любое изменение, по сути дела, соотносится с этим изменением средств. Поэтому все дело строится таким образом, что если изменение какой-то функции — ее расщепление, увеличение ее веса и т.п. — требует для своего описания введения новых средств со стороны исследователя, то тогда исходное изменение объекта всегда будет приводить к развертыванию средств исследователя и, соответственно этому, к изменению структурного изображения систем. В рефлексивном осознании в таком случае исследователь обязательно будет говорить об этом как о развитии.

Введя все эти представления, пока на очень грубом и интуитивном уровне, я затем должен буду ввести понятие социального действия. Я буду называть социальным действием такие структуры социальной деятельности, которые приводят к изменению процессов, протекающих в социальной системе или, иначе, в социальном организме. Значит, если мы имеем деятельность, которая реализует уже некоторые существующие нормы деятельности и, кроме того, включена в систему функционирования данной социальной системы, т.е. в циклические процессы, заложенные в программе жизни этой системы, то такую деятельность я не буду называть социальным действием. Это утверждение предполагает, что с рассматриваемой мной деятельности не может быть снята ни одна проекция, которая удовлетворяла бы противоположным критериям социального действия. Если же, наоборот, какие-то структуры деятельности таковы, что они приводят к изменению процессов и структуры социальной системы, то их я буду называть социальным действием.