Мегаполис в зеркале

Вид материала

Содержание

Глава 3. Социальное отражение преступности
Преступное деяние

Подобный материал:

1 ... 6 7 8 9 10 11 12 13 ... 25

Глава 3. Социальное отражение преступности

3.1. Парадигма ресоциализации как основа структурной ассимиляции общественно опасного поведения

3.1. Парадигма ресоциализации как основа структурной ассимиляции

Представление о преступлении как социальном отклонении основано на понятии социальной нормы как правила, нереализованность которого в фактическом поведении и интерпретируется как отклонение. Переход установленных границ может оцениваться как социальное отклонение и в том смысле, что поведение не получает признания в качестве составляющей общественной жизни, в силу чего рассматривается как диссипативный, энтропийный процесс, разрушающий социальную систему и ее базис – природное основание. Поэтому также говорят об асоциальном, антиобщественном поведении, о возвращении к естественному состоянию. Преступник выпадает из общественного договора, дисквалифицирует себя как гражданина и возникает в качестве дикой части природы, неся ее в себе ^¹. Homo criminalis объективируется как естественный человек. Следовательно, при ресоциализации, т. е. восстановлении человека из естественного состояния в общественное, ставится задача формирования просоциального поведения.

Таким образом, концепция социально девиантного, асоциального поведения основывается на разработанном в просветительской философии Нового времени натуралистическом понимании человека. Натуралистическая интерпретация общественно опасных деяний осуществляется в рамках абстрактной онтологической модели «общество – природа». Вместе с тем эта натуралистическая интерпретация противоречива в себе. Как отмечал еще Т. Гоббс, где нет общества – нет и преступления (хотя, по его мнению, есть грех). Преступлением (crimen), указывает он, является лишь такое деяние, в котором один человек может обвинять другого, обнаруживая это деяние перед глазами судей ^². Иначе говоря, преступление объективно просоциально, так как инициирует специфически социальный правоохранительный процесс.

Об этой парадоксальности социальной природы преступления пишет М. Фуко. Согласно общей теории договора, указывает он, гражданину предлагается принять раз и навсегда и тот закон, в соответствии с которым он может быть наказан. «Тогда преступник оказывается существом парадоксальным с юридической точки зрения. Он нарушил договор и потому является врагом всего общества; но при этом он участвует в применяемом к нему наказании. Малейшее преступление направлено против общества, и все общество – включая преступника – участвует в малейшем наказании. Следовательно, уголовное наказание есть обобщенная функция, сопряженная со всем телом общества и с каждым его элементом» ^³. Как наказание есть социальная функция определенного органа общественного тела, так и преступление есть деяние некоторой части этого общественного тела, т. е. социальная функция, интерпретируемая в качестве дисфункции.

Систематически просоциальную природу преступления криминологи стали изучать в связи с анализом виктимогенных факторов и положения жертвы преступления. Так открылось существование связи между преступником и жертвой, например, взаимодействие между мошенником и обманутым. Часть преступности интерпретировалась как процесс, в котором антиобщественные элементы «пожирают» друг друга.

Первоначально криминализация и виктимизация изучались параллельно как процессы самостоятельные, не связанные друг с другом, но обладающие в конечном счете сходимостью. Оказывается, что возможно сопоставление преступника в его социальных связях, в которые также включена и жертва, с жертвой в ее социальных связях, в которые вовлечен и преступник. Тем самым потерпевший и преступник ставятся в зависимости от обстоятельств в субъектно-объектные отношения.

В рамках интеракционистского социально-психологического подхода преступность и виктимность (жертвенность) рассматриваются не только как статичные величины. Криминализация (становление преступника) и виктимизация (становление жертвы) исследуются как процессы социального взаимодействия. Потерпевший и правонарушитель фигурируют в социальных процессах возникновения преступности и контроля за преступностью как субъекты, которые взаимно определяют и интерпретируют себя и свои действия. В этом смысле взаимоотношения «действующего» преступника и «терпящей урон» жертвы интерпретируются как взаимодополняющее партнерство. Жертва формирует, воспитывает преступника и завершает его становление; она молчаливо соглашается стать жертвой, кооперируется с преступником и провоцирует его. «Негласное взаимопонимание преступника и жертвы является основополагающим фактом криминологии. До и в ходе деяния преступник и жертва остаются субъектами, находящимися друг с другом в символическом взаимодействии», – высказывает точку зрения символического интеракционизма Г. Й. Шнайдер ^⁴.

Значение этого во многом парадоксального подхода становится наиболее наглядным при изучении основных положений выдвинутой Е. Сатерлендом теории дифференцированной связи, согласно которой:

1) процессы, ведущие к систематическому преступному поведению, по своей форме в основном совпадают с процессами, ведущими к законопослушному поведению;

2) систематическое преступное поведение – это процесс связи с теми, кто совершает преступление, подобно тому, как систематическое законопослушное поведение – это процесс связи с теми, кто не нарушает законов;

3) дифференцированная связь есть особый причинный процесс развития систематического преступного поведения;

4) индивидуальные различия между людьми в плане личностных характеристик или особенностей социальных ситуаций обусловливают преступное поведение лишь в том смысле, что они влияют на характер дифференцированной связи или на частоту и устойчивость контактов с моделями преступного поведения;

6) конфликт культур – основная причина дифференцированной связи и, стало быть, систематического преступного поведения;

7) социальная дезорганизация – главная причина систематического преступного поведения ^⁵.

Социальная дезорганизация, распад общества и деление социального организма должны, казалось бы, вести к разделению противоборствующих сторон и понижению конфликтности. Тем не менее, конфликт культур длится, нарастает и обостряется. Как законопослушное, так и преступное поведение становятся систематическими, системными и самообусловленными процессами, интегрирующими социальный организм. Между тем Е. Сатерленд, констатируя очевидным образом кримовиктимогенный параллелизм, доводит его до дуализма и не фиксирует системное взаимодействие совпадающих по форме процессов, ведущих к систематическому преступному поведению, и процессов, ведущих к законопослушному поведению.

Как известно, жертва способна своим образом жизни благоприятствовать совершению преступления в отношении нее, она может создавать (сознательно или бессознательно) объективные и субъективные условия для криминализации: например, пренебрегать мерами предосторожности, подвергать себя особому риску, сильно выделяться в социальном плане или, наоборот, изолироваться от общества, идти против социальных стереотипов. На степень риска влияют такие факторы, как стиль и образ жизни, структура повседневной деятельности, контакты с общественно опасными элементами и др.

Так, виктимность находится в нелинейной зависимости с уровнем жизни. Наиболее виктимны лица с низкими доходами, средний класс наименее виктимен. Виктимность начинает возрастать по мере превышения среднего уровня доходности. Очень богатым лицам не удается снизить высокий уровень виктимности, несмотря на значительные меры предосторожности. Поэтому оптимальный образ жизни, избегание излишеств и опасных сфер деятельности могут стать наиболее надежными способами снижения индивидуального риска. В предотвращении преступности большое место занимают информирование потенциальных жертв о методах совершения преступлений, снижение или ликвидация (нейтрализация) предрасположенности людей к виктимизации, сокращение случаев возникновения виктимогенной ситуации, анализ наиболее интенсивной виктимизации по времени и месту и рассеивание больших скоплений потенциальных жертв.

Концепция разделенной ответственности за общественно опасное деяние между преступником и жертвой в какой-то мере подтверждается данными самоотчетов, согласно которым в США около 25 % опрошенных жертв считали, что они своей небрежностью или поведением способствовали виктимизации ^⁶. Согласно результатам нескольких исследований от 20 до 40 % всех убийств можно считать связанными с неосмотрительным поведением потерпевшего ^⁷.

Неосмотрительное или даже провокационное поведение жертвы может иметь глубинную культурную детерминацию. Если в конфуцианских обществах принято вуалировать конфликты и противнику позволяется «сохранять лицо», то в западных обществах ничем не сдерживаемая агрессивность отнюдь не пресекается, а способы ее подавления в себе не прививаются детям в процессе воспитания в должной мере.

Виктимология стремится рассматривать жертву преступления как активного участника уголовно наказуемого деяния, считая ее одним из субъектов процесса возникновения преступности. Например, приходится принимать во внимание то обстоятельство, что именно жертвы (и свидетели) преступлений в качестве заявителей дают начало уголовному процессу. Между тем имеется ряд причин, по которым жертвы воздерживаются от подачи заявлений о преступлениях. Г. Й. Шнайдер указывает на следующие возможные причины:

– жертва могла быть согласна с преступлением;

– преступное деяние может касаться жертвы как соучастницы (обоюдное причинение вреда);

– жертва может рассматривать преступление как малозначительное, рутинное событие;

– деяние может не нанести большого ущерба;

– жертве невыгодно или нежелательно ставить преступника в неприятное положение (преступления среди родственников, друзей, знакомых, коллег);

– у жертвы нет времени на уголовный процесс, он кажется слишком обременительным, неприятным или не соответствует ее желаниям;

– жертва ничего не выиграет от сообщения (в случае, например, возвращения украденных у нее вещей и примирения сторон);

– жертва считает, что заявление связано с непомерным расходованием времени, финансов и душевных сил;

– жертва боится возмездия со стороны преступника;

– жертва враждебно настроена по отношению к полиции, системе уголовной юстиции (это бывает, когда преступление совершается в кругу преступников);

– жертва оценивает правоохранительную систему как неэффективную;

– жертва полагает, что доказать вину преступника будет невозможно ^⁸.

В результате скрытая сфера невыявленных преступлений вдвое превышает, как можно судить по данным самоотчетов, количество официально зарегистрированных противоправных деяний. По многим международным исследованиям незаявленные гражданами преступления составляют около 60 % и более от фактически совершенных ^⁹.

В США, согласно полученным в 1994 г. в результате опросов данным, меньше всего заявлений подают в случае незначительных краж личного имущества – в 33 % случаев и ограблений квартир – в 27 % случаев. О грабежах и нападениях при отягчающих обстоятельствах сообщается в 55 и 52 % случаев соответственно^¹⁰.

В Москве, по данным опроса 1998 г., жертвы преступлений обращаются с заявлением в милицию лишь в крайних случаях. Чаще всего люди обращаются в милицию в случае кражи автомобиля или ограбления квартиры (данные в % от числа потерпевших) ^¹¹:

Таблица 3.1

Обращение в милицию в % от числа потерпевших

Преступное деяние	Обращения в милицию
Кража автомобиля	86
Квартирные кражи или попытки ограбления	62
Кражи вещей из автомобиля	27
Ограбление с применением силы	25
Хулиганские нападения, избиения, драки	23
Кража велосипедов	20
Автомобильный вандализм	17
Карманные кражи	16
Сексуальные посягательства на женщин	15
Обман потребителей	4
Вымогательство, требование взятки	3

Небезынтересно, что, несмотря на проводимые работниками ликвидации многочисленные кампании, направленные на то, чтобы побудить потерпевших к подаче заявлений, какие-либо заметные сдвиги в этом направлении отсутствуют ^¹².

Обращает на себя внимание тот факт, что сотрудники правоохранительных органов далеко не всегда заинтересованы в сокрытии преступлений ^¹³. Решая свои специфические задачи, органы уголовного преследования обращаются за помощью к жертве и используют ее в качестве средства своей деятельности: «В уголовном процессе жертва – всего лишь объект для выявления истины» ^¹⁴. Между тем жертва в уголовном процессе может подвергаться вторичной виктимизации. Жертву преступления часто вызывают в различные правоохранительные органы, где расследуют и ее жизнь. Правоохранительные органы в силу разделения функций и полномочий, а также формализации процесса деперсонализируют жертву преступления, делают ее простым объектом в своих процедурах. «Жертва “теряется” в учреждениях, созданных отнюдь не в ее интересах», – замечает Г. Й. Шнайдер ^¹⁵.

На то, что, обращаясь в правоохранительные органы, потерпевший рискует быть подвергнуть вторичной виктимизациий, указывают многие обстоятельства. Так, например, начальник УВД Одесской области генерал-лейтенант Г. Епур сетует на «сломанную психологию наших специалистов», которые сейчас, принимая заявления, порой думают, как отказать, а не как найти преступника ^¹⁶. Он ссылается на результаты проведенных в ФРГ исследований психологии оценки качества работы правоохранительных органов. Оказывается, что население оценивает работу полиции по двум показателям – оперативность реагирования на обращения и отношение к потерпевшему как к потерпевшему. «То есть, есть ли к нему сочувствие, есть ли понимание его беды, – поясняет Г. Епур. – Может быть, что “его” преступление не будет раскрыто. Но гражданин почувствует, что к нему отнеслись с пониманием и сделали все, чтобы оказать помощь. У нас же вроде и раскрываемость есть, но человека как такового нет. Он проходит по кабинетам, дает показания, ждет под кабинетами, ожидает решения суда…» ^¹⁷.

Но дело не только в психологии рядовых сотрудников правоохранительных органов. Определенное отношение к потерпевшему в целом определяется уголовной политикой государства, находящей свое выражение в законодательстве. Так, участники развернувшихся в США в конце 1960-х годов кампаний в защиту прав потерпевших подчеркивали, что в отличие от прав подозреваемых, обвиняемых, осужденных и даже репортеров криминальной хроники, права потерпевших не оговариваются ни одной из поправок к Конституции США. Жертва преступления была процессуально неправоспособна: она подписывала иск о возбуждении уголовного дела и служила ходячей уликой, доставляемой в зал суда для поддержки обвинения ^¹⁸. В США только в конце 1990-х годах был разработан пакет законов «Права потерпевших и законопроекты о них», принятый в 49 штатах. Рассмотрение же Конгрессом законопроектов по внесению поправок в Конституцию США затянулось.

Отечественные процессуалисты отмечают необоснованное сужение, неполноту прав потерпевшего по сравнению с аналогичными правами других участников уголовного судопроизводства, в частности, подозреваемого, обвиняемого ^¹⁹.

Любопытно, что в правовой традиции Китая вторичная виктимизация потерпевшего целенаправленно культивировалась. Правосудие организовывалось умышленно плохо. Обращение с тяжущимися было унизительным. Служащие кормились от процесса и затягивали его. Бытовала поговорка «Выигранный процесс – потерянные деньги». В VII в. император Кан Ши заявлял: «Число тяжб беспримерно возрастет, если люди не будут бояться обращаться в суды, надеясь легко найти там справедливость… Половины наших подданных не хватит, чтобы решать споры другой половины. Поэтому я требую, чтобы с теми, кто обращается в суд, обходились безжалостно, так чтобы они почувствовали отвращение к праву и тряслись от страха от одной мысли предстать перед судьей». Все это побуждало китайцев обходить суды и решать споры путем внесудебных процедур.

Известно, что в дальневосточной культуре в целом не склонны были верить в право как средство обеспечения общественного порядка и справедливости. Право наделялось субсидиарной функцией и применялось лишь тогда, когда исчерпывались все другие способы разрешения конфликта. Строго очерченные решения, которые дает право, связанное с ним принуждение – все это встречало крайнее неодобрение. Считалось, что порядок должен охраняться по преимуществу методами убеждения, техникой посредничества, самокритичными оценками поведения, духом умеренности и согласия. Следовало избегать осуждений, санкций, решений большинства. Несогласия должны как бы растворяться, а не решаться. Предложенный выход должен быть свободно принят участниками, считающими его справедливым, и при этом никто не должен потерять лицо. Поэтому человек не должен настаивать на своих правах, так как долг каждого – стремиться к согласию и забывать о себе в интересах всех. Польза закона – в демонстрации образцов поведения и предостережении тех, кто повел бы себя антиобщественным образом. При исполнении и применении законов должна сохраняться большая свобода усмотрения, идеал в том, чтобы законы вообще не применялись и судебные решения не выносились. А право хорошо только для варваров, для тех, кто не заботится о морали, для неисправимых преступников и контрреволюционеров, а также иностранцев. Считалось, что китайский народ прекрасно обходится без права. Он не интересуется тем, какие нормы содержат законы, не обращается в суд, а следует соглашению и гармонии. Поскольку причины конфликтов не только в злой воле или неспособности противника, то нужно признавать собственные ошибки, нерадение, оплошности.

Разделение ответственности между преступником и потерпевшим означает и разделение вины. Это архаическое убеждение присутствует не только в дальневосточной правовой традиции. Г. Й. Шнайдер констатирует следующий факт: «Общество занимает в отношении жертвы весьма странную позицию – оно клеймит ее» ^²⁰. И далее подробно перечисляет основные составляющие комплекса вины жертвы.

Так, к жертве проникаются недоверием, сожалением или злорадством. Ей приходится то и дело слышать шепот за своей спиной, в котором кто-то сомневается в ее невиновности и подчеркивает ее соучастие. В уголовной полиции и в судах на нее смотрят с предубеждением. Судья же думает прежде всего о преступнике и преступлении, но не о жертве и ее страданиях. А иногда потерпевший даже сталкивается с открытой агрессивностью; к нему обращаются с не относящимися к делу оскорбительными вопросами, в которых унижаются его честь и достоинство, раскрываются подробности частной жизни. Средства массовой информации проявляют к жертве интерес лишь в поисках сенсаций. На причиненный ей вред и на ее страдания смотрят равнодушно. Лица из ближайшего социального окружения – члены семьи, соседи, друзья и коллеги по работе – часто относятся к жертве без участия, с недоверием и опаской, а то и грубо, порой даже боясь дотронуться до потерпевшего. Он теряет друзей, хотя именно в этот момент более всего нуждается в их моральной и социальной поддержке. Изнасилованная женщина, например, считается «испорченной» не только телесно, но также духовно и морально. Жертва ощущает себя социально изолированной, беспомощной, одинокой в чужом и враждебном мире, к которому она теряет доверие.

Налицо, на наш взгляд, действие архетипа жертвы. В горизонте мифологического сознания состояние слабости, беспомощности и беззащитности есть признак нечистоты. Священная жертва амбивалентна и обладает не только сакральностью, но и ритуальной нечистотой. С точки зрения общественной безопасности жертва преступления не менее опасна, чем преступник: «Двое дерутся; возможно, прольется кровь; эти двое уже нечисты. Их нечистота заразна; оставаться рядом с ними – значит подвергаться риску быть ввязанным в их распрю. Чтобы избежать нечистоты, то есть контакта с насилием, заразы этого насилия, есть лишь одно верное средство – уйти» ^²¹. Возможен и другой исход. Подравшиеся люди по окончании драки подожгли свои хижины. Никто не имел права препятствовать этому, все селение должно было выгореть ^²².

Как пишет Л. Леви-Брюль, для архаического мышления индивид не существует отдельно от других членов своей группы: он соединен с ними своего рода органической связью, почти такой же, какой соединены между собой органы, ткани и соки живого тела. То, что поражает одного человека, тем же ударом поражает окружающих, и наоборот. Если человек осквернен, то нечистота, как правило, если не всегда, но распространится и на других, которые ведь составляют с ним одно существо ^²³.

Это предубеждение архаического сознания не столь уж наивно. Лица, имевшие контакт с преступлением и его жертвой, рискуют также подвергнуться виктимизации. О возможности этого свидетельствует сам факт принятия и реализации программ защиты свидетелей, а также данные С. Зингера о том, что 64 % людей, ставших в детстве или юности жертвами преступлений, во взрослом возрасте становятся преступниками, а из тех, кто не был в юности жертвой, – только 22 % ^²⁴. Девушки-подростки, например, на преступный путь вступают, как правило, сбежав из дома от физического или сексуального насилия. Борьба за существование на улицах часто ведет к тому, что они получают статус правонарушительниц и преступниц, занимаются проституцией и распространением наркотиков ^²⁵.

Объективно также действуют механизмы психологической нейтрализации преступлений, когда жертва имущественного преступления для компенсации понесенного ущерба считает себя вправе украсть то, что было украдено у нее.

Таким образом, потерпевший в качестве жертвы объективно становится источником угрозы для общества. Его положение жертвы – такая же социальная девиация, как и преступление. Далеко не случаен тот факт, что для периодических ритуальных жертвоприношений, призванных разрядить общественную напряженность и ослабить атмосферу агрессивности и насилия, например в Афинах, избирались лица из маргинальных слоев – чужеземцы, военнопленные, рабы. Впрочем, тот же статус могли иметь члены царского рода и дети – существа в определенном смысле не вполне социальные, тяготеющие к миру предков.

В частности, именно поэтому на детей и правящий класс с его беловоротничковой преступностью не распространяются обычные нормы социального поведения, а караемые обычным правом деяния для них вполне простительны ^²⁶. Близость к сакральному является причиной того, что они более подвержены всякого рода опасностям и дурным влияниям. «Поскольку обязательные церемонии не сделали непосвященных полностью сопричастными жизненному началу племени, – говорит Л. Леви-Брюль, – они пока лишь несовершенные члены и не обладают, подобно взрослым, единосущием, консубстанциональностью с предками» ^²⁷. Сделать человека более сильным, вывести из этого опасного состояния ритуальной нечистоты может только инициация. До тех пор, пока человек остается нечистым, положение его будет шатким.

Поскольку всякое осквернение делает человека неполноценным, то в логике архаического сознания потерпевший в качестве жертвы нуждается в очищении в форме вторичной инициации. Криминологи в этом случае говорят о необходимости ресоциализации не только преступника, но и жертвы, которая нуждается в безболезненном возвращении в свою непосредственную социальную среду. Примечательно, что жертве не так важна компенсация материального ущерба, как признание ее человеческого достоинства преступником и судом, и это заменяет собой подобное признание государством и обществом ^²⁸. Важно подчеркнуть, что в качестве члена гражданского общества жертва преступления переживает частичную гражданскую смерть. Поэтому восстановление ее попранных прав означает и ее возрождение как личности, т. е. инициацию в полном смысле этого слова.

Следовательно, практика ритуального очищения жертвы преступления включает процедуры, сходные с инициационными, например ритуальную изоляцию. Вот что пишет о снятии с жертвы осквернения Л. Леви-Брюль: «Таким образом, чрезвычайно тяжелое осквернение, исходящее от человека, погибшего насильственной смертью, распространяется, прежде всего, на все, без исключения, принадлежащие ему вещи, начиная с одежды и оружия вплоть до жилища, домашнего скота и т. д. Скверна пристает ко всем его вещам, и было бы весьма опасно хотя бы прикоснуться к ним. Все, таким образом, оставляется на произвол судьбы. Однако осквернение, благодаря солидарности членов общественной группы, падает на всех, входящих в ближайший круг убитого. Сделавшись в крайней степени нечистыми, они одновременно и сами находятся под дурным влиянием и опасны для своих соседей. Однако их нельзя бросить, как вещи, принадлежащие покойнику. Их очищают, т. е. укрепляют, делают способными противостоять дурному влиянию, нейтрализовать его и избежать угрожающего им несчастья. Очищение начинается с изоляции, дабы они не заразили других. Лишь по истечении некоторого времени и после исполнения необходимых обрядов они возвращаются в селение. Им самим больше уже не угрожает опасность, не опасны они и для окружения. Осквернение исчезло» ^²⁹.

Поскольку преступление возникает при взаимодействии преступника и жертвы, то параллельная ресоциализация жертвы и преступника, возможно, будет успешной только тогда, когда это взаимодействие будет продолжено. В этой части практикуется привлечение к возмещению ущерба, развитие положительных отношений между преступником и жертвой. Порядок посредничества, примирительного производства и согласительных процедур имеет особое значение при преступных деяниях, в которых вопрос о вине не вызывает сомнений, а конфликт между преступником и жертвой не выходит за пределы их непосредственного социального окружения. Улаживание конфликта людьми, которые хорошо знают друг друга по ежедневным межличностным контактам (т. е. между друзьями, соседями, родственниками, супругами) и между которыми иногда очень трудно провести линию, разделяющую их на преступников и жертв, считается целесообразным уже потому, что оно обещает большой успех в восстановлении человеческих отношений между преступником и жертвой, а также в возмещении вреда, нежели наказании преступника ^³⁰.

В архаическом праве повторная инициация и ресоциализация убийцы могла осуществляться путем самопосвящения убитому и роду потерпевшего, а также адопцией (усыновлением) обидчика. Как указывает М. М. Ковалевский, по обычному праву горцев Кавказа он будет занимать место убитого, получит даже его имя, а усыновившая семья наделит его теми же правами и возложит на него те же обязанности, которые имел покойный ^³¹. Примирение достигалось также путем кровного братания и брачевания. Так, папуасы племени маэ говорили: «Мы женимся на тех, с кем сражаемся» ^³². В средневековом праве действовали и другие необычные церемонии покаяния путем символического породнения ^³³.

Получается, что, устремляясь к жертве, преступник не удовлетворяется собственной личностью, желает оказаться на месте потерпевшего, обрести его личность и сменить идентичность. Этого он и добивается в той или иной степени как при успехе предприятия, так и в случае наказания. Но неизбежно меняется и личность потерпевшего, который может как утратить, так и укрепить в результате разрешения конфликта свое положение. Например, при адопции преступника в род потерпевшего происходит не только восстановление, но и усложнение коллективной личности последнего, повышение его структурного разнообразия ^³⁴. С этой точки зрения институт изгойничества, экспорт преступности ускоряют рост конкурирующих социальных организмов и сдерживают собственную социальную эволюцию.

В результате ресоциализации происходит реинтеграция социума. В результате взаимодействия преступника и жертвы, а точнее тех общественных тел, которые они представляют, выверяется установленный правопорядок, нарушается и восстанавливается субординация прав, осуществляется социальный сдвиг. Преступление как социальная девиация выражает тенденцию ослабления, социального распада одних общественных тел – коллективных личностей, а успешное наказание – тенденцию консолидации, укрепления и роста других общественных тел.

Таким образом, общественная безопасность и правопорядок обеспечиваются в динамическом равновесии конкурирующих социальных сил, внутренняя солидарность, самоорганизация и самоидентификация которых являются предпосылкой устойчивости социальной структуры в целом. Для каждой из социальных сил преступления выступают как возмущения, неблагоприятные отклонения в параметрах внутренней и внешней социокультурной среды. Но эволюционную перспективу приобретают те социальные силы, которые способны заметить, ассимилировать и утилизовать в интересах собственного роста эти девиации.

Blog

Мегаполис в зеркале

Содержание

Глава 3. Социальное отражение преступности

3.1. Парадигма ресоциализации как основа структурной ассимиляции общественно опасного поведения