О. В. Гаман-Голутвина Прошедшие в декабре 2003 г выборы в Государственную Думу отчетливо высветили ряд существенных тенденций эволюции российского политического организма. Важнейшими из этих тенденций мне предст

Вид материала

Содержание

Подобный материал:

1 ... 9 10 11 12 13 14 15 16 ... 45

Таблица 7 (данные в %). 1. Надо терпимо относиться ко всем мнениям, взглядам, кроме тех, которые ведут к ущемлению прав других людей 2. Надо терпимо относиться ко всем мнениям, взглядам, кроме тех, которые сами отрицают терпимость

	1	2	3	4	5	6	7	8	9	10	11	12	13	14
1. Согласен	65	68	60	62	63	64	64	65	66	69	69	70	73	74
Не согласен	16	24	26	10	12	20	17	1	14	18	13	15	11	9
Затрудняюсь ответить	19	8	14	28	25	16	19	19	20	13	18	15	16	17
2. Согласен	44	59	35	39	50	46	41	53	49	53	44	49	47	53
Не согласен	18	21	25	14	15	21	14	17	15	20	20	18	19	19
Затрудняюсь ответить	38	20	40	47	35	33	45	30	36	27	36	33	34	28

Расшифровка нумерации столбцов:

Население в целом
"Либералы"
Студенты
Пенсионеры
Фермеры
Рабочие
Колхозники
Директора
Председатели
Офицеры
Безработные
Бюджетники
Управленцы
Предприниматели

Реакция на первую из этих формулировок вроде бы полностью должна развеять все высказанные выше сомнения. Границы терпимости очерчены точно и в строгом соответствии с современными либеральными представлениями. И все же очень уж большого оптимизма полученные данные не вызывают. Смущают и крайняя незначительность, почти отсутствие различий между группами в отношении к данной формулировке и — еще больше — то, что за этим стоит. Стоит же за этим, как нам представляется, все то же: слабая дифференцированность и проявленность частных и групповых интересов, а следовательно, размытость, неакцентированность частных и групповых прав, несоотнесенность своих прав с правами других, а всех их — со всеобщими, универсальными правами, одинаково распространяющимися на все элементы общественного многообразия. Да и откуда этому взяться, если идея важнейшего из таких универсальных прав — права собственности — находится у большинства россиян на периферии сознания?

Реакция на вторую (и последнюю) формулировку толерантности в какой-то степени подтверждает эти предположения, которые, разумеется, требуют проверки в ходе других, более тонких исследований. По своему смыслу данная формулировка почти не отличается от предыдущей, но ее особенность и преимущество в том, что она отсекает возможность по-разному толковать сами права, лишать их универсальности, одинаково распространяющегося на всех единого содержания. Быть терпимым к тому (и только к тому), что само отличается терпимостью, — это и есть не что иное, как признание равного права на непохожесть, на инаковость и — в то же время — признание допустимости лишь такой непохожести, которая не противоречит данному универсальному принципу.

Нетрудно заметить, что степень согласия со второй формулировкой значительно ниже, чем с предыдущей. Можно, пожалуй, сказать, что здесь отношение российского общества к ценности толерантности схватывается точнее, но не потому, что в отличие от первой вторая формулировка затрагивает какие-то конкретные права и интересы (не думаем, что респонденты это осознают), а прежде всего потому, что она для многих оказалась непонятной. Непонятной же она оказалась потому, что реального опыта согласования интересов и прав у большинства людей нет, а иного способа, кроме как через собственный опыт, привнесения идей и ценностей в массовое сознание пока не придумано. Если вы скажете, что это возможно также через культуру и образование, то будете правы, но наши данные как раз и фиксируют, наряду с плохим пониманием данной формулировки, неодинаковую степень такого понимания (или, если угодно, непонимания) в элитных и массовых группах.

Здесь-то и выясняется, что на духовно-культурном уровне идея терпимости оказывается способной выполнять роль пусть и слабого, но все же индикатора, выявляющего и фиксирующего различия между разными типами сознания. Вряд ли случайно, скажем, что больше всего затруднившихся определить свое отношение ко второй формулировке оказалось в массовых группах "традиционно советского" типа, а именно — среди пенсионеров и колхозников. Вряд ли случайно и то, что ближе всех к ним оказалась учащаяся молодежь: будучи по своим воззрениям одной из самых "антисоветских", учащиеся и студенты едва ли ни ярче всех воплощают в себе некоторые особенности "нелиберального индивидуализма", склонного к подмене терпимости анархической вседозволенностью.

Что касается новых и старых элит, в той или иной степени тяготеющих к "экономическому" либо "социальному" либерализму, то тут рядом оказались столь разные по своим ориентациям группы, как предприниматели и военные (напомним, что в отношении к "терпимости без берегов", например, они находились на разных полюсах). Но и это свидетельствует лишь о том, что реакция на последнюю формулировку — хороший индикатор не только различий между типами сознания, но и их сходства.

Задумаемся: что означает в данном случае близость предпринимателей, военных, директоров, демонстрирующих повышенную заинтересованность в "терпимости к терпимым"? Она означает, что такое понимание толерантности больше всего свойственно представителям групп, отличающихся высоким уровнем образования и связанных в своей практической деятельности с руководством коллективами людей, которые представляют сегодня то самое конфликтное многообразие, без которого формирование толерантности в строгом смысле слова невозможно. Близость старых и новых элит означает также, что ценность толерантности, особенно в ее либеральной версии, очень слабо идеологизирована — в отличие от свободы и даже равенства^³⁹. Нетрудно заметить, что различия между этими группами тем значительнее, чем значительнее степень идеологизации того или иного вопроса, которая, в конечном счете, уходит корнями в определенное представление о групповых интересах. Показательно, что самый высокий рейтинг "терпимости к терпимым" — среди "либералов", в сознании которых мы находим едва ли не самый резкий разрыв между идеологией и интересами, или, что точнее, их весьма специфическое взаимодействие посредством почти полного растворения интересов в идеологии: первыми, разумеется, не пренебрегают, но их удовлетворение воспринимается, главным образом, как результат практического воплощения второй и потому отнесено в будущее.

Наконец, последнее, самое, может быть, важное. Если хоть в какой-то мере верна наша исходная гипотеза, что к восприятию ценностей "экономического либерализма" предрасположены новые элиты, а либерализма "социального" — старые, то их близость в понимании либеральной версии толерантности свидетельствует о том, что сегодня терпимость уже может служить индикатором различий между либеральным и нелиберальным типами сознания, но не способна стать индикатором различий между различными типами самого либерализма^⁴⁰. Мы можем здесь видеть, что специфически "социал-либеральное" прочтение толерантности, предполагающее не просто "оставление в покое", а целенаправленную деятельность общества и государства по поддержанию и развитию социально-политического многообразия, еще не успело войти даже в сознание элит и отделиться в нем от понимания в духе "экономического либерализма". Впрочем, мы лишний раз наблюдаем здесь и другое: проблема толерантности, как и проблема равенства (и даже в большей степени, чем проблема равенства) — это для России проблема не столько настоящего, сколько будущего.

Частная собственность

В экономических теориях либерализма не прекращается давний спор о допустимых и желательных масштабах распространения частной собственности, о сферах, в которых она уместна, а также о том, достаточно ли свободы частной собственности для развития общества как органической системы^⁴¹. Но в данном случае собственность интересует нас главным образом как категория не экономического, а политического мышления, как политическая ценность. В этом отношении, как уже отмечалось, основной водораздел между различными версиями либерализма обнаруживается в представлениях о том, можно ли считать частную собственность основной, "базисной" ценностью, либо же она представляет собой лишь одну из ценностей, равноправную с другими или даже подчиненную какой-то другой "базисной" ценности (прежде всего — свободе).

Не углубляясь в содержание этих споров (свою позицию мы высказали выше), обратимся к тому, что нас непосредственно интересует, — к представлениям россиян о роли и значении частной собственности в общественной жизни. В какой-то степени это прольет свет и на их представления о месте собственности среди других ценностей, ее ранге в их иерархии.

При всем том, что ценность собственности, как мы помним, актуализирована в сознании очень слабо (даже слабее, чем равенство, хотя и несколько сильнее, чем терпимость), отношение к ней, пожалуй, рельефнее, чем что-либо другое, выявляет различия между выделенными нами типами сознания россиян. Лучше всего это просматривается в реакции респондентов на две формулировки, в которых роль собственности и собственников истолковывается в максимально выигрышном для них духе.

Таблица 8 (данные в %). 1. Частная собственность — основа всех других прав и свобод человека, и она не должна никак ограничиваться 2. Владельцы собственности должны оказывать главное влияние на политику, принятие государственных решений

	1	2	3	4	5	6	7	8	9	10	11	12	13	14
1. Согласен	41	52	27	33	35	40	40	42	42	47	48	49	63	63
Не согласен	33	37	38	45	39	38	32	33	32	30	30	31	22	16
Затрудняюсь ответить	26	11	35	22	26	22	28	25	26	23	22	20	15	21
2. Согласен	22	30	17	12	13	22	18	27	23	31	21	26	37	45
Не согласен	47	52	44	69	58	51	46	46	43	47	51	49	42	29
Затрудняюсь ответить	31	18	39	19	29	27	36	27	34	22	28	25	21	26

Расшифровка нумерации столбцов:

Население в целом
"Либералы"
Пенсионеры
Офицеры
Управленцы
Бюджетники
Безработные
Председатели
Колхозники
Директора
Студенты
Рабочие
Предприниматели
Фермеры

Мы здесь впервые можем наблюдать, как представители формирующегося частного сектора — предприниматели и фермеры — не только оказались рядом, но и (особенно заметно это в отношении первой формулировки) на приличном расстоянии от других групп. С точки зрения используемой нами типологии это более чем естественно: именно в данных двух группах преобладает "экономике либеральный" тип сознания, а он, в свою очередь, и отличается доминированием ценности частной собственности над всеми остальными. Несколько неожиданным, если говорить о реакции на первую формулировку, выглядит другое: не столь уж значительная степень отрыва предпринимателей и фермеров от остальных групп.

Конечно, почти 2/3 представителей частного сектора, согласных с этой формулировкой (в других социальных группах доля не превышает половину), — цифра вполне достаточная для вывода о том, что у собственников (или собирающихся ими стать) отношение к собственности существенно отличается от отношения тех групп, где ее высокий рейтинг обусловлен не текущими интересами, а идеологическими представлениями и ожиданием будущих перемен. Более того, тут хорошо видно, что как только речь заходит о бесконтрольности собственности и безграничности полномочий и прав ее владельцев, в группах несобственников, где сильны настроения в духе "экономического либерализма" или "нелиберального индивидуализма" (учащиеся и студенты, рабочие, безработные, "либералы"), появляется определенная настороженность. И все же число сторонников "экономического либерализма" среди представителей частного сектора, для которых только такое мировоззрение, казалось бы, и должно быть органичным, меньше, чем мы ожидали. Ведь в своих наиболее "чистых" проявлениях, например, у Г.Спенсера, "экономический либерализм" не признает даже таких ограничений права собственности, как взымание государственных налогов для устройства публичных библиотек и музеев. С этой точки зрения частная собственность в принципе не подлежит никаким ограничениям. Если же наши предприниматели и фермеры согласны с этим утверждением лишь большинством в неполные 2/3, значит, немалая их часть идеологии "экономического либерализма" (не говоря уже о "нелиберальном индивидуализме") не разделяет. Почему это так и что за этим скрывается, — вопрос особый, требующий специального изучения. Некоторые предположения на сей счет мы выскажем чуть ниже.

С другой стороны, чем объяснить, что, при всей настороженности по отношению к первой формулировке, с ней солидаризировалась почти половина опрошенных рабочих, значительные слои колхозников, бюджетников, безработных, учащейся молодежи (во всех этих группах согласных оказалось больше, чем несогласных)? Ведь ничем не ограниченная свобода частной собственности означает, как минимум, ликвидацию всего фабричного и трудового законодательства, всех форм профессиональной организации, социального страхования и т.д.^⁴² К этому ли стремятся многие наши рабочие, колхозники и представители других массовых групп (разговор о старых элитах пока отложим)? Как можно истолковать подобную реакцию, идущую вразрез с интересами?

Проще всего, конечно, сослаться на причину, на которую мы уже не раз ссылались в других случаях: соглашаясь на неограниченную свободу собственности, люди демонстрируют свое неприятие коммунистического тоталитаризма. В обществе, только что вышедшем из состояния безграничной несвободы частной собственности, последняя неизбежно становится для многих идеологическим символом всего, к чему стоит стремиться. И так будет до тех пор, пока институт частной собственности не сложится и не заработает — прежде всего в сфере производства, пока не станут очевидными все следствия такого перехода, который сам по себе вовсе не ведет к возникновению идиллической гармонии между собственниками и несобственниками, не обеспечивает автоматически свободу, достаток и достоинство последних.

Но и это объяснение все же мало что объясняет. Да, многие представители массовых групп не понимают, что они готовы поддержать, да, их сознание является неистинным, идеологизированным, "превращенным", если пользоваться философским языком. Однако главный вопрос остается открытым: какие именно реальные интересы проявляются в этой превращенной форме? Чего ждут и на что надеются люди? И что лучше для дела рыночных реформ — укреплять их в их иллюзиях или называть вещи своими именами?

На наш взгляд, суть проблемы заключается в том, что массовое сознание российского общества не научилось отличать право собственности от права на собственность. Право на собственность — это гарантированное право каждого члена общества обладать какой-то минимальной собственностью, которая призвана обеспечить его независимость и свободу^⁴³. Что касается права собственности, то оно лишь свидетельствует о том, что свобода владения собственностью не знает сословных ограничений, что эта свобода гарантируется юридически, как право, которое определенным образом связано с другими правами. Право собственности само по себе ничего не говорит о том, кто владеет собственностью и насколько этот "кто" представителен (количественно и качественно) для данного общества. Тем более ничего не говорит оно о степени индивидуальной независимости и свободы в этом обществе.

Реальный ход истории (точнее — истории западного капитализма) показал, что право на собственность и право собственности могут не только не совпадать, но и противоречить друг другу. Был даже такой период, когда идея права на собственность приобрела радикальную антикапиталистическую — в политическом и этическом смысле — направленность. Это кажется неожиданным и нелогичным, но, если вдуматься, логика тут есть, причем очень жесткая. Ведь "если собственность существенна для развития индивидуальной свободы человека, то ею не могут в качестве ненавистной привилегии обладать лишь немногие — все должны быть собственниками. Таким образом, та же теория естественных прав, которая освятила индивидуальную собственность и разрушила во имя ее замок феодализма, вылилась в противоположную концепцию, а именно — в коммунизм. Смысл слова "коммунизм" в XVIII в., в отличие от нынешнего, приобретенного в следующем столетии, был, в сущности, аграрным, его представления были легалистскими и индивидуалистическими..." (16).

Показательно, что представители раннего либерализма XVIII в. (а в ряде стран с "запоздавшей" промышленной революцией и в XIX столетии) не видели и потому не фиксировали противоречие между правом на собственность и правом собственности. В этом (и, пожалуй, только в этом) отношении они напоминают наших нынешних "радикал-либералов", которые, в свою очередь, могли получить идеологическую поддержку в некоторых слоях общества именно потому, что в массовом сознании право собственности воспринимается нередко как право каждого на владение собственностью. Но на Западе подобное отождествление породило действительно великую и действительно либеральную, органичную для доиндустриальной действительности иллюзию: представление о том, что если не в настоящем, то в будущем, сложится общество, в котором собственниками станут все, что именно на это "работает" история. Отсюда, кстати, только и становится понятным, почему идея прогресса была одним из важнейших компонентов либерального мировоззрения той эпохи — без нее просто невозможно было увязать друг с другом свободу, равенство и частную собственность.

Возможна ли такая "творческая", исторически созидательная иллюзия в условиях переживаемого нами перехода? Ведь российское общество выходит не из феодального "традиционализма", а из коммунистического тоталитаризма, оставившего после себя не аграрное, а индустриальное общество. Между тем в западных странах, как известно, по мере превращения их из аграрных в индустриальные, борьба за свободу и достоинство человека, за сносные либеральные условия его существования пробивала себе другое русло, совсем не то, которое было предначертано для нее поначалу либеральными идеологами. Не превращение в собственников всех, а организованные коллективные действия несобственников, направленные на ограничение (но не ликвидацию!) права собственности. Неужели этот опыт нам не указ, и мы обречены на то, чтобы повторять давно пройденные другими стадии развития? Может ли старая иллюзия, возникшая в результате отождествления права собственности и права на собственность, иллюзия, сыгравшая не последнюю роль в прорыве Запада в индустриальную цивилизацию, сыграть аналогичную роль в условиях российского индустриального общества конца XX в.?

Конечно, есть свои особые, чисто российские и сугубо сегодняшние причины, обусловливающие именно такое состояние массового сознания и нашей теоретической "либеральной" мысли. Историческое отрицание права каждого на собственность в нашей стране тоже уже было осуществлено, но — не индустриальным капитализмом, а индустриальным коммунизмом. Однако уравнительно-перераспределительная идеология и практика последнего, сочетавшиеся с "нелегальными", тщательно скрываемыми, но всем известными привилегиями бюрократии, не могли не сказаться на восприятии современного капитализма: утверждение частной собственности стало восприниматься многими как своего рода "черный передел" (т.е. раздача всем поровну) собственности государственной. Только этим можно объяснить ту благосклонность, которую мы наблюдаем в сознании значительного числа представителей массовых групп российского общества по отношению к идее неограниченной свободы собственности.

Но право на собственность, имевшее когда-то глубокие корни не только в сознании, но и в жизненном укладе крестьян и ремесленников доиндустриальной эпохи, не способно дать даже начальный ценностный и психологический импульс рыночным реформам в обществе индустриальном, где аграрный вопрос, при всей его важности, уже не может считаться эпохальным, а его решение является производным от решения вопроса промышленного. Более того, если параллели с Западом хоть в какой-то степени допустимы для России, то можно предположить, что эта ориентация на превращение всех в собственников — и как раз по мере действительного утверждения права собственности — будет приобретать антикапиталистический, уравнительно-коммунистический характер (в духе европейского XVIII в.). И поскольку никаких серьезных исторических задач в России конца XX в. на пути уравнительного перераспределения собственности решить нельзя, поскольку само такое перераспределение приведет лишь к передаче собственности в руки немногих (об этом красноречиво свидетельствует опыт ваучерной приватизации), то любые попытки поддержать и укрепить иллюзию превращения в собственников всех и каждого (или даже веру в возможность такого превращения) будут сопровождаться прямо противоположным — ростом антисобственнических, антирыночных, "социалистических" настроений.

Перед российским обществом стоят сегодня три задачи: приватизация собственности, предполагающая, что последняя обретет нового реального владельца; обеспечение управляемости собственностью, что намного важнее и сложнее, чем разгосударствление и формальная приватизация; и, наконец, создание общественных механизмов ограничения права частной собственности без отрицания его как такового (т.е. механизмов "государства всеобщего благоденствия", поддерживаемого структурами гражданского общества), что предполагает коренную переориентацию общественного сознания, а именно — четкую акцентировку в нем наряду с проблемой собственности проблемы наемного труда. Последнее особенно важно, учитывая ту роль и то место "труда" в советской ментальности, о которых шла речь в первой части статьи. Но так как эти задачи не решены, согласие многих представителей массовых групп с заведомо нереалистичной и противоречащей их интересам идеей неограниченной частной собственности можно истолковать как своеобразную реакцию на такую нерешенность, как идеологическую дезориентацию, возникшую из-за отсутствия ясных и реалистических ориентации.

Иное дело — настроения элитных групп. Их представители, выступая за ничем не ограниченное право частной собственности, тем самым голосуют прежде всего за свободу ее передела, за максимально удобные и выигрышные позиции на старте приватизации (не исключено, что их настроения передаются части рядовых тружеников конкурентоспособных предприятий). И здесь важно и интересно не только то, что старые элиты отличаются от новых, о чем мы уже говорили, но и то, что в самих этих старых элитах обнаруживается расслоение: хозяйственники (директора промышленных предприятий и руководители колхозов) относятся к идее неограниченного права частной собственности явно благосклоннее, чем работники аппарата управления и военные (они, вместе с пенсионерами, составляют те группы, в которых число несогласных с первой формулировкой превышает число согласных). Это свидетельствует о том, что в среде хозяйственных руководителей государственного сектора выделяется слой, реально претендующий на статус собственника, и что у этого слоя будут складываться (а быть может, уже складываются) непростые отношения как с другими слоями хозяйственников, так и с представителями государственной бюрократии и военных.

О том, что дело обстоит именно так, свидетельствует и реакция на вторую формулировку: хотя согласных с ней во всех группах значительно меньше, чем принимающих первую, но и здесь директора предприятий и руководители колхозов заметно отличаются от управленцев и военных. Последние вновь оказались рядом с пенсионерами, между тем как первые — рядом с предпринимателями и фермерами. Иными словами, внутри старых элит сегодня формируется слой, способный найти общий язык с новыми элитами по одному из ключевых вопросов, — о влиянии собственников на власть, на политику, на принятие государственных решений. Однако, с такими традиционно ключевыми для всей советской и досоветской истории слоями, как чиновничество и офицерство, договориться будет, похоже, непросто. Если же учесть, что в массовых группах желающих отдать политическую власть под контроль собственников очень немного, то позиции опирающегося на армию чиновничьего класса представляются далеко не слабыми.

Очевидно, собственники и сами это чувствуют; поэтому большинство тех же предпринимателей и не претендует на политическую власть для своего класса. Единственная группа, где согласных передать власть представителям собственников больше, чем несогласных, — это сегодня фермеры^⁴⁴. Следует ли отсюда, что у нас формируется экономически господствующий класс, малопригодный к политическому властвованию? Первый цикл развития класса собственников в нашей стране был, как известно, пройден еще до 1917 г. Тогда этому классу не удалось встать во главе складывающегося гражданского общества и переломить чашу исторических весов в пользу либерально-демократических сил. А сейчас, почти век спустя — удастся ли?

Это зависит от того, насколько формирующийся класс собственников и претендующие на роль "либералов" и "реформаторов" политические группировки сумеют, в отличие от своих предшественников, найти контакт с окружающей их социальной средой, или, что то же самое, обеспечить не только разрыв, но и преемственную связь с прошлой (в том числе советской) отечественной историей, от того, насколько готовы они принять "социальную" версию либерального мировоззрения. Принять же ее — значит признать, что в индустриальном обществе (даже таком специфическом, как российское) конфликт права собственности с другими правами неизбежен. Сегодня это понимают не только наемные работники развитых стран (не в пример мелкотоварному производителю, в глазах которого собственность, свобода и вся совокупность "прав человека" слиты воедино), но и трезвомыслящие собственники. И если более трети нынешних российских представителей частного сектора не согласны с идеей неограниченного права частной собственности, то, быть может, такое понимание проникает и в их среду? Быть может, не так уж чужда им мысль о том, что широкая общественная поддержка реформ не может быть обеспечена без ограничения права собственности или, говоря иначе, без согласования права собственности с другими правами и свободами человека?

Такая мысль им действительно не чужда. Мало того: тех, кто ее разделяет, заметно больше, чем одна треть. Об этом можно судить по реакции еще на две формулировки, оговаривающие конкретные условия, когда право собственности должно быть ограничено.

Blog

Содержание