Geum.ru

Центр системных региональных исследований и прогнозирования иппк ргу и испи ран

Вид материалаДокументы

Содержание


Xvii, xviii
Подобный материал:
1   ...   10   11   12   13   14   15   16   17   18
168


проталкивает человека во времени, устанавливая ему свои сроки детства, юности, расцвета, зрелости, увядания. Социальная сопрягает с этими сроками и этапами пути социальной миграции, нацеливая человека на освоение уподобляющих тезаурусов, на развилки и выборы знакового кодирования в деятельность. Элементы научного знания, как и любые знаковые реалии, не обладают «самостью». Они не способны куда-то перемещаться, что-то приобретать и накапливать собственными силами. Все это, если и происходит, то не по их вине, – виновником всегда выступает человек, который пе­ремещает, переводит элементы научного знания из ассоциации в ассоциацию, преследуя то свои личные (карьера), то общесоциальные цели.

Человек единичен и конкретен, он всегда опутан отметками пространства и времени, ему не дано раздваиваться или, тем более, претендовать на вездесущность, присутствовать, скажем, не теряя собственной идентичности, в Москве и Ростове и в сотне других мест разом. Элемент научного знания единичен лишь в знаковых тезаурусах и ассоциациях как единица соответствующей номенклатуры. Но, не имея отметок времени и пространства, он с легкостью совершает типичный для знаковых реалий переход вездесущности: «здесь и сейчас равно всюду и всегда», то есть способен одновременно присутствовать, не теряя свой идентичности и зафиксированных в тексте особенностей поведения, и в природе, откуда его изъяли, и в массиве дисциплинарных публикаций, и в тезаурусах III и IIIа, IV и IVа, в составе многих единиц тезауруса V. Переместить элемент научного знания вовсе не значит удалить его откуда-то. Элемент в этом смысле похож на пленку идеальней эластичности, способную растягиваться во всех направлениях и измерениях, всегда присутствовать там, куда ее единожды переместили и где ее единожды зафиксировали.

Словом, различий так много, что сама идея какого-то параллелизма, какой-то аналогии между человеком и элементом научного знания представляется диковатой. И все же попробуем присмотреться к тому, какой класс задач пытается решать наш тип культуры, когда он вовлекает в текущее производстве материальных благ научное знание.

Мы не будем детализировать экономическую сторону дела, она более или менее ясна. В условиях товарного производства технологические приложения научного знания не только позволяют повышать производительность труда, но и превратить это повышение в процесс, в котором ни один из достигнутых результатов не может считаться окончательным. Дальше мы в экономику не пойдем обратимся лучше к прояснению нашего диковатого параллелизма.

Серьезнейшие различия между человеком и элементом научного знания не

169


должны скрывать от нас того сближающего их обстоятельства, что по типу знакового оформления – имя и текст – человек на завершающем этапе движения к социализации и элемент научного знания практически аналогичны. Человек на этом этапе специализирован, закодирован в посильный для него текст фрагмента деятельности. Сам по себе такой текст фрагмента, если судить об его объеме и сложности по первобытным или традиционным фрагментам, конечно же не сравним с теми более или менее элементарными отношениями вещей по поводу вещей, которые открываются учеными и фиксируются в знаковой форме как элементы научного знания. Но в истории нашего типа культуры вместе с возникновением капиталистического способа производства произошло то, что можно было бы назвать «миниатюризацией» фрагментов по физическому, главным образом, основанию, произошло резкое совращение текстов фрагментов до весьма скромного набора элементарных действий. Этот процесс углубленной специализации с резким сокращением объема текста и со столь же резким ростом частоты действий по сокращенному тексту шел явно в направлении к тему уровню сложности, на котором располагаются автоматизмы природы, а главное – он вырабатывал навык видеть в человеческой деятельности, какой бы сложной она ни представлялась, некую сумму сопряженных по частоте, объему и последовательности элементарных операций. Любая мануфактура или фабрика, если выявить их структуру производственных связей, может преподать урок решения задачи на повышение производительности труда за счет разложения сложных программ деятельности на элементарные операции и резкого повышения частоты этих элементарных операций.

Упрощение трудовых операций за счет расчленения их на элементарные составляющие и организации таких составляющих в сложные комплексы непрерывного по времени действия и, соответственно, «оседлого» по фиксированным рабочим местам участников типа открыли широкую дорогу для внедрения машин и механических устройств любого типа. Человек – произведение природы и машина продукт изобретательности человека, артефакт, были поставлены здесь на единое основание сравнений, на «одну доску», и поскольку ограничения по вместимости человека распространяются и на частоту совершения операций и на надежность выдерживания стандарта операций в бесконечных повторах, человек с его неуместными в этом типе деятельности ментальными излишествами, утомляемостью, необходимостью периодического восстановления сил очевидна проигрывал в сравнениях с машиной и в глазах организаторов такого комплексного процесса, да и в глазах философов XVII-XVIII вв. представлялся машиной хотя и сложной, но в свете технологических

170


требований несовершенной – избыточной по числу деталей и ненадежной.

С точки зрения процессов знакового кодированиям деятельность широкое внедрение машин в технологические процессы эпохи промышленной революции следует отличать и от использования орудий в первобытном и традиционном типах культуры и от технологических приложений научного знания.

Орудия – постоянные спутники и соучастники человеческой деятельности, где они выполняют функции усилителей человеческих способностей, но тот орудийный арсенал, который мы обнаруживаем в первобытном и в традиционном обществах, несет очевидные следы ограничений по человеческой вместимости и непосредственно вписан в человеческую размерность. Если это дротик, то это такой дротик, который может поднять и метнуть нормальный человек. Нетрудно, конечно, создать и неподъемный дротик – герои мифов швыряются вон стволами деревьев и скалами, но на то они и герои. В реальных орудийных арсеналах неподъемных усилителей человеческих способностей не обнаруживается. Если это молот, те им можно ковать, если плуг – пахать и т.д. Конечно же, и этот орудийный арсенал и прирученные животные, действия которых человек научился контролировать и ставить на службу своим целям, – форма вовлечения неорганической и органической природы в человеческую деятельность, но это – первичная форма освоения возможностей природы, которая с достаточным уважением относится к исторически сложившейся фрагментации деятельности, органически вписывает продукты человеческой изобретательности в контуры человеческих навыков и умений, не разрушая структуры этих навыков, их человеческой размерности.

Орудийная техника эпохи промышленной революции есть в этом отношении нечто качественно иное. Техника остается, конечно, человекоразмерной, несет на себе печать ограничений по вместимости, но и остается и несет совершенно иным способом. В отличие от молота кузнеца, паровой молот уже поднять нельзя, как нельзя, скажем, вертеть вручную станки ткацкой фабрики. Но управлять и паровым молотом и водяным колесом можно. Одним из принципов новой орудийной техники эпохи промышленной революции было вытеснение человека из сферы энергетики, из сферы приложения его физических сил в область управления машинами, явно пренебрегающими ограничениями по физической вместимости человека, что превращало человека в «мозговой придаток» машины, в регулятор, несущий весьма утомительную, но однообразную и скромную по содержанию интеллектуальную нагрузку. Известно, например, что один из таких «мозговых придатков», ленивый мальчишка, которому до смерти надоело дергать за веревочки клапаны переключения паровой машины, изобрел

171


золотник – нехитрую автоматическую систему переключения, с помощью которой машина сама себя дергала за нужные веревочки, реализуя тем самым функцию «мозгового придатка» и устраняя его.

Возникшая в эпоху промышленной революции тенденция приводит технику к человеческой размерности через управление, через рычаги, педали, рукоятки, рули, тумблеры, переключатели, кнопки, действует и сегодня, причем «золотники» постоянно вытесняют человека на низших уровнях управления, перемещая его на все белее высокие и, прямо говоря, все менее интеллектуальные уровни. Синхрофазотрон, например, или телевизор с точки зрения выводов на человеческую вместимость мало чем отличаются друг от друга. Пока все нормально – человеку нечего делать, все за него делают автоматы, когда же что-то отказывает, единственно разумный выход – позвать специалиста.

Но, несмотря на все эти черты общности, орудийная техника эпохи промышленной революции кардинальнейшим образом отличалась от нашей в том отношении, что она, являясь продуктом технологического творчества, не была все же продуктом технологического приложения научного знания. Технику того периода нельзя рассматривать как результат перемещения элементов научного знания из тезаурусов IV и IVa в составляющие технологического тезауруса V.

В XVII, XVIII, в первой половине XIX вв. наука в ее дисциплинарно исследовательских функциях уже действовала как институт познания «природы без человека», хотя предметно-парадигматическое размежевание дисциплин еще только-только начиналось, природа как объект научного познания не была еще распределена по «дисциплинарным портфелям». Физика, например, входила в химию, а большинство тех, кого мы считаем сегодня выдающимися представителями науки XVII – начала XIX вв., имело медицинское образования: курсы естественно-научного плана читались в университетах только на медицинском факультете. Говоря об этом периоде, можно более или менее определенно утверждать, что дисциплинарные тезаурусы III уже были или, во всяком случае, были в процессе становления, как и общенаучный тезаурус IV, тогда как академических тезаурусов IIIa, и IVa определенно не было («профессорская» модель появилась в 1810 г., лаборатория Либиха – в 1826 г.). Для технологических приложений науки как области социальной миграции элементов научного знания отсутствие академически оформленного в курсах, учебниках, справочниках тезауруса IVa означало практическое отсутствие людей, имеющих доступ к элементам научного знания и способных перемещать их в составляющие технологического тезауруса V.

Исторические свидетельства того периода подтверждают, что наука, научное

172


знание не стали еще ни источником, ни поводом, ни средством технологического творчества. В эпонимике великих технологических событий того времени имена людей, имевших научную подготовку, практически отсутствуют. В истории Англии, например, признанного лидера технического прогресса того времени, все сплошь практики типа цирюльника Аркрайта, кузнеца Ньюкомена, шахтера Стефенсона. Более того, когда ученые время от времени воодушевлялись идеями Бэкона о научном совершенствовании «полезных искусств» и действительно обращались к решению технических задач, дело кончалось или могло бы кончиться конфузом в духе свифтовской Лапуты. Эспинас пишет, что в 1670-е гг. Гюйгенс и Гук много сил отдали совершенствованию навигационного оборудования, прежде всего часов, но «хронометр в конце-концов был создан в XVIII в. плотником Хэррисоном» (43,р. 350). Матиас от­мечает, что если бы рекомендации ученых XVII – XVIII вв. сельскому хозяйству реализовались практикой, то последствия были бы катастрофическими» (3,р.75-7б) .

Но, если участия науки в технологическом творчестве до XIX в. не обнаруживается, то вполне определенно обнаруживается влияние технологического творчества практиков-самоучек на науку. Технологическая новация здесь основной повод для научного исследования и основной проблемообразующий источник, науки. Скачала усилиями практиков возникают водяные колеса, а затем Лазар Карно закладывает основы гидротехники. Сначала изобретают и доводят до определенной степени совершенства паровые машины, а затем Карно-сын формулирует основы теплотехники и термодинамики.

Если в поисках срыва, «переворота» этих ролей технологического и научного творчества двигаться по эпонимике науки, то первым чистым случаем будет Р.Дизель, который именно из анализа цикла Карно сначала теоретических вывел возможность принципиально нового вида двигателя, а затем и реализовал эту возможность. Но Дизель – это уже самый конец XIX в., да и его современник практик-самоучка Эдисон гораздо чаще встречается нам в повседневной жизни, а тому же ученому-исследователю вовсе не обязательно быть и прикладником.

Тот факт, что наука долгое время рассматривала продукты технологического творчества как поводы для исследования, видела в них совершенные или не очень совершенные копии естественных автоматизмов природы, не должен нас особенно удивлять. Наука того времени усматривала в «полезных искусствах» остатки дарованной некогда человеку как венцу творения власти над природой. И до Бэкона и после Бэкона естественные теологи, натурфилософы, утописты, учёные мечтали о «восстановлении», а именно о восстановлении «языка Адама», причем бэконовская

173


программа «восстановления наук» как раз и опиралась на анализ и классификацию «по­лезных искусств» как очевидных свидетельств присутствия в человеческой деятельности слова божьего, по которому устроена природа. В хартии Лондонского Королевского общества, создатели и энтузиасты которого находились под влиянием идей Бэкона, была, например, записана и задача разработки истории ремесел как одного из способов «восстановления наук» (43, р.349-350).

Нас здесь больше должна интересовать сама процедура «декодирования» технологий в элементы научного знания и парадигматические основания такой процедуры, которая явно превращает единицы технологии в корабли, теряющие остойчивость и всегда готовые перевернуться, поскольку у них исчезает тезаурусная привязка с тем источником технологического творчества, который явно не имел отношения к науке и опирался на изобретательность самоучек, менее всего озабоченных проблемой знакового оформления своих творений в научных терминах тезауруса IV, стремлением грамотно выражаться на языке науки: его они определенно не знали. Декодирование, понятое как перевод написанных на чуждом языке технологических творений на язык науки, всегда может перевернуться в кодирование, в обратную творческую процедуру выстраивания технологических единиц из элементов тезауруса IV, то есть в технологическое приложение научного знания. Декодирование технологий до уровня «словаря», которым оказываются элементы тезауруса IV, можно рассматривать как полезную предварительную процедуру в освоении языка технологии. В этом смысле период декодирования учеными технологических единиц может рассматриваться как нечто, напоминающее период «от 2 до 5» в социальной миграции человека, когда ребенок, не обращаясь к словарям и грамматикам, сам, собственными силами разламывает речевые единицы взрослых на составляющие, создает себе свой словарь и свою грамматику, чтобы уже в полном вооружении кинуться в речевое творчество, в создание собственных речевых единиц.

Но в декодировании или в перекодировании единиц технологии на язык науки кроме процедурной стороны освоения наукой языка технологии, для которого налицо «словарь» – тезаурус IV, но нет пока «грамматики», «синтаксиса», есть и другая сторона: словарь науки, на котором предположительно должна говорить, должна строить свои знаковые единицы технология, не содержит человеческих составляющих. Поэтому и декодирование технологических единиц до уровня элементов научного знания и перекодирование их на язык науки есть очищение технологии от человека, замена человеческого их ее содержания естественным, природным.

Сегодня эта линия находит время от времени эксплицитное выражение, хотя, как

174


правило, экспликации происходят в пылу спора и вызывают бурные реакции. В споре «физиков о лириков», например, отголоски которого доходят и до наших дней, кибер­нетик Соболев, критикуя филолога Бялика, который «видимо, не понимает, что означают понятия, которыми он оперирует», писал: «Прежде всего о «машинах» и «живых существах». Как известно, в кибернетике машиной называют систему, способную совершать действия, ведущие к определенней цели. Значит, и живые существа, человек в частности, в этом смысле являются машинами. Человек – это самая совершенная из известных нам пока кибернетических машин, в построение которой программа заложена генетически» (44,стр.83). Человек с этой точки зрения обычный механизм, вполне допускающий описание в терминах науки, в которых нет человека: «Нет никаких сомнений, в том, что вся деятельность человеческого организма представляет собой функционирование механизма, подчиняющегося во всех своих частях тем же законам математики, физики и химии, что и любая машина» (44, стр.83).

Для описания человеческой деятельности в терминах науки сегодня широко используется знаковое «оптическое устройство», позволяющее без лишних слов и доказательств отделять и видеть в деятельности «существенное», подлежащее научному изучению, от несущественно-человеческого, случайного. Наиболее известны в этом отношении постулаты функциональной идентичности, объединяющие по функциональному подобию на уровне поведения самые разнородные явления. Таков, например, постулат «черного ящика», по которому любые системы, получающие идентичные сигналы на входе и выдающие идентичные сигналы на выходе, ведут себя идентично и должны быть признанными тождественными, «одним и тем же». Если, к примеру, связь между сигналами входа и выхода вписывается как отношение: на входе пятак – на выходе билет, то в группе реалий, сведенных таким определением в некое множество тождественных по функции и неотличимых для научного глаза предметов, окажутся и девушки из метро, и кондукторши автобусов, и шлагбаумы, и кассы копилки, и кассы автоматы. Понятно, что ни один даже самый отчаянный кибернетик не ошибется в идентификации единичных реалий окружения, без труда отличит девушку от ящика кассы или, тем более, шлагбауму. Но в области таких идентификаций он уже не кибернетик, здесь он выходит за рамки того, что позволено кибернетику его парадигмой функционального уподобления разнородного.

Соболев, пока он кибернетик, конечно же прав – в кибернетическом мире все сплошь машины, автоматы той или иной сложности и то частное обстоятельство, заложены ли программы генетически природой или текстом кибернетика, не играет в этом мире существенной роли: «Ученым уже удалось осуществить синтез простейшего

175


белкового соединения. Никого не удивит, если в самом скором времени в лаборатории будет получен «живой» вирус. А если этот вирус превратится в микроб, он проделает это, как обычный самообучающийся автомат. А ДНК с ее сложной и очень четкой программой? Искусственное оплодотворение домашних животных, его как считать – искусственным или естественным? А культура тканей?... Нет никаких препятствий «искусственному» созданию, живых организмов, как нет никакой принципиальной разницы между «искусственным» и «естественным» способом их создания. Весь вопрос лишь в там, чтобы научиться доводить их организацию до нужной степени» (44, стр.83-84).

Этот вполне корректный в рамках кибернетической вселенной вопрос сталкивается все же с другим столь же, на наш взгляд, корректным вопросом: является ли кибернетическая вселенная, в которой «человек – самая совершенная из известных нам пока машин», единственно возможной и достаточной для человека? Или же она только один из возможных знаковых научных миров, отрицать социальную и общечеловеческую пользу которых не приходится – человека давно пора вытаскивать из деятельности, допускающей описания типа «на входе пятак – на выходе билет», – рядом с которым или наряду с которым существуют и знаковые миры-вселенные, из которых выслоить человека все-таки нельзя?

Пока в этом вопросе особой ясности не видно, хотя границы кибернетической безлюдной вселенной прочерчиваются на уровне эмпирии довольно строго, допустим, что в лайнере где-то на пути из Новосибирска в Москву сидит кибернетик рядом с филологом. Оба смотрят в иллюминатор, видят облака и от нечего делать гадают по движениям элеронов, ведет ли машину пилот или автопилот. В «филологической» вселенной это вполне осмысленный вопрос, на который можно получить вполне осмысленный ответ, используя одну из допустимых в этой вселенной процедур типа: пройти в кабину летчиков и посмотреть, спросить у бортпроводницы и т.п. В «кибернетической» вселенной это вопрос запрещенный и бессмысленный. Его нельзя поставить и на него невозможно ответить, не выходя за пределы этой вселенной, кибернетик может, конечна, последовать за филологам, применить его процедуры для получена ответа, но это уже будет за пределами дозволенного. В кибернетической вселенной ответы типа «вижу, что...», «проводница сказала, что...» не имеют доказательной силы. Имеют ли вопросы этого запрещенного для кибернетической вселенной типа и соответствующие процедуры получения ответов значение для человека, для его ориентации в мире, для его поведения?

В эмпирической сфере единичных событий такие вопросы и ответы конечно же