Geum.ru

Центр системных региональных исследований и прогнозирования иппк ргу и испи ран

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   10   11   12   13   14   15   16   17   18
132


Там же 3 семьи гончаров, здесь на долю семьи приходится более 50 контактов.

Скованность по продукту, по формам и нормам предоставления услуг проектируется и на область профессионального творчества, выделяя в ней разрешенные и запрещенные направления новаторства, причем эти направления явно производим не от текущего тезауруса профессии, а от текущего универсального тезауруса общества. Плотнику, скажем, ничего не стоило бы объяснить своим коллегам по профессии с опорой на текущий тезаурус освоенных ими навыков и умений какую-нибудь диковину вроде дивана-кровати или письменного стола, удалось бы и представить эти новинки от имени бога-покровителя как самоочевидные вклады в массив профессионального знания, но если они отсутствуют в номенклатуре межпрофессионального обмена, такие новинки вряд ли будут социализированы, будут отвергнуты не по причине своей профессиональной несостоятельности, а по причине их явной бессмысленности с точки зрения универсального тезауруса общества.

Полная социализация нового, таким образом, проходит в традиционном обществе два селекционирующих фильтра – один на соответствие текущему профессиональному тезаурусу, другой на соответствие текущему универсальному тезаурусу. Это последнее обстоятельство, возможно, выступает основным источником эффектов «культурной несовместимости». Ввести в межпрофессиональный контакт что-либо сверх установленной номенклатуры значит либо серьезно его изменить, либо поломать и отменить, предоставив его участникам искать какие-то новые связи ассоциации с обществом.

Правда, с этими диковинами – изобретениями новаторов, которые проходят через фильтр текущего профессионального тезауруса, но спотыкаются на фильтре универсального тезауруса, приходится быть осторожным. С ними иногда случаются странные приключения всемирно-исторического значения, которые сегодня довольно часто приводятся в качестве свидетельств многовекового лидерства великих традиционных цивилизаций в мировом техническом прогрессе. Мы не говорим уже о колонне Чандрагупты в Дели, вокруг которой до сих пор спорят, почему она не ржавеет. Но вот если даже взять основной набор европейских заимствований из Китая – компас, порох, печатный станок, бумага, шпиндельный спуск механических часов, то большинству из них трудно было бы найти место в практике межпрофессионального обмена и, соответственно, в номенклатуре составляющих универсального тезауруса традиционного общества. Если более внимательно присмотреться к местам обнаружения таких изобретений, сыгравших огромную роль в истории нашего типа культуры, то большинство из них обнаружится не в функционирующей ткани

133


социальных отношений, а в различного рода «кунсткамерах» типа императорских садов и дворцов, на улицах во время празднеств и т.п. Так что некоторые изобретения новаторов, явно не удовлетворяющие требованиям универсального тезауруса общества, оказываются все-таки реализованными именно как диковины, чтобы затем, как это было с заимствованиями Европы из стран Востока, окончательно социализироваться на инокультурной почве.

Если теперь, после нескольких заходов на традиционный способ кодирования индивидов в специализированную деятельность, попытаться проследить основные пути социальной миграции, то, оставаясь в рамках системы джаджмани, мы обнаружим прежде всего резкое расхождение мужской и женской линий. Трудно сказать, насколько это типично для традиции вообще, но по нормам джаджмани деревни-общины патрилокальны и экзогамны, то есть деревня как социальная единица с разветвленной сетью межпрофессиональных связей (иногда эти связи могут включать и семьи в других деревнях) удерживается в месте своей территориальной локации поколениями мужчин, прежде всего земледельцев, привязанных к пашням, тогда как все женское население деревни, начиная с определенных возрастных групп, – пришлое, появляется в деревне с запасом освоенных в родной семье навыков и умений по ве­дению домашнего хозяйства и частично по воспитанию: матери воспитывают только дочерей, а воспитание сыновей – дело мужчин.

Женская линия социальной миграции выглядит довольно просто: первоначальное воспитание в семье родителей, вернее на женской половине дома, затем девушек иногда в весьма раннем возрасте выдают замуж в другую деревню, куда она отправляется практически в вечное изгнание: родственные связи по женской линии не только не поощряются, но в большинстве каст и определенно запрещаются. Хотя межкастовые браки не так уж часты и в ряде каст труд женщин специализирован по профессии мужа (в касте наи-цирюльников, например), такая практика обмена женщинами в каждой деревне создает ситуацию смешения и обогащения навыков женского труда, так что стандарты и нормы домашнего обслуживания поддерживаются на достаточно высоком уровне. Замужество, собственно, завершает линию женской миграции, ассоциирует женщину с обществом через семью профессионала, в которой она остается до конца жизни. Становясь бабушкой, женщина получает право участия в обсуждении семейных дел и в воспитании внуков. Есть, конечно, как и во всяком обществе, правила и обычаи, регулирующие случаи бесплодия и другие отклонения от нормы, но они в общем-то не делают погоды.

Мужской путь социальной миграции имеет, как и в первобытном обществе,

134


основную и побочную линии. По основной линии подрастающий сын в длительном контакте со старшими мужчинами осваивает текущий тезаурус профессии и ту систему межпрофессионального контакта, которую ему предстоит унаследовать. Где-то на этом периоде, обычно в весьма юном возрасте, он женится по совету и выбору старших. Инициатив в этом деле не допускается ни с той, ни с другой стороны, а если они все-таки возникают, последствия могут оказаться самыми плачевными вплоть до высшего наказания – исключения из касты, а по сути дела из социальности.

В семьях, живущих по правилам джаджмани, нет обычая раздела, смены семейного авторитета. Авторитет наследуется старшим по возрасту. Что же касается раздела, то он в принципе возможен, хотя и предельно осложнен, поскольку требует перестройки не только собственно семейных связей с другими семьями, но и связей этих других с данной семьей. Приобщение подрастающего сына к тезаурусу профессии и ввод в деятельность старших совершается постепенно, так что здесь, на основной линии социальной миграции, срывов, диссоциирующих периодов, требующих выбора и принятия решений, как будто бы не наблюдается.

Появление побочной мужской линии вызывается тем обстоятельством, что семья как участник длительного наследственного межпрофессионального контакта обмена, поскольку она несет определенный по объему деятельности груз обязательств перед другими семьями, вынуждена создавать и воспроизводить избыточность потенциальных субъектов деятельности для обеспечения преемственности этой суммы обязательств, которая может быть нарушена не только старостью, но и болезнями и массой других случайностей. Поскольку, однако, постоянной остается не только сумма семейных обязательств, но и совокупный объем компенсаций, средств к жизни, значения избыточности не могут превышать некоторых естественных пределов потребления на члена семьи. В решении этого противоречия между необходимостью сохранять преемственность деятельности, но не выходить за пределы четко оп­ределенной суммы средств к жизни, традиция использует ряд средств, хорошо известных и нашему типу культуры, поскольку они, похоже, как и священное писание христианства традиционны по источнику и стали нормой европейской жизни в результате нивелирующего влияния церкви.

Это, во-первых, принцип первородства, по которому дело отца, его обязательства и все остальное наследуется старшим сыном, а если он по какой-либо причине выбывает из игры, то старшим по возрасту сыном. Это, во-вторых, развитая система использования внутренних ресурсов для поглощения избыточности. В системе джаджмани устройством избыточных сыновей заняты в первую очередь касты.

135


Поскольку процессы деторождения слабо поддаются управлению и контролю, в семьях касты наряду с избыточностью бывает и недостаточность, которая компенсируется сы­новьями избыточных семей в различных формах, от полного усыновления до ученичества. Ученичество может быть связано и с переходом в другую касту, близкую по статусу к касте родной семьи. Наконец, избыточность может поглощаться и различными социальными институтами, ориентированными на использование «лишних людей».

В Китае, например, использование «лишних людей» было организовано в государственных масштабах. Их силами возводились и поддерживались в исправности ирригационные сооружения, они строили Китайскую стену, да и вообще их использовали как организованную неквалифицированную рабочую силу на многих трудоемких работах. Такого же типа институты существовали и в других тра­диционных государствах, являясь составной частью великих восточных цивилизаций.

В некоторых странах, прежде всего в Китае, для «лишних людей» в государственной структуре существовали особые ненаследственные профессии с достаточно высоким социальным статусом. В Китае это государственные служащие всех рангов и положений, которые комплектовались выходцами из разных профессий через систему мандарината – конкурсных экзаменов на занятие государственных должностей.

В институтах типа мандарината, селекционирующих людей по той или иной способности (в Китае по административным способностям), человечество впервые, похоже, вырабатывало и отрабатывало те механизмы и процедуры формального обучения, которые нам так хорошо известны по собственному типу культуры.

Но «лишние люди» – особая проблема, без анализа которой, по нашему глубокому убеждению, вообще ничего нельзя понять в человеческой истории. Этой проблемой мы займемся позже, после описания типов культуры и соответствующих им форм расселения.

Попробуем подвести некоторые итоги по традиционному типу культуры. Здесь переход социальной миграции в территориальную выглядит значительно менее очевидным прежде всего потому, что «текущая природа» традиционной культуры намертво привязана к территории, есть прежде всего пашня, пахотная земля, которую не сдвинешь с места. Но территориальная миграция есть и здесь. В системе джаджмани, например, все женские пути социальной миграции перебиваются в акте замужества миграцией территориальной. Мигрируют и «лишние люди», причем виды такой миграции могут быть самыми различными от перехода в соседнюю семью той же

136


касты до скитаний по местам государственных строек и даже до за океанских миграций по контракту с американскими, скажем, предпринимателями.

Современное положение в «развивающихся» странах традиционного очага культуры нельзя считать установившимся, культурные революции идут здесь с огромными трудностями, которые далеко не всегда так хорошо известны и документированы, как, скажем, события китайской культурной революции. Но иногда все-таки в печать проскальзывают сообщения, говорящие об остроте происходящих событий. Андерсон (40), например, приводит такой факт: в 1969 г. в Калькутте на 40 вакантных мест, требующих высшего образования как условия их замещения, было подано 28244 заявления. Такую фантастическую безработицу в среде интеллектуалов (более 700 человек на место) можно объяснить только одним: интеллектуалам пока нечего делать в традиционной социальности, она их не приемлет, выбрасывает как бесполезный шлак в засоциальную область, делает их «лишними людьми», очевидными кандидатами на территориальную миграцию в поисках социализации.

Универсально-именной (европейский) тип культуры наш родной знакомый с детства тип культуры представляется настолько уж обжитым, что и описывать его как-то вроде бы нет нужды. К тому же, в первой части, пытаясь понять закономерности и причины неравномерного расселения, мы совершили несколько заходов на описание состава социальной миграции в нашем обществе и локализации мест, куда приходится мигрировать индивидам в активном или пассивном поиске завершающей ассоциации с обществом или полной социализации. Нельзя сказать, чтобы эти заходы были строгими или удовлетворяли требованиям дидактики. В силу специфики проблемы, которая не является пока предметом сложившейся дисциплины, наши заходы приняли форму зондажа с плацдармов различных дисциплин, использующих различные понятийные и концептуальные аппараты. Осведомленные об ограничениях человеческой размерности и о закономерной тяге растущих дисциплинарных текстов к концептуальному и информационному сепаратизму, мы не предпринимали попыток прямых междисциплинарных переводов, считая их неправомерными, а постарались выйти в парадигматику, где и обнаружили более или менее явную сходимость дисциплинарных парадигм к человеческому варианту специализирующего кодирования индивидов в деятельность, фрагментированную по нормам человеческой размерности, причем это кодирование совершается с помощью знака, а не гена, совершается на основе гибкого использования текста и имени как двух универсальных знаковых реалий.

Теперь, несколько освоившись в наших путешествиях в первобытную и

137


традиционную культуру с непривычной терминологией, мы можем значительно редуцировать описание европейского типа культуры как одного из вариантов решения общечеловеческой задачи знакового специализирующего кодирования в деятельность.

На фоне первобытной и особенно традиционной культуры наша культура выглядит значительно менее упорядоченной и интегрированной, приведенной к целостности до интегрирующего вмешательства самого индивида, который прокладывает свои пути социальной миграции и попутно связывает в целое социальность, существующую для него в диссоциации как некоторый набор возможностей дальнейшего движения с разной вероятностью реализации. С точки зрения первобытной или традиционной культуры такое положение типично для «лишних людей», которые по тем или иным причинам лишаются конечного адреса социализации-ассоциации с обществом и вынуждены искать свой особый путь в социальность. В этом смысле нашу культуру можно назвать культурой «лишних лю­дей», где никто – ни родители, ни дети – не знает, а что именно получится из человека, который находится в данный момент на универсальной или даже на специализирующей стадии социальной миграции.

Научно-техническая революция, ускоряя моральное старение специализирующих текстов-профессий, только подчеркивает эту особенность нашей культуры. Даже единожды социализировавшись, пройдя путь социальной миграции, индивид нашего типа культуры остается в неведении насчет того, что с ним будет завтра. Олден, эксперт по кадрам объединенного совета американских инженеров, так описывает собственные мытарства на путях социальной миграции: «По вопросу о переподготовке мне хотелось бы выступить в какой-то степени в защиту тех, кто не слишком на нее полагается. Думаю, что многие из нас пытались держаться на уровне событий, подучивать себя, стараться саморазвиваться, но нам всегда приходится только гадать, куда, в какую сторону следует сегодня развиваться. Еще раз сошлюсь на собственный опыт. Когда я служил на флоте, я все время самосовершенствовался. Изучал многие курсы о вещах вроде эффективности ядерного оружия или техники кораблестроения. Но потом флот решил, что он не нуждается во мне как адмирале. Тогда я взялся за курс коммерческого права, нажал на экономику в порядке собственной переподготовки к гражданской жизни. Затем меня наняли как «эксперта по кадрам», так что ничего этого мне не потребовалось. Думаю, что многие инженеры сегодня удерживаются на уровне событий в области их специализации, но что в этом толку, если исчезает сама эта область» (20,р.126).

Такое «исчезновение областей», вчера еще казавшихся солидными и

138


устойчивыми, и появление новых областей, которых вчера еще не было на карте социальной миграции, сообща порождают эффект постоянной интеграции-становления социального целого, который конечно же глубоко диалектичен, может и должен рассматриваться в категориях материалистической диалектики в плане марксистской концепции материалистического понимания истории как противоречивого единства наследования созданной предшественниками «суммы обстоятельств» и практики революционного преобразования этих обстоятельств. Следует только отметить, и подчеркнуть, что если такая диалектика исторического развития в первобытном и традиционном типах культуры, а также и на ранних этапах развития нашего типа культуры была скорее имплицитной, нежели эксплицитной – в ней явно преобладали инерционные процессы преемственности обстоятельств над революционными процес­сами изменения обстоятельств, то современный момент развития нашего типа культуры явно сместил акценты на процессы революционного изменения обстоятельств, что делает эти процессы эксплицитными, массовыми, доступными наблюдению и изучению методами точной науки.

Наш тип культуры использует тот же набор знаковых реалий, что и другие типы, то есть прежде всего текст конечной длины, в котором фиксируется текущее знание в той или иной форме, и связанное с текстом имя, которое, служит, с одной стороны, га­рантией того, что текст остается в пределах человеческой вместимости, а с другой стороны, придает текущему тексту в любых его изменениях и модификациях черты преемственного существования во времени – изменения и модификации «одного и того же». Широкое распространение письменности в форме универсальной грамотности, а не в форме профессионального навыка писца, хорошо известной и традиции, как и развитие книгопечатания, создали в нашем типе культуры ситуацию неограниченного накопления числа текстов с неограниченным их тиражированием и, соответственно, ситуацию неограниченного роста социальной памяти, который не сдерживается уже ментальными ограничениями по вместимости: никто сегодня и физически не в состоянии прочитать не только накопленные тексты, но и те, которые публикуются, да­же и те, которые публикуются по довольно узким специальностям. При всем том тексты остаются текстами и в нашем типе культуры -любой конкретный текст, если это не сумма сведенных воедино типографией различных текстов типа энциклопедии или справочника, выдержан в нормах человеческой размерности, заведомо «вместим» для человека, если он пожелает его вместить и предпримет соответствующие усилия для подготовки к осмысленному чтению и освоению этого текста.

Идет ли речь о «Метафизике» Аристотеля или об описании правил пользования

139


магнитофоном, или о статье в последнем выпуске журнала, любой текст нашей культуры, как и в любой другой культуре, отмечен вполне определенным текущим тезаурусом, на который текст опирается к без учета которого его понимание становится невозможным. К примеру, понятная сегодня каждому грамотному человеку фраза из описания магнитофона: «Запись звуковой программы можно производить от микрофона, радиоприемника или электропроигрывателя» была бы совершенно бессмысленной в начале нашего века даже для самых грамотных людей – в их текущем тезаурусе не было реалий, позволяющих понять, что все это могло бы значить. Тезаурус всегда в тени, всегда подразумевается, но он постоянный спутник текста и постоянное условие осмысленности, доступности для понимания любого текста.

Эти «теневые» свойства тезауруса – причина множества затруднений и недоразумений, связанных с интерпретацией текстов, особенно текстов прошлого. Сознание с готовностью подменяет текущий тезаурус текста и его автора текущим тезаурусом читателя, что ведет с типичным эффектам ретроспективы, в частности и к тому, что Мертон называет догадничеством: «Догадничество состоит в преданном и преднамеренном поиске различного рода ранних версий наличных научных идей. В экстремальных случаях догадка слабейшую тень сходства между ранними и более поздними идеями описывает как полную идентичность» (11,р.20-21). Но догадничество, при всей его распространенности, лишь крайнее выражение вполне определенных трудностей понимания текстов с иными по времени или, того хуже, по типу культуры отметками текущего тезауруса, и некоторым из этих трудностей и к их функциональному смыслу мы еще вернемся. Пока же просто отметим, что в нашей культуре, как и в любой иной, каждый текст предполагает присутствие текущего тезауруса. Обычно текущий тезаурус текста и текущий тезаурус его автора совпадают, что позволяет по датам жизни автора через контекст эпохи восстановить текущий тезаурус текста. Но иногда это оказывается очень сложным делом.

Вторая универсальная реалия знакового кодирования – имя – также постоянно присутствует в нашем типе культуры, хотя и имеет некоторые специфические отличия в сравнении с именами первобытной и традиционной культуры. Назначение имен как средств кодирования в любом типе культуры одно и то же: выделить индивида, отметив его знаком-именем, с тем чтобы связать с этим именем специализирующий текст. Но полное тождество между именем текста и именем индивида достигается только в первобытном обществе, да и то лишь на этапе специализации во взрослые имена. Уже в традиционном обществе имя текста (бог-покровитель) четко отделено от имен носителей-профессионалов.

140


В нашем типе культуры между личным именем человека, которое он получает при рождении, и именем текста устанавливаются более или менее длительные связи сопричастия, частичного отождествления. Харламов, скажем, для нас хоккеист, Картер – президент, Иванов – дежурный, по классу. Но ни хоккеист, ни президент, ни дежурный не исчерпывают соответствующих личных имен, входят в них как частные составляющие, с помощью которых Харламов, Картер, Иванов приобщаются к определенным текстам, к закодированным в них видам деятельности. Со временем связи эти могут оборваться, а на их месте могут появиться новые. Процесс такого приобщения через личное имя к именам текстов, временной или устойчивой ассоциации личного имени с текстами и маркирует в нашем обществе путь индивида в потоке социальной миграции. Об этом пути мы уже не можем сказать, как о путях миграции в первобытном или традиционном обществе, основной он или побочный, производный от необходимости поддерживать избыточность. В «нашем типе культуры каждый» в меру сил, способностей и возможностей «делает» свое имя. В этом многообразии личных путей социальной миграции есть, как мы видели, общие моменты, которые описываются формулой: от универсализма через специализацию к социализации-ассоциации, но большего сказать об этих путях невозможно – они индивидуальны.

Эти индивидуальные пути движения в потоке социальной миграции имеют и территориальную составляющую, поскольку деятельность по тем текстам, с которыми в данный момент ассоциировано имя индивида, распределена по территории и локализована в определенных местах. Харламову, раз уж он хоккеист высокого класса, место в Москве, в команде ЦСК, или, на худой конец в 3-4 городах, имеющих хоккейные команды сравнимого класса. Картеру – место в Белом доме, пока он президент США. Иванову на время дежурства место в школе, то есть ивановых-дежурных можно обнаружить в любом городе и населенном пункте, где есть школа. В общем же, как уже говорилось в начале, культура наша оседлая, значительная часть специализирующих видов деятельности, даже если эти виды не связаны непосредственно с природным распределением ресурсов по территории, имеют тенденцию концентрироваться в наличных скоплениях населения повышенной плотности и повышенного стандарта благоустройства по нормам челове­ческой размерности. Эта тенденция увлекает за собой и профессии, не имеющие ярко выраженного локального распределения. Комиссии по распределению выпускников вузов и университетов хорошо знакомы с трудностями обеспечения «периферии» кадрами общего распределения типа учитель, врач, даже агроном – всегда находятся

141


веские причины семейного и иного порядка, удерживающие выпускника в городе, где он учился, а иногда и требующие обязательного его присутствия в городе с большим населением и с более высоким статусам в наличной иерархии населенных пунктов.

Центростремительность территориальной миграции, складывающаяся из сотен тысяч и миллионов индивидуальных путей в общем потоке социальной миграции, в какой-то степени характерна не только для нашего, но и для традиционного типа культуры. Но в традиционных обществах эта центростремительность захватывает в основном только «лишних людей» или же тех, кто по тем или иным причинам теряет ассоциирующие связи с межпрофессиональным контактом обмена и переходит в диссоциированное состояние. Мы видели, например, что наи-цирюльники, потерявшие в результате конфликта по поводу компенсации за брачные обряды часть своей клиентуры, отправляются в Дели, чтобы стать парикмахером или учителем. Тот же переход от патрилокальности, удерживающий традиционного индивида в родной деревне, к центростремительности, толкающей его в крупные города, наблюдается и в случаях, когда касты теряют основную профессию и вынуждены либо менять профессиональную ориентацию, либо искать какие-то новые пути ассоциации с обществом, которые ведут обычно в большие города. Так было, например, с кастами ткачей в Индии после наплыва дешевых английских тканей. Особенность нашего типа культуры здесь в том, что у нас нет живого противоречия локальность-центро­стремительность, хотя предлагалось и предлагается множество мер по удержанию молодежи в деревне, нет и соответствующих полярных ориентации на деревню или город. Центростремительность территориальной миграции охватывает практически все профессии.

Обсуждая первобытный и традиционный типы культуры, мы обратили внимание на различие действующих здесь тезаурусов по составу и форме представленного в них знания. В первобытной культуре текущий универсальный тезаурус общества, на который опираются и существование которого предполагают специализирующие тексты взрослых имен, образован из практических навыков и умений, которые подлежат усвоению и освоению на универсальном этапе социальной миграции, чтобы сделать возможным специализирующее кодирование во взрослые имена.

Того же типа тезаурусы имеет и традиция, но их назначение и локация совершенно иные. Тезаурусами типа суммы подлежащих освоению практических навыков и умений обладают профессии, каждая своим. Таких тезаурусов в обществе столько же, сколько и профессий, то есть они специализированы, расположены на уровне семей данной профессии как сумма текущих программ и стандартов

142


профессиональной деятельности. Поскольку общество обладает множеством текущих тезаурусов профессий, а каждый из них нацелен на возможно более полное использование вместимости человека, сумма знания, заключенного в этом множестве текущих тезаурусов, заведомо и намного превышает вместимость индивида. Поэтому, с одной стороны, число профессий данного традиционного общества может рассматриваться как показатель его развитости, как показатель совокупного объема знания, который общество способно хранить и передавать в смене поколений, а с другой стороны, невозможность редуцировать этот совокупный объем знания до вместимости человека исключает и возможность появления на правах рабочей знаковой реалии текущего универсального тезауруса этого типа: не может индивид освоить и использовать в деятельности навыки и умения всех профессий.

Но текущий универсальный тезаурус традиционное общество все же имеет, правда это тезаурус совсем иного рода: в него входят реалии и отношения межпрофессионального контакта, на основе которых возможно существование и появление новых текстов регулирующих или корректирующих отношения между людьми и семьями – участниками этого контакта. В таком тезаурусе нет практических навыков и умений, если под «практическим» понимается нечто причастное к отношениям людей по неводу вещей, но в нем представлены этические навыки и умения, если под «этическим» понимать нечто, причастное к отношениям людей по поводу людей. Эта этическая природа универсального текущего тезауруса тради­ционного общества и создает те эффекты «китайских церемоний» – повышенное внимание к этикету и к формулам вежливости, которые, как мы видели, удивляют и озадачивают индивидов, воспитанных в нормах общения нашего типа культуры.

Если обозначить тезаурус, ориентированный на практические навыки и умения, на отношения людей по поводу вещей, как «тезаурус I», а тезаурус, ориентированный на этические навыки и умения, на отношения людей по поводу людей, как «тезаурус II», то формула: тезаурус I + тезаурус II, окажется для нашего типа культуры недостаточной, во всяком случае недостаточной для современного этапа ее развития. Кроме практического тезауруса I и этического тезауруса II в нашем типе культуры присутствуют как оформленные знаковые реалии тезаурусы других ориентации и прежде всего дисциплинарные тезаурусы естественных наук, назовем их тип «тезаурус III», которые играют настолько значительную роль в жизни нашей культуры, что справедливо признаются и показателями «развитости» и символами принадлежности к европейскому типу культуры.

В отличие от тезауруса I и тезауруса II, они также широко представлены в нашей

143


культуре, тезаурус III не содержит в явном виде ни отношений людей по поводу вещей, ни отношений людей по поводу людей – эти отношения элиминированы процедурами научного познания, – а содержит лишь предельно обезличенные объективные отношения вещей по поводу вещей как модели и схемы автоматической, без вмешательства разума и субъекта «самодеятельности» природы в изоляции от человека и его вмешательства.

В своих дисциплинарных свойствах тезаурус III содержит все наличные результаты дисциплинарных исследований, все накопленное дисциплиной знание как сумму диссоциированных составляющих, не имеющих отметок пространства и времени, дат появления на свет в результате познавательных усилий вполне определенного ученого, получившего этот элемент-результат во вполне определенном месте во вполне определенное время. Составляющие тезауруса III не входят друг с другом в связи, как и в любом тезаурусе. Эти связи если и появляются, превращая тезаурус в текст, в связное историческое целое, то делается это по ходу создания новых текстов учеными, объясняющих коллегам в терминах текущего тезауруса суть их вклада, суть еще одной составляющей тезауруса III, которая, появившись в массиве публикаций дисциплины, сама может стать одной из опор будущих текстов о новом, объясненном в терминах наличного, текущего.

Поскольку процесс накопления нового знания, роста дисциплинарного массива публикаций, а, следовательно, и роста числа составляющих тезауруса III не имеет ограничений по вместимости (хотя каждая публикация, естественно, и каждый вклад не выходят за пределы вместимости уже потому, что это публикации, вклады людей и для людей), он заведомо остается за пределами целостного восприятия, за пределами вместимости человека, тезаурус новых дисциплинарных текстов очевидно не может совпадать с тезаурусом дисциплины: автор статьи или монографии в своем поиске и выборе опор для объяснения, в ссылках на уже опубликованное способен вовлечь в объяснение лишь малую часть составляющих тезауруса. Может быть этим объясняется неравномерность распределения цитируемости по массиву дисциплинарных публика­ций. На эту неравномерность определенно влияет и действующая практика теоретической и исторической редукции дисциплинарного знания до вместимости студента, заданной сроками обучения, учебными планами, объемом курса, расписанием. В любой форме редукция явно связана с потерей значительного числа составляющих текущего тезауруса дисциплины: для студента текущим тезаурусом будет лишь та часть тезауруса дисциплины, которая представлена в курсе. Не углубляясь в детали соотношения тезауруса III и вместимости человека, можно только

144


отметить, что, видимо, имеет смысл различать полный тезаурус III и рабочий тезаурус III, каким он присутствует в академической практике кодирования студента в дисциплинарную деятельность, в учебниках и в курсах лекций.

Это различие между полным и рабочим текущими тезаурусами дисциплины существенно не только потому, что никто, собственно, не мешает автору выйти в поисках опор для текста за пределы рабочего тезауруса, но и потому, что именно в полной, явно превышающей вместимость человека форме тезаурус III данной дис­циплины вместе с тезаурусами III других дисциплин образует совокупный тезаурус наличного научного знания для приложения, назовем его тезаурус IV.

В технологических приложениях научного знания тезаурус IV при всей своей необъятности и постоянном росте функционирует в том же примерно режиме, в каком универсальный тезаурус первобытного общества функционирует по отношению к текстам взрослых имен, то есть тезаурус IV вводит «текущую природу», в какой она представлена в его наличных составляющих, в мир человеческой деятельности на правах соучастницы этой деятельности, обладающей таким-то и таким-то набором освоенных навыков и умений, что гарантируется составами текущих тезаурусов III естественно-научных дисциплин. Входящие в состав тезауруса IV диссоциированные составляющие независимо от их возраста и дисциплинарной принадлежности способны входить в ассоциированные комбинации-смеси самого различного целевого назначения, где в единой рабочей упряжке могут оказаться представители всех дисциплин и всех возрастов, любая современная технология или любая машина есть удачный или не очень удачный результат деятельности по объединению этих диссоциированных разнородных элементов в целостности, можно только гадать, насколько полно используется тезаурус IV, а с ним и возможности «текущей природы» для приложения и каковы его реальные возможности. Ясно здесь только одно: возможности тезауруса IV увеличиваются по мере его роста за счет включения новых составляющих из тезаурусов III различных дисциплин. Что же до полноты использования этого очевидно неподъемного для отдельного индивида массива знания, то она, возможно, в какой-то степени производна от массовости попыток найти в составе тезауруса IV элементы для решения технических проблем и тем самым подключить «текущую природу» в решение человеческих задач. Эта зависимость от массовости, если верить эмпирически наблюдаемому ранговому распределению поисков, не очень обнадеживающая: стандарт решения технической проблемы пропорционален корню квадратному из числа участников поиска, лаг решения -обратно пропорционален корню четвертой степени из числа участников.

145


Если присмотреться повнимательнее к функционированию тезаурусов III и тезауруса IV, то нетрудно будет заметить, что в нашем типе культуры социальная миграция индивидов скорректирована и в значительной степени осложнена социальной миграцией знания, вернее социальной миграцией диссоциированных элементов научного знания, фиксирующих отношения вещей по поводу вещей, модели их взаимодействия, их поведения в условиях изоляции от возмущающего влияния человека. Достичь полной изоляции, естественно, не удается, и на некоторых уровнях наблюдения возникают ощутимые искажающие эффекты дополнительности – взаимодействия изучаемых объектов с техникой наблюдения, экспериментальным ок­ружением, с самим исследователем. Но мера изоляции научного знания об отношениях вещей по поводу вещей, каким оно попадает через поток публикаций в дисциплинарные массивы знания, увеличивает число составляющих тезаурусов III и тезауруса IV, определяется в конечном счете не теоретическими соображениями о чистоте и объективности того или иного элемента знания, а практической надежностью работы этого элемента в системе технологических приложений. Если данный элемент, объединяясь с другими элементами той же объективной природы, надежно и с достаточной степенью ожидаемой точности ведет себя в актах запланированного действия, то теоретические претензии к нему теряют силу убедительности для практики, для его технологических приложений.

В определении степени чистоты и изоляции от возмущающих влияний человека область технологических приложений науки ведет себя подобно станкам в задачах Крылова о приближенных вычислениях. Если «текущие» станки обрабатывают детали с точностью до 3-го знака, а «текущие» математики их рассчитывают с точностью до 10-го знака, то эта запредельная математическая точность – пустое времяпровождение и пустая трата интеллектуальных сил до тех пор, пока точность обработки не будет повышена, если это вызывается необходимостью, до точности расчетов. Точно так же обстоит дело и с чистотой элементов научного знания: сколько их ни «фальсифицируй» теоретически, сколько ни указывай им границ применимости и истинности, использовать их или нет – решать будет практика с ее требованиями к чистоте, ис­тинности, применимости.

В отличие от социальной миграции индивидов, которая совершается усилиями самих индивидов, социальная миграция элементов научного знания на всех ее этапах требует приложения человеческих сил, не может совершаться без участия человека и, соответственно, не может не нести на себе печати человеческой размерности. Прослеживая, как мы это делали с индивидами, путь элементов научного знания с

146


момента их появления к социализации-ассоциации, мы обнаруживаем и определенные черты сходства и существенные различия.

Элемент научного знания, как и индивид, совершает движение по социальному времени. Не самодвижение, естественно, «самость» у знаков отсутствует, а движется, смещается, перемещается под воздействием человека. В этом движении по времени элемент, как и индивид, проходит ряд стадий ассоциации и диссоциации.

Если принять за начало социальной миграции элементов их исходное «непознанное» состояние ассоциации с массой непознанных и познанных других элементов, образующих природу, человеческое окружение, то первым актом, начинающим движение элемента по путям социальной миграции, является удачная попытка ученого вырвать этот элемент из природных связей ассоциации, дис­социировать и изолировать его, представить его в «логике понятий», то есть совершить над этим уловленным в научную снасть элементом первичную знаковую операцию: дать ему имя, диссоциирующее его и выделяющее его из всех поименованных уже элементов, и связать с этим именем текст, описывающий его поведение в типизированных или, как чаще говорят, в контролируемых ситуациях взаимодействия с другими элементами, познанными уже и измеренными в соответствующих шкалах, текст должен пройти многократную проверку на соответствие поведения элемента в описанных ситуациях – экспериментальную верификацию, мера этой многократности, достаточной для проверки, никем не установлена и не оговорена. Ученый может счесть достаточной и одну проверку в полной уверенности, что и вторая, и десятая, и сотая дадут тот же результат: многократность мыслится как бесконечность фиксированного текстом поведения в повторах. Оно и действительно так: единожды попавшись в расставленные ученым сети, получив имя и текст, признавшись в эксперименте, что он есть он, а не кто иной, элемент теряет всякую волю к сопротивлению, готов безропотно воспроизводить свое неведение в любых целях по первому требованию любого: демонстрировать свои свойства ученикам или студентам, безотказно тянуть лямку соучастия в технологической команде и т.д.

По традиции мы называем этот первичный акт изъятия элемента из природы и его первичной знаковой обработки открытием. Но это название, почти во всех языках оно производно от откровения, в общем-то типичная «улыбка Чеширского кота». «Открывать», «читать книгу природы» было более или менее понятно в XVI – XVII вв., когда все здравомыслящие люди, в том числе и ученые, были с детства убеждены в том, что природа сотворена богом по слову, что элементы, их имена и тексты изначально заложены в природу актом ее творения, что разум человека – суть слово

147


божие, поэтому природа и познаваема, но в XX в., когда от этой теологической парадигматики ничего не осталось, «понять» открытие стало много сложнее.

Популярное сегодня представление о поиске элементов как об опознавании разрезанных частей картинки («паззл-солвинг») вряд ли способно что-либо прибавить к старой схеме, пока открытым остается вопрос о том, откуда, собственно, берутся эти картинки. Но, как и во многих других случаях, улыбки Чеширского кота никого не смущают. Школьнику и студенту прочно вбивают в «подкорку» идею того, что ученые всегда умножали и умножают знание, что познание бесконечно, что если открытия совершались в прошлом, то почему бы им не совершаться и в будущем. На этом уподоблении будущего прошлому и покоится, собственно, наша глубокая уверенность в том, что открытия возможны, что «мир открытий» неисчерпаем, что сколько бы мы ни отлавливали непознанных элементов природы, ни переводили их в познанное состояние, в запасниках природы всегда останется уйма такого, о чем нам и не снится.

Прайс под давлением многотомных исследований Нидама о китайской науке попробовал было задуматься над тем, а что же все-таки такое открытие, и пришел к довольно неожиданному выводу: «Нет никакого сомнения в том, что китайская наука и технология была столь же изобретательна, столь же хороша и столь же плоха, как и наука и технология античности или средневековой Европы. Теперь нам предстоит подняться на следующую ступень удивления, чтобы уяснить, что история действует не совсем так, как если бы был только один истинный естественный мир открытий, причем мир, обладающий почти неизменным порядком. Мы видели выше, что история дважды выстраивала подобные миры. Ив этого удивительного обстоятельства следует, что ни эти миры сами по себе, ни порядок открытий в них не будут одними и теми же» (39,р.17-18).

С нашей точки зрения идея множественности «миров открытий» совершенно не вяжется с эмпирически наблюдаемым в любых видах человеческой и животной деятельности универсализмом и униформизмом природного определения, предъявляющего одни и те же требования ко всему живому. Будь природ много, элементы «текущей природы», изъятые в процессе научного познания из одного «мира открытий», не могли бы иметь силы для другого «мира открытий», то есть природ оказалось бы как минимум две: одна – выстроенная историей в Европе, другая – в Китае. Но и в Европе и в Китае все происходит одинаковым образом: деревья растут корнями вниз, реки впадают в море, китайские изобретения исправно работают в Европе, европейские – в Китае, так что следов этой природной двойственности как-то не обнаруживается. Идея множественности «миров открытий», на наш взгляд, резуль-

148


тат неясности в определении знания, возможных форм знания, а также и в определении социально-культурных функций науки как одного из способов познания природы, который явно не мог возникнуть ни в Китае, ни в традиционной культуре вообще, где нет изолированного от человека, от его навыков и умений чистого знания об отношениях вещей по поводу вещей.

Так или иначе, но все пути социальной миграции элементов научного знания начинаются с открытия, под которым мы пока будем понимать операцию вычленения некоторого объекта или отношения из природных связей и первичную знаковую их обработку. Имя и экспериментально подтвержденный текст, описывающий поведение носителя имени, вот тот знаковый социализирующий багаж, с которым элемент научного знания входит в социальное пространство перемещения, начинает социальную миграцию.

Если начало этого пути фиксируется как открытие, то завершение первого этапа движения отмечено актом публикации, входом соответствующим образом оформленного элемента в массив дисциплинарных публикаций и, соответственно, появлением его как составляющей в тезаурусе III данной дисциплины и в тезаурусе IV научного знания вообще. Это путь к ассоциации открытого данным ученым элемента с открытыми уже и представленными в дисциплинарном массиве публикаций элементами, для ученого основной характеристикой этого пути является режим объяснения с коллегами с опорой на тезаурус III дисциплины. Выбор дисциплинарного тезауруса для объяснений с коллегами на предмет признания нового элемента и перевода его в наличный элемент знания весьма ответственная операция, которая во многом определяет успех или неуспех дела. Ган и Штрассман, например, открыв для физики расщепление атома, не решились все-таки строить свои объяснения на тезаурусе III физики, не без оснований полагая, что физики текущего тезауруса 1939 г. их попросту не поймут, а оформили статью в тезаурусе III химии, где революционный физический смысл открытия маскировался констатацией химических фактов. Но, как правило, получив соответствующую дисциплинарную подготовку и освоив в студенческие годы текущий тезаурус дисциплины, ученые редко рискуют объясняться на языке другой дисциплины, использовать возможности чужих дисциплинарных тезаурусов.

Продвигая на этом этапе новый элемент знания к публикации и, соответственно, к признанию дисциплинарным сообществом, ученый оказывается примерно в том же положении, в котором мы ранее видели профессионала-новатора, пытающегося объяснить коллегам по профессии от имени бога-покровителя суть сотворенного им

149


новшества и вынужденного говорить в тезаурусе профессии – на языке освоенных в данный момент навыков и умений. У ученого нет бога-покровителя традиционного образца, хотя идея высокого покровительства и патронажа далеко еще не ушла со сцены. Нидам, например, выдвигая гипотезу межкультурного возникновения науки как общечеловеческого глобального предприятия, тут же взывает к покровительству: «Святым покровителем всех этих людей широких взглядов и доброй воли мог бы, возможно, стать сирийский епископ VI в. Сервус Себект, который, описав индийский метод вычислений, использующий только 9 знаков, заметил, что всем тем, кто постоянно славословит гений греков, было бы пора уже понять, что и другие тоже кое-что знали» (39,р. 3). Раман, в расчете уже, похоже, на индийского читателя, называет Неру «святым покровителем индийской науки» (28,р. 201). И хотя все это, конечно же, метафоры, не стоит забывать, что метафоры, особенно метафоры с историей типа улыбок Чеширского кота, за которыми когда-то что-то было, часто перекрывают мостиками-переходами псевдопонятности провалы и разломы мысли, что за метафорами часто ничего уже не обнаруживается.

Но хотя бога-покровителя у ученого на этом этапе продвижения нового элемента к публикации нет, осознанная или неосознанная потребность в дисциплинарном авторитете, стремление «говорить не от себя», а от имени авторитета, желание спрятаться от возможных критиков за широкие спины установившихся авторитетов или, как предпочитают говорить науковеды, «встать на плечи гигантов» определенно присутствуют в мотивации ученого, в его выборах тезаурусных опор для объяснения и органов публикации. У ученого эта мотивация выражена даже сильнее, чем у профессионала-новатора. Профессионал-новатор даже в случае неудачи своей попытки социализировать новое остается при всех личных огорчениях все же профессионалом, ассоциированным с обществом через межпрофессиональный контакт семей. У ученого более щекотливое положение: он просто новатор, и неудача с вводом нового элемента означает для него первую или очередную неудачу в серии попыток ассоциации с обществом. Для дисциплины ученый начинает существовать как ученый, как признанный член дисциплинарного сообщества лишь с момента первой публикации и существует для нее, набирая очки престижа и авторитета лишь постольку, поскольку он публикует и на его работы ссылаются те, кто публикует позже. Здесь одно из пересечений социальной миграции индивидов и социальной миграции знания, причем карьера индивида, степень его ассоциации с обществом, его престиж и положение оказываются в явной производной зависимости от миграции знания.

Неудивительно, поэтому, что если у ученого есть некоторый выбор

150


дисциплинарных журналов или издательств для публикации нового элемента знания, а сами эти журналы и издательства входят в некую иерархию авторитетности и престижа, ученый будет в большинстве случаев нацеливаться на вершину иерархии как на самое подходящее место для публикации, будет пытаться опубликовать новый элемент в наиболее престижном журнале или издательстве. Такая психологическая установка ученого вполне понятна: не было еще таких ученых и вряд ли они когда-нибудь появятся, которые не были бы искренне уверены в исключительной значимости сделанного ими открытия. И соображения личной карьеры, распределения очков престижности «за публикацию» по уровням престижной иерархии журналов и издательств могут во многих случаях отступать на второй план. Ученый с установившейся репутацией в дисциплине может и попросту отказаться публиковать новый элемент в журнале низкого престижа, хотя и такая публикация прибавила бы нечто к его престижу, и этот отказ, как правило, будет мотивироваться не соображениями личной карьеры ученого, а скорее заботами о «карьере» нового элемента знания, о его социальной миграции: публикация в журнале низкого престижа – почти верный путь в архив и забвение, путь к исключению элемента из дальнейшей миграции.

Та же ситуация возникает и при выборе тезаурусных опор для объяснения нового. Как правило, дисциплинарные журналы и стоящее за ними дисциплинарное сообщество в лице тех, кого Мертон называет «привратниками» – редакторов, рецензентов, референтов, консультантов, то есть ученых, вовлекаемых в процессы оценки рукописей, претендующих на публикацию, и, соответственно, в процессы принятия решений о публикации или отказе от публикации, создают на входе в публикацию достаточно внушительный селективный заслон, диктующий ученым-авторам под угрозой отклонения рукописи довольно жесткий набор правил, относящихся к размеру рукописи и ее оформлению. Предметом регламентирования оказывается обычно и «квота цитирования» – среднее числе ссылок на работы предшественников, то есть среднее число опор на составляющие тезауруса III.

В большинстве естественно-научных журналов квоты цитирования сравнительно невелики: 10-15 ссылок на предшественников признается достаточным числом опор для ассоциации нового элемента с наличными, для выяснения существа нового в терминах наличного. Автор же, как правило, располагает значительно большим числом способов показать свой результат в связях с уже известным. Это и создает ситуацию выбора 10-15 работ из, скажем, 100-150 работ, причем выбор этот вольно или невольно совершается с оглядкой на «привратников», на их взгляды, вкусы, предпочтения, то

151


есть выбор идет не столько по степени причастия нового элемента знания к уже известным и признанным, сколько по положению автора той или иной работы, которую можно с некоторой степенью убедительности использовать как опору, в иерархии дисциплинарных авторитетов, прежде всего авторитетов для «привратников».

Промахнуться здесь, попасть в редакционную корзину и на корню загубить карьеру элемента нового знания в самом ее начале, да и повредить собственной карьере – пара пустяков. Мертон, например, приводит статистику отклонений рукописей по 83 американским дисциплинарным журналам (см. табл.), из которой явствует, что даже в таких кондовых естественно-научных дисциплинах как химия, биология, физика, геология в корзину отправляется и выбывает из дальнейшей социальной миграции от четверти до трети рукописей, а следовательно и элементов нового знания, претендующих на признание, на присутствие в дисциплинарном тезаурусе, на участие в качестве опор объяснения в опосредовании и связи нового знания наличным.

Величины отклонения рукописей в дисциплинарных журналах в 1967 г. (11, р.471).


Дисциплина
Доп. откл., %
Число журн.

История
90
3

Литературоведение
86
5

Философия
85
5

Политология
84
2

Социология
78
14

Психология
70
7

Экономика
69
4

Эксперимент.

51
2

психология






Математика

50
5

и статистика






Антропология
48
2

Химия
31
5

География
30
2

Биология
29
12

Физика
24
12

Теология
22
2

Дескриптивная
20
1

лингвистика









Всего
83