Михаил бойков люди советской тюрьмы

  1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   35

Амнистия

Ещё жив человек

Расстрелявший моего отца

Летом в Киеве в тридцать восьмом.

Вероятно, на пенсию вышел,

Живёт на покое

И дело привычное бросил.

Ну, а если он умер

Наверное, жив человек,

Что перед самым расстрелом

Толстой

Проволокою

Закручивал

Руки

Отцу моему

За спиной

Верно, тоже на пенсию вышел.

А если он умер,

То, наверное, жив человек

Что пытал на допросах отца

Этот, верно, на очень хорошую пенсию вышел.

Может быть, конвоир ещё жив,

Что отца выводил на расстрел.

Если б я захотел,

Я на родину мог бы вернуться.

Я слышал,

Что все эти люди

Простили меня.

Иван Елагин


ОТ АВТОРА

Я один из бывших счастливейших граждан Советскою Союза

В самые страшные годы большевизма я сидел в самых страш­ных тюремных камерах и выбрался оттуда сохранив голову на плечах и не лишившись разума. Меня заставили пройти весь кош­марный путь "большого конвейера" пыток НКВД от кабинета сле­дователя до камеры смертников, но от пули в затылок мне уда­лось увернуться. Ну, разве я не счастливец?

Более тысячи заключенных и десятки палачей видел я в тюрь­мах и у каждого из них была трагическая судьба, непохожая на судьбы соседей по тюремной камере и следовательскому кабинету.

Эти люди мирно беседовали со мной и пытали меня, раскры­вали передо мною свои души и влезали в мою. Только в тюрьме я понял, что представляет собой советская власть и узнал, как можно человека превратить в тряпку и заставить его сознаваться в тягчайших преступлениях, о которых он даже никогда не ду­мал. В тюрьме я увидел, как много врагов у советской власти и убедился, что она должна быть и будет уничтожена, что безбож­ное и бесчеловечное не может существовать долго. Разве я не счастливец?

Полтора десятка лет, с большими перерывами, я писал книгу об этом и вот она перед вами, читатели. В ней вы не най­дете глубокомысленных рассуждений, исследований, умозаключе­ний и выводов. Я даю только факты, описывая то, что видел, слы­шал и чувствовал. Моя книга это серия зарисовок советской тюрь­мы и ее обитателей, это фотографии без ретуши. Для них мне не потребовалось ни черной, ни белой краски. Перед вами советская тюрьма, как она есть, а выводы делайте сами.

Многие не захотят поверить моей книге, как не хотели ве­рить правдивым документам о коммунизме на протяжении десят­ков лет. Горькая и страшная правда многих отталкивает от себя. Приятней и удобнее верить сказочникам о "советском рае", людям типа Ильи Эренбурга и Хыолетта Джонсона. Не верящим мне, я могу сказать только следующей: «Пока не поздно, подумайте о коммунизме не чужой, а своей головой. Подумайте серьезно или, через несколько лет, в Нью-Йорке, Буэнос-Айресе и Лондоне с вами будут делать то, что в свое время делали со мной в советской тюрьме. И вас тоже превратят в "счастливых советских граждан".

М. Бойков.

ПРОЛОГ ЗАПРЕЩЕННАЯ ПЕСНЯ

Зимним вечером 1937 года я шел с работы но глав­ной улице города Пятигорска. Впереди меня ковыляла, пошатываясь, мужская фигура. Подойдя поближе, я увидел, что это подвыпивший рабочий. Он был пожи­лой, с седыми усами и не особенно пьяный.

Шагая прямо по ухабистой мостовой и выписывая кренделя, рабочий ни на кого не обращал внимания, прохожих не задевал, а только сиплым, надтреснутым тенорком голосил старинную солдатскую песню:

—В чистом поле, под раки-итой

Русский раненый лежал

И к груди, штыком пробитой,

Эх!.. Крест свой медный прижима-а-ал,!. . .

Кровь лилась из свежей раны

На истоптанный песок:

Над солдатом ворон вьется,

Чует, эх, лакомый кусо-о- к...

Я хотел было пройти мимо, но неожиданно раздав­шийся за моею спиной голос заставил меня остано­виться:

-Гражданин!

Обернувшись, я понял, что этот возглас относится не ко мне. Обогнав меня, к пьяному подошел рослый, плотный мужчина в кожаном пальто и такой же кепке и повторил строгим, хриплым басом:

— Гражданин! Пойдемте со мной!

—Отстань!— огрызнулся на него пьяный и снова затянул:

—Черный ворон, что ты вьёшься

Над моею головой?

Ты добычи не добьёшься...

Эх!... Я солдат еще живо-о-ой...

Человек в кожаном, пальто взял певца за рукав.

—Не сопротивляйтесь, гражданин. Хуже будет.

—Да ты от меня отвяжешься, лягавый? Или в морду хочешь?!— заорал пьяный, вырывая из его паль­цев свой рукав.

Человек в коже вынул из кармана свисток и поднес к губам. На свист из переулка вынырнул милиционер и подбежал к спорившим.

—Бери его с той стороны!— приказал милиционеру человек в коже.

Блюститель "коммунистического порядка" поспе­шил исполнить его приказание. Вдвоем они схватили пьяного и вывернули ему руки за спину. Тот сразу про­трезвел. Спросил испуганно:

—Куда вы меня тянете?

—Куда надо. Пошли,— зло бросил человек в коже. Рабочий рванулся, но его держали крепко. Тогда он стал кричать, обращаясь к прохожим:

—Товарищи! Помогите! Лягавые (Так советские граждане называют людей, причастных к НКВД и Милиции. Это выражение заимствовано из уголовного жаргона) ни за что трудящего пролетария хватают. Граждане, обратите внима­ние! Энкаведисты рабочего от станка задерживают.

Но прохожие, отворачиваясь и испуганно втягивая головы в плечи, далеко обходили эту группу. Протрез­вевший рабочий, поняв, наконец, бесполезность сопро­тивления, заплакал и покорно пошел со своими мрач­ными спутниками.

Его повели в переулок. Репортерское любопытство толкало меня последовать за ними. Как почти всякий работник советской газеты, я был профессионально любопытен.

Осторожно выглянул я из-за угла. В глубине пере­улка, у стены распластался огромным чудовищем чер­ный автомобиль с цельнометалличес ким кузовом без окон. Только в задней части его были створчатые дверцы.

Каждому гражданину СССР хорошо знакомы та­кие автомобили. В них энкаведисты возят арестован­ных. Люди дали арестантскому автомобилю меткую кличку: "Черный ворон".

А энкаведисты — более ласковую: "Воронок".

Увидев его перед собою так близко, я невольно за­дрожал. Он внушал мне ужас, как и большинству совет­ских граждан.

Подойти к нему поближе я, конечно, не рискнул; выглядывая из-за угла, всматривался в развернувшуюся передо мною картинку советского бытия.

Рабочего подвели к автомобилю. Арестованный рванулся опять, но безуспешно. Прокричал что-то не­разборчивое отчаянным голосом, закончившимся ко­ротким стоном. Это тоже не помогло. Из кабинки авто­мобиля вылез второй человек в кожаном пальто и от­крыл дверцу кузова. Сопротивлявшегося втолкнули ту­да, дверца захлопнулась, мотор автомобиля фыркнул и зарокотал. Машина подалась назад, круто повернула и,

запорошив меня снежной пылью, быстро пронеслась ми­мо.

—Вы чего тут делаете, гражданин?— окликнул ме­ня незаметно подошедший сзади милиционер. Я обернулся.

—Ваш документ!— потребовал он.

Я вынул из кармана красную книжечку — мое ре­дакционное удостоверение. Милиционер внимательно просмотрел его, вернул мне и произнес насмешливо:

—Чего жыж вы, гражданин, не своим делом зани­маетесь? Вам бы в редакции газетки сидеть, да строчить статейки о наших социалистических достижениях, а вы за оперативными авто НКВД подглядываете...

У него было круглое, маловыразительное лицо с рыхло-расплывчатыми чертами и вздернутым носом, но глаза, — как я сумел заметить в сумерках, — смотре­ли остро и насмешливо. В голосе тоже сквозила насмешка.

—Да вот, товарищ милиционер,— начал я объяс­нять, — шел, знаете, мимо. Вижу: пьяный поет. А по­том его — хвать! И в черного ворона посадили...

—Гражданин!— остановил меня он. —Произносить запрещенные слова строго воспрещается.

—Какие слова?— удивился я.

—Те самые, что вы последние произнесли.

—Это про черного ворона? Что же в них особенно­го? Все так говорят. —Эх, гражданин,— укоризненно покачал головой милиционер, —работаете в редакции газеты, а не знаете, где и что можно языком болтать. Ну, там; приятелям да шепотом такие слова произнесть возможно. А ведь я жыж за них вас арестовать должон. Я жыж...милиционер! Нынче энти слова запрещены. Потому, как повсю­ду летает черный ворон... Тьфу, чорт. С языка сорва­лось. Идите-ка вы домой, гражданин.

—Скажите,— обратился я к нему, за что, все-та­ки, его арестовали?

—Запрещенную песню с намеком пел. Самое малое ему червонец дадут.

—Червонец? Что это значит?

—Ну, десять лет концлагерей.

—За песню?

—Не только за нее. Кроме пения он, при аресте, оказывал сопротивление, а также обзывал работников НКВД и милиции лягавыми. Еще прохожих агитировал ему помогать. А это уже антисоветская агитация с по­пыткой организации восстания против советской вла­сти. Так вот, гражданин, не болтайте про... ворон. И песни о них не пойте.

—Да у меня голоса нет.

—Это хорошо,— усмехнулся милиционер. —Вооб­ще нынче у нас 6'е'зголосому только и житье. Не так скоро в тюрьму попадет... Ну, хватит! А то мы с вами этак и до контрреволюции договоримся. Свидетелей хо­тя и нету, но... все-таки... Спокойной ночи, гражданин.

—Спокойной ночи...

Я скоро забыл этот случай, но через несколько ме­сяцев вспомнил. Тогда и над моей головой стал "вить­ся" черный ворон, крылья которого покрыли огромную страну кровавой тенью. 13

Глава I ПОСЛЕ ПОЛУНОЧИ

За окном раздался гудок автомобиля. Мягко про­шуршали шины в дородной пыли. Рокот мотора смолк у самых ворот.

Брат встал из-за стола. Выглянул в окно на улицу, обернулся к нам и бросил тревожно:

—Воронок подъехал... Кажется к нам.

Жена испуганно взглянула на меня, и слезы задрожали на ее ресницах. Мать молча перекрестилась.

Часы пробили полночь...

Около двух часов тому назад закончился мой тяже­лый трудовой день репортера советской газеты. Брат вернулся домой немного раньше. Мы вчетвером сидели за ужином. Ели пайковый черный хлеб и кислое "по­видло" — дешевый жидкий мармелад. Запивали сурро­гатом чая из каких-то безвкусных трав, купленного в магазине стахановской промысловой артели. Ужин бо­лее, чем скромный, но обычный для рядового советско­го служащего-Разговор не клеился. Изредка перебрасывались без­различными фразами. День утомил нас. Хотелось спать...

Автомобильный гудок вспугнул аппетит и сон. Охваченные тревогой мы подошли к окну. Тяжелое молчание застыло в комнате.

Длинный закрытый автомобиль ночным жутким чудовищем разлегся на улице. Тусклые лучи уличного электрического, фонаря жирными мазками ложились на его черные бока. Фары машины, как огромные глаза, мигнули и погасли.

—Вам надо бежать. Пока еще не поздно,— взвол­нованно зашептала мне на ухо жена. —Бегите оба: ты и он,— взглянула она на брата.

Я взял ее за руки. Они были холодны и дрожали.

—Успокойся, Лида,— сказал я, сдерживая дрожь в голосе. —Может быть, приехали вовсе и не к нам, В доме много жильцов... А нас арестовывать не за что. Мы не преступники.

—Арестовывают не только преступников,— перебил брат. —В концлагерях полным-полно невинных. Это я знаю, во всяком случае, лучше тебя. Строил социализм на людских костях...

Брат недавно приехал с Дальнего Востока. Прошел там суровую и страшную советскую школу. Шесть лет назад он поверил в социалистическое строительство счастливой и радостной жизни. Начитался пропагандной литературы. Наслушался речей на комсомольских собраниях. И, как многие юноши до него, стал советским энтузиастом. Добровольцем отправился на далекую окраину строить большой военный завод. Три года строил, затем был обвинен во вредительстве и столько же лет провел в концлагере. Эти годы излечили его от энтузиазма. Нам он почти ничего не рассказывал о жиз­ни на Дальнем Востоке. Только однажды, за стаканом водки в праздник, зло ответил на мои расспросы:

—Чего тебе рассказывать? Все равно не поверишь. Строительство коммунизма надо на собственной шкуре почувствовать- Вот я положил на его проклятый алтарь свою молодость и здоровье. А многие мои приятели и головами пожертвовали. Нам-то все теперь понятно. Нет, не хочу рассказывать. К тому же, я этим... энкаведистам дал подписку о неразглашении лагерных тайн. Только одно тебе скажу: коммунизм и советская власть — самые подлые создания человечества. Так-то, бра­тец. Выпьем лучше...

Из концлагеря он привез больные легкие и только половину зубов. Остальные съела цынга. Иногда у него срывались ругань и злобно-иронические замечания по адресу советской власти. В таких случаях я, обычно, воз­ражал ему. Так и теперь возразил в ответ на его заме­чание:

—Невинных не арестовывают. У нас в редакции то­же кое-кого забрали. Хорошими работниками счита­лись, а впоследствии оказалось, что они — рода.

Брат криво усмехнулся.

—И ты этому веришь, дурак? Враги народа! Та­кие же, как ты. Враги-то повыше сидят. В Кремле.

—Тише, Леня,— остановила его мать. —Соседи могут подслушать. Потом беды не оберешься.

—Бросьте вы спорить. Тоже нашли время,— вмеша­лась жена. —Бегите! Мама, скажи им.

Мать смахнула слезу со щеки. Перекрестила нас и прошептала тоскливо и скорбно:

—Дети мои! Идите все трое... А я как-нибудь одна.

Брат сплюнул в окно. Махнул рукой и сказал ре­шительно:

—Нет! Так дело не пойдет. Будь я один, моментально драпанул бы. Попробуй, ищи меня. Но ведь ты, обратился он ко мне, —в таких штуках никакого опьт-та не имеешь. Попадешь в два.счета, тем более с женщиной_Может быть, посчастливится?— произнес я, ко­леблясь.

—Бывает. Хотя и редко,— процедил сквозь зубы он. —Только ты о матери тоже подумай. Ее за нас на допрос потянут.

—Кому я, старуха, нужна? Меня не тронут.

—Еще как тронут. Объявят врагом народа. Сядешь в тюрьму на старости лет.

Жена положила мне руки на плечи.

—Уходи сейчас же. Умоляю. Сделай это для меня. Еще есть время. Через чужие дворы уйдешь,— тверди­ла она. —А мы... мы все перетерпим.

—Но за что же?— вырвалось у меня. —В контрре­волюционных организациях я не состою, против власти не выступал...

В голосе жены зазвучала досада:

—Ты удивительно наивен. Не замечаешь, что де­лается вокруг. Они сажают в тюрьму всех, кто попадет­ся под руку.

—Верно, Лидочка. Ты права,— поддержал брат на­смешливо. —Наивности у него хоть отбавляй. Впрочем он, до некоторой степени, прав. Сажать его, пожалуй, не за что. Он беспартийная редакционная лошадка, ра­ботает за троих и ведет себя тише воды, ниже травы. Уж за кого им хвататься, так это за меня. Вероятно они ко мне с визитом. Прошлые мои грехи вспомнили...

Говоря о моей полной невиновности перед совет­ской властью, брат был не совсем прав. Явных и важ­ных преступлений против нее я не совершал, но, как и у многих граждан нашей страны, кое-какие тайные ан­тисоветские грехи у меня имелись...

Напряженно наблюдали мы через окно за арестанским автомобилем. Во время нашего разговора от него отделились две фигуры, прошли несколько раз по ули­це, потоптались у ворот, потом на мгновение зажгли карманные фонари, осветив ими номер дома и нырну­ли в калитку. Теперь момент для побега нами был уже упущен. Из груди жены вырвался короткий и безнадеж­ный стон отчаяния.

Секунды ожидания казались вечностью. Время, как бы, остановилось. Молчание стало невыносимым... Тя­желые шаги на лестнице вызвали у меня невольный вздох облегчения. И сейчас же страх и тревога охватили всего. Куда они пойдут? Шаги раздались в коридоре и замерли у дверей в нашу квартиру.

——К нам! Господи помилуй!— шепотом выдохнула мать.

Дверь распахнулась. В комнату стремительно во­шли двое. Первый был в штатском костюме, второй — в мундире НКВД у обоих в руках наганы.

—Руки вверх! И не двигаться!— крикнул энкаведист в мундире.

—К женщинам это приказание не относится, заметил улыбаясь человек в штатском.

Под прицелом наведенного на него револьвера брат медленно поднял руки.

—Вы тоже, —указало на меня револьверное дуло. Торопливо исполнил я приказание. Пальцы энкаведиста в мундире проворно забегали по моему телу, вы­вернули карманы, прощупали борта и рукава пиджака. Штатский обыскивал моего брата.

^: Неприятная и унизительная процедура нашего обыс­ка длилась несколько минут. Со смешанным чувством страха и отвращения разглядывал я обыскивающих. Тот, который ощупывал меня был плотным, коренастым брюнетом с курчавым сальным чубом в новеньком, сидящем в обтяжку мундире. Черты полного, слег­ка обрюзгшего лица грубы и расплывчаты, но глаза ма­ленькие, очень живые и внимательно-щупающие. Под носом модные "чаплинские" усики. Обыскивая меня, он громко сопел.

Человек в штатском представлял собой весьма лю­бопытную фигуру. Светлый блондин, худой до такой степени, что казался скелетоподобным. Сутулый, сгорб­ленный с втянутой в плечи головой. Ноги, как палки и тонкие, почти просвечивающие кисти цепких рук. С бледного, нездорового цвета лица не' сходит зловещая улыбка. При взгляде на него казалось, что улыбается мертвый череп.

Пока я рассматривал энкаведистов, брату успел на­доесть обыск. Он опустил руки и запальчиво сказал улыбающемуся:

—Чего так долго копаетесь? Арсенала в моих кар­манах нет.

—Вы спокойнее. Без сопротивления... Не то, — и энкаведист подбросил на ладони наган.

—Ты меня своей пушкой не пугай. Видал их до­статочно,— скрипнул зубами от злости брат.

—Интересуюсь, где это?— спросил улыбающийся.

—Не ваше дело. Вы не следователь... За кем приш­ли?

—Вот за этим приятным молодым человеком,— по­вел в мою сторону дулом нагана улыбающийся.

—Михаил!— истерично вскрикнула жена.

—Давайте не разговаривать с арестованным! Это не разрешается,— остановил ее энкаведист в мундире.

—За что вы меня арестуете? Я ни в чем не виноват, — задыхаясь проговорил я.

—Там разберутся. Вот прочтите,— ответил энкаведист.

Волосатая красная рука в мундире протянула мне лист бумаги. Перед моими глазами запрыгали крупные буквы:

"Ордер на арест..."

Читать дальше я не смог. Глаза застлало туманом... Энкаведисты приказали нам сесть на стулья в разных углах комнаты, а сами принялись ее обыскивать. Они вывалили на пол все вещи из ящиков комода и пись­менного стола. Распарывали матрасы на кроватях и ры­лись в корзине с грязным бельем. Перелистали все кни­ги, журналы и мои черновые блокноты. Долго читали, полученные нами старые письма. И даже разворошили остатки зимней золы в печке.

Оцепенев от страха и безнадежности, сидел я на стуле в своем углу и тоскливо обводил глазами эту комнату, в которой прожил более десяти лет. Так зна­комая обстановка, убогая, но родная: письменный стол, он же и обеденный, старинный пузатый комод и ста­ренький ветхий шкаф для одежды, этажерка с книгами и коврик у двери. Три кровати по углам комнаты, за­драпированные ширмами. Может быть, на все это я смотрю в последний раз?

Тревожная мысль забилась у меня в мозгу:

"Увижу ли я еще жену... мать... брата?"

Острая боль резнула по: сердцу. Невольно вскочил я со стула.

—Михаил; Михаил!— стонала жена.

——Вы, гражданочка, не отчаивайтесь. Берегите свои нервы. Денька через два-три ваш супруг, увернется домой, успокоительно заверил ее улыбающийся.

Фальшь и насмешка были в этих словах. Жена с от­чаянием взглянула на него и ничего не ответила...

Обыск продолжался до рассвета. Они перерыли все наши вещи. Несколько книг, все письма и мои блокноты завернули в простыню, снятую с кровати матери. Улы­бающийся стиснул этот узел подмышкой. Человек в мундире зевнул, потянулся и отрывисто бросил мне:

—Ну, что ж? Пошли!

—Кстати, —добавил улыбающийся, —захватите с собой смену белья и полотенце. Мыло можете не брать. Вам его выдадут в счет тюремного пайка.

Мать встала со стула, зашаталась и бессильно опять опустилась на него. Жена, вся в слезах, бросилась ко мне.

Энкаведист в мундире загородил ей дорогу.

—Подходить к арестованному запрещено,— отче­канил он.

Брат, сжав кулаки, шагнул вперед и крикнул:

—Дайте человеку с женой проститься! Вы... люди!

—Не прыгайте, молодой человек. До вас пока еще очередь не дошла,— с угрозой, но попрежнему улыбаясь оборвал его штатский.

Я находился в состоянии полной растерянности. Мысли мои путались, а язык как бы прилип к гортани. Ни одного слова не мог я выдавить из себя, ни одного жеста сделать...

Мать протянула мне маленький сверток. Волосатая рука перехватила его.

—Здесь белье, полотенце и хлеб,— прошептала мать.

—Передавать что-либо арестованному без предва­рительной проверки запрещается. Он получит вашу пе­редачу потом,— заявил энкаведист.

Затем он повернулся ко мне и приказал:

-—Давай! Пошли!

Он первым вышел из комнаты. Улыбающийся легонько толкнул меня к двери. Я пошел, с трудом волоча свои налившиеся чугунной тяжестью ноги...

Последнее, что мне бросилось в глаза, это вздраги­вающие от рыданий плечи жены, скорбное, побелевшее лицо матери, сжатые в бессильной ярости кулаки брата и холодно-матовый блеск вороненых наганов в руках мо­их конвоиров...

В коридора не было никого, но за дверями соседних с нашей квартиры слышались шорохи, сдержанный ка­шель, вздохи и приглушенные голоса. Люди там не спа­ли. Страшный черный ворон НКВД прогнал сон из дома.

В полузабытье вышел я на улицу, по знаку энкаведиста сделал несколько шагов к автомобилю и, согнувшись, пролез через его низкие дверцы. Дважды щелкнул замок за моею спиной. Тьма окутала меня. Мотор автомобиля назойливым рокотом ворвался мне' в уши.

Черный ворон полетел по кочковатым и пыльным улицам города.

Это было 5 августа 1937 года.