Михаил бойков люди советской тюрьмы
Вид материала | Документы |
СодержаниеГлава 3 УПРЯМЫЕ |
- Шихвердиев А. П., Полтавская Г. П., Бойков, 6962.91kb.
- Автобусный экскурсионный тур. 5 дней/4 ночи, 120.63kb.
- Юрий Дроздов: Россия для США не поверженный противник, 300.35kb.
- Джанетт Рейнуотер, 720.66kb.
- Джанетт Рейнуотер, 289.51kb.
- Михаил Булгаков. Дьяволиада, 456.65kb.
- Администрация костромской области контрольное управление информационный обзор материалов, 425.61kb.
- «советской философией», 5892.06kb.
- Развитие завода после Великой Октябрьской социалистической революции Глава I период, 1299.64kb.
- Штеренберг Михаил Иосифович, к т. н. (г. Москва), 234.23kb.
Дверцы тюремного автомобиля открылись. Лучи восходящего солнца ослепили меня и я зажмурился.
—Давай, выходи!— в тот же миг громыхнул хриплый резкий голос.
Медно-красное лицо с круглыми совиными глазами и козырьком надвинутой на лоб фуражки НКВД заглянуло ко мне.
Я вылез из автомобиля и осмотрелся. Несколько энкаведистов с помятыми невыспавшимися лицами окружили меня. Тех, которые меня арестовали, среди них не было. Мы находились в небольшом дворе, вымощенном каменными плитами. Со всех четырех сторон высились трехэтажные стены с множеством решетчатых окон, на две трети прикрытых снизу деревянными козырьками. Из-за них слышался гул, похожий на разноголосый приглушенный разговор.
В глубине двора, как раз напротив кованых железных ворот, в которые только что въехал автомобиль, виднелась узкая, также сделанная из железа, дверь.
—Пошли! За мной!— приказал мне один из энкаведистов, направляясь к этой двери.
—Куда вы меня привезли?— растерянно спросил я его.
—К теще в гости. Не разговаривать!— оборвал он и засмеялся хрипло и коротко.
Я направился вслед за ним. Второй энкаведист пошел сзади, находу вынимая из кобуры наган.
"Неужели расстреливать ведут?"— подумал я и все внутри меня похолодело.
Мы вошли в дверь, поднялись по лестнице и зашагали по войлочным дорожкам коридора.
—Руки назад! Смотреть прямо перед собой! Не оборачиваться!— командовал мне идущий впереди, коротко похохатывая. Он оказался не в меру смешливым.
Неожиданно задний конвоир крикнул:
—Стой! Лицом к стенке! Смотри вниз, на пол!
Ничего не понимая, я остановился.
В противоположном конце коридора показалась группа людей. Пятеро энкаведистов вели троих арестованных. Лица последних были бледны и в крови. Один вытирал рукой обильно струившуюся из носа кровь и стряхивал ее на пол. Второй хрипло кашлял, хватаясь за грудь. Третий шел, сильно прихрамывая и громко стонал.
—Ты, контра! Не слышишь, что-ли? Носом в стенку! —заорал смешливый энкаведист, толкнул меня в угол и коротко хохотнул...
Окровавленные люди скрылись за поворотом коридора, и мы пошли дальше'. Спустились снова в первый этаж и остановились перед дверью с надписью:
"Комендатура управления НКВД".
Смешливый конвоир постучал в дверь, приоткрыл ее и доложил:
—Привели товарищ дежурный! Хх-ха!
—Давайте его сюда,— послышался голос в ответ. Меня, ввели в комнату. В память, сразу врезалось: три телефона и наган на столе; вертлявый и чубатый
юноша за столом, а над его головой на стене большие портреты - Сталина и наркома «внутренних дел Ежова.
-Куда прикажете девать арестованного, товарищ дежурный?— спросил смешливый.
—Посадите в собачник. Пускай там подождет. Островерхов хотел сегодня его допросить,— ответил чубатый юнец.
—Пошли! Хха!— коротко бросил конвоир. Я немного успокоился и осмелел. Захотелось немедленно выяснить положение.
—Скажите, пожалуйста,— обратился я к юноше,— куда меня привезли? Что со мной будет? Кто такой Островерхов?
Юноша надменно-иронически взглянул на меня.
—Интересуетесь? Любопытствуете?...Вас привезли в контрразведыватель ный отдел краевого управления НКВД. Островерхов — ваш следователь. Очень приятный даже, можно сказать, добрейший человек. Ласковый и сладкий. Одним словом, Сахар Иваныч. Подследственных любит, как собственных деток, — и он подмигнул конвоиру. Тот хрипло хохотнул в кулак.
—А что вас ожидает, затрудняюсь сказать. Может быть, даже это, — выразительно указал глазами юноша на свой наган.
Опять у меня внутри похолодело... Из комендатуры я вышел пошатываясь.
—Может быть интересуетесь также, что такое собачник?— крикнул мне вдогонку дежурный. —Помещение для ожидающих допроса. Шикарнейший кабинет!
Конвоиры засмеялись...
Меня ввели в большой зал, вдоль стен которого стояли вделанные в пол дубовые ящики с дверцами, каждый высотою в человеческий рост. Смешливый конвоир открыл дверь одного из них и приказал мне:
—Лезь туда! Скорей! Хх-а!
—Что это такое?— изумленно спросил я. —Собачник. Шикарный кабинет,— ответил он, захохотав на весь зал, втолкнул меня в ящик и захлопнул дверь.
В пол ящика была ввинчена табуретка. Я сел на нее и предался горестным размышлениям:
"За что меня арестовали? В чем обвиняют? Что они со мною хотят делать?
Долго размышлять мне не пришлось. Щелкнул замок, дверь приоткрылась и в нее просунулась краснолицая голова смешливого конвоира.
—Давай, выходи! Хх-а!
—Куда?
—На допрос...
Снова, уже начавшее надоедать, хождение по коридорам и нудные окрики конвоира. Но на этот раз в нашу "прогулку" вплелось нечто новое. Мы проходим мимо ряда обитых войлоком и плотно закрытых дверей. Из-за них еле слышно доносятся протяжные стоны, заглушенные крики и какие-то шлепающие удары, будто десятки людей бьют по чему-то мягкому и гибкому.
От этих звуков кровь стынет в моих жилах. Весь дрожа, спрашиваю конвоира:
—Что это?
Впервые за сегодняшнее утро, он серьезно и сочувственно, без малейшего признака смеха, смотрит на меня и говорит, покачивая головой:
—Это... большой конвейер... Там ночные допросы заканчивают.
И добавляет сквозь зубы:
—Тебе тоже этот самый конвейер пройти придется. Если не признаешься.
—Но мне не в чем признаваться. Меня арестовали по недоразумению. Я ни в чем не виноват. Он отворачивается и угрюмо хрипит:
—Здесь многие так. Не ты один. Сахар Иваныч заставит признаться. Он — главный спец по большому конвейеру...
Конвоир останавливает меня у одной двери. На ней эмалевая табличка с цифрой 5. Он трижды стучит в нее и нажимает кнопку рядом с цифрой. Дверь открывается. Мы входим.
В большой комнате, за письменным столом сидит человек в штатском. Его лысая голова низко склонилась над пухлой папкой с бумагами.
—Товарищ следователь, примите арестованного,— обращается к нему конвоир, протягивая листок "сопроводиловки" — бумаги, по которой принимают на допросы или отвозят в тюрьму людей, попавших в НКВД. Не отрываясь от папки, следователь подписывает "сопроводиловку" и возвращает ее конвоиру со словами:
—Можете итти!
Конвоир прикладывает руку к козырьку фуражки, молча поворачивается на каблуках и выходит. Человек за столом отодвигает в сторону папку с бумагами и поднимает на меня глаза.
Передо мной типичное лицо советского барина: полное, с выбритыми до синевы и слетка припудренными щеками. На лысом бугроватом черепе несколько волосинок напомажены и аккуратно уложены в подобие прически. Глаза выпуклые и масляные, как две большие сизые сливы, прикрыты стеклами квадратных пенснэ. По лицу расползлась необычайно ласковая и сладкая улыбочка.
—Добрый день, Михаил Матвеевич,— приветливо говорит он.
Голос у него протяжный и певуче-медовый.
—Здравствуйте,— отвечаю я, внимательно разглядывая следователя.
—Что же вы стоите? Садитесь! Вот здесь. Рядом со мной. Вы вероятно устали? Садитесь же,— предлагает он, пододвигая мне стул.
—Спасибо,— сажусь я и выжидающе смотрю на него.
Он устало вздыхает, трет пальцами виски и, сладко улыбаясь .обращается ко мне:
—Ну-с, Михаил Матвеевич? Что же мне с вами делать?
Я молча пожимаю плечами.
—В неприятную историю вы запутались, дитя мое, — продолжает он. —Надо выпутываться.
—Произошло недоразумение. Никаких преступлений я не совершал. За что меня арестовали, не знаю,— говорю я волнуясь.
Его ласковый вид и явное сочувствие ко мне начинают внушать мне доверие.
—У нас недоразумений не бывает, сын мой,— перебивает он меня с улыбкой. —Мы работаем, как точный часовой механизм. Все заранее рассчитано, взвешено, продумано.
—Повторяю: я — невиновен.
—Ошибаетесь, дорогой мой. Разве не вы написали фельетон о стадионе "Динамо"?
Так вот оно что! начинаю припоминать. Месяц тому назад, в газете "Молодой ленинец" был, напечатан мой фельетон "Спортивные спекулянты". В нём сообщалось, -что спортивное. общество "Динамо" членами которого являются обычно работники НКВД, на своем стадионе в городе Пятигорске по бешеным ценам сдавало в аренду площадки рабочим спортивным коллективам для подготовки значкистов ГТО (Спортивный значек "Готов к труду и обороне"). Фельетон обсуждался в бюро краевого комитета комсомола и был признан соответствующим действительности. Я облегченно вздыхаю.
—Это небольшая вина. Крайком комсомола признал фельетон правильным. Неужели меня за него в тюрьму посадят?
Улыбка следователя становится еще слаще.
—Крайком? На днях его первый секретарь Чернявский будет нами арестован.
—За что?— вскакиваю я со стула.
—Как шпион в пользу японской разведки.
—Не может быть!
—В наше время, дорогуша, все возможно. Японский резидент завербовал Чернявского во время работы последнего секретарем Дальневосточного крайкома ВЛКСМ. Это произошло пару лет тому назад.
—Кто бы мог подумать?
—Да-а-а! Кто бы мог подумать, друг мой нежный, что и вы запутаетесь в эту грязную историю?
—Позвольте! у меня даже в мыслях ничего такого не было.
—Было, друг мой. Ваш фельетон, конечно, пустяк. Вашим встречам с иностранцами в санаториях, а также с лицами, подозреваемыми в сочувствии абрекам (Абреки — кавказские повстанцы против советской власти) мы особенного значения не придаем. О вашей принадлежности к дикой антисоветской оппозиции журналистов нам давно известно. За все это мы предполагали просто вызвать вас и сделать вам мягкое, так сказать, отеческое внушение. И на пару месяцев посадить под замок. Чтобы вы не заедались. Но потом на вас поступили некоторые материалы... Вы обвиняетесь в более серьезных вещах.
—В чем?— шепотом выдохнул я.
—Участие в работе контрреволюционной организации, вредительство, шпионаж. И, главное, измена родине.
Эти слова произвели на меня впечатление удара дубиной по голове. Я остолбенел. У следователя постепенно сползла с лица улыбка. Сливы глаз потемнели.
—Вот что, Михаил Матвеевич,— сказал он, вставая, —поговорим серьезно. Прежде всего, разрешите представиться официально: я следователь по вашему делу, Захар Иванович Островерхов. Считаю своим долгом помочь вам, освободить вас из сетей, в которые вы попали.
—Спасибо, товарищ Островерхов. Помогите, пожалуйста,— растерянно шепчу я.
—Сделаю все, что могу,— обещает он. —Вы, конечно, помните, что недавно нами был арестован редактор вашей газеты О-в? В ходе следствия он признался, что состоял членом контрреволюционной и шпионской организации. Далее он показал, что завербовал в эту организацию еще несколько человек, в том числе и вас...
—Это ложь! Меня никто и никуда не вербовал. Как он мог это говорить? Поверьте мне...
—Я вам верю. "Но в вашем положении лучше всего признаться. Иного выхода нет.
—Как же я буду призйаваться в том, чего не делал? Это абсурд! -Обожаемый мой! Вы должны признаться. Сейчас в стране проводится крупная политическая кампания. Много людей попало в тюрьмы. Среди них есть и не преступники, но они признаются в самых тягчайших преступлениях.
—Но почему? Для чего?
——Так нужно нашей большевистской партии. Она требует этого. Требует и от вас... Так надо. Понимаете? Ну, будем признаваться?
—Не могу.
—Разве вы не верите партии Ленина-Сталина?
—Верю, но не могу возводить на себя дикие обвинения.
—Неужели верите? А как же ваши связи с абреками и принадлежность к "дикой оппозиции"? Заврались, дорогой. Маловато верите.
Я молчу.
Островерхов снова заулыбался. Лицо его сморщилось в сладчайшую гримасу. Голос стал еще протяжней и медовее.
—Вы ,Михаил Матвеевич, мне понравились с первого взгляда. Как-то сразу я почувствовал к вам большую симпатию. Вы, чем-то, напоминаете мне моего сына, погибшего в гражданской войне. Я хотел бы, чтобы № были... моим сыном. И очень хочу вам помочь. От всего сердца.
Я смотрю на него в упор и, на мгновение, улавливаю холодный и жестокий блеск его глаз-слив. Он, этот блеск, совсем не вяжется с ласковыми словами и сладкой улыбкой следователя.
Искра зародившегося у меня к нему доверия гаснет. Смутно начинаю я понимать, почему его называют: Сахар Иваныч.
Он отворачивается. Прячет глаза под опущенными веками и говорит уже, без улыбки:
—Послушайте. Вы должны признаться. Так надо. Это будет самое лучшее.... Ну, вы получите небольшой
•срок концлагерей. Допустим, два-три года. Не больше.
-'Они пройдут незаметно. Затем вы снова вернетесь к семье... Ну, как,? Договорились?
Я отрицательно качаю головой. Мысль о ложном признании и его последствиях приводит меня в ужас.
Сладкое лицо Сахара Иваныча хмурится. В голосе его уже не слышно меда.
—Имейте, в виду, что мы не щадим упрямых. Если очень рассердимся, то можем подвести вас и под расстрел. Или послать на, и большой конвейер. Слыхали вы о нем?
—Слышал уже здесь. Сегодня. Но не знаю, что это такое.
—Я вас пока что отправлю в камеру упрямых. Там вы увидите людей, побывавших на большом конвейере. Они расскажут вам много интересного. А на досуге подумайте там о моем предложении... До скорого свиданья, Михаил Матвеевич.
Улыбка опять ползет по его лицу. Он нажимает кнопку звонка на столе и приказывает вошедшему конвоиру:
—Отведите подследственного в камеру № 3...
Глава 3 УПРЯМЫЕ
Массивный стальной квадрат наглухо вделан в толстую каменную стену без облицовки. В огромных петлях пудовый висячий замок. Над ним белой эмалевой краской крупно выведена цифра 3. Рядом маленькое круглое окошечко, прикрытое деревянной крышкой.
Я стою перед этой дверью в тюремную камеру, пританцовывая и щелкая зубами от холода. Даже в летний день в коридорах тюрьмы очень прохладно.
Вокруг меня хлопочут двое надзирателей в черных шинелях. Прощупывают по рубчикам всю мою одежду, срезают металлические пуговицы и пряжки с брюк, отбирают пояс, галстук и шнурки от туфель. Ни одна вещь, могущая быть использованной арестантом, как средство самоубийства, в камеру не допускается.
Лица надзирателей дубоваты и туповаты. Один — усатый, другой — носатый. Больше ничего примечательного в их лицах нет. Глаза у обоих цвета расплавленного олова, покрытого тонким слоем пепла.
Носатый старательно возится с моей одеждой, а его коллега, оторвавшись от этого занятия пучит на меня свои оловянные глаза, шевелит усами и шепотом, коверкая русский язык, спрашивает:
—Фамелия?
—Бойков!— громко отвечаю я.
Надзиратель делает страшную гримасу и шипит на меня:
—Ш-ш-ш! Тихо!... Име, отечество?
—Отчество,—- невольно поправляю я.
—Не разговаривать! Отвечай на вопрос!
—Михаил Матвеевич...
—Ш-ш-ш! Замолкни! Ш-ш-ш!
—Что вы на меня шипите? Ведь я и так тихо говорю.
—Ш-ш-ш! Ты понимаешь, куда попал?— спрашивает усатый и, подняв палец вверх, торжественно объявляет:
—У внутреннюю тюрьму НКВД. Во! А в этой тюрьме, ш-ш-ш, должна быть тиш-ш-шина. Такая тишина, как в мавзолее товарища Ленина. Понятно? Ш-ш-ш!
—Для чего вам такая тишина нужна?— интересуюсь я.
—А для тюремного режиму. Ведь каковые арестанты у нас заключаются? Важнеющие государственные преступники. Вот вроде тебя.
—-Я не преступник. Я по недоразумению.
—Все вы по недоразумению. Знаем вас, контриков... Ты не перебивай! Ш-ш-ш!... Вот я и говорю. Важнеющий госпреступник должон в полной тишине сидеть. Ни слова, ни звука. Чтоб пикнуть не смел. Чтоб с воли к ному мышь не прибежала, муха не прилетела. Во!
Надзиратель повторяет чьи-то чужие слова. Его голове самостоятельно до них не додуматься. Проверяя свое впечатление .спрашиваю:
—Где вы слыхали про такую тишину?
—А на тюремных курсах повышения квалификации, — важно отвечает он. —Знаем,_как с вами, контриками, обходиться... Замолкни! Ш-ш-ш!
Во внутреннюю тюрьму НКВД города Пятигорска меня доставили действительно, как важного государственного преступника. Окружили усиленным конвоем, надели наручники на мои руки и трижды обыскивали.
Тюрьма оборудована по последнему слову советской тюремной техники. Всюду в коридорах электрическая сигнализация; камеры совершенно изолированы одна от другой; двери и стены снабжены стеклянными глазками для наблюдения за арестантами. Двери в коридорах заменены решетками, которые автоматически раздвигаются и сдвигаются. На полу войлочные дорожки, чтобы не было слышно шагов. Пролеты лестниц затянуты проволочными сетками для предотвращения попыток самоубийства заключенных...
—Одевайсь! Быстро! Ш-ш-ш! — приказывает мне усатый надзиратель. Его коллега упорно молчит, посапывая своим, огуречного вида, носом.
Торопливо одеваюсь и с трепетом жду, что будет дальше.
Гремит пудовый замок, медленно и беззвучно поворачивается на петлях стальной квадрат и, от толчка надзирателя в спину, я делаю прыжок вперед, спотыкаясь в своих туфлях без шнурков и падаю.
В то же мгновение надо мной раздается хриплый, с. надрывом голос:
—А-а-а! Новичек! Милости просим. Присоединяйтесь к нашей компании.
Поднимаю глаза вверх и замираю в испуге. Меня окружают голые до пояса, страшные на вид люди. У них коротко стриженые головы, бледно-желтые, с синеватым оттенком и зверским выражением, лица; глаза дикие и мутные. Тела их худы и сплошь покрыты синяками, язвами и кровоподтеками.
Это бандиты, воры! Меня бросили к уголовным преступникам. Сейчас бить будут,— проносятся в моем мозгу испуганные мысли.
Вскакиваю на ноги, одной рукой держа свои лишенные пуговиц брюки, а другую выставив вперед для защиты. Тот же хриплый голос спокойно произносит;
—Не бойтесь. Вас никто не тронет. Здесь все мы теперь, конечно, бандиты, но, между прочим, в большинстве бывшие коммунисты.
Горькая ирония слышна в тоне и словах говорящего. Удивленно смотрю на него. Это костлявый гигант, на теле которого, кажется, нет живого места, так оно "разукрашено" следами побоев. За его спиной, сбившись в кучу, стоят девять человек и с любопытством меня разглядывают. Среди них бросаются мне в глаза старик с мокрым платком на голове, юноша, в глазах
которого застыли страх и беспокойство, и маленький субъект с усиками.
Словам гиганта я не верю и мысленно стараюсь определить социальное положение арестантов.
"Этот верзила, несомненно, убийца, старик — скупщик краденого, юноша — молодой вор, а тот, что с усиками, вероятно, растратчик из ресторана", — мысленно решаю я.
—Проходите сюда, в угол. Садитесь прямо на пол. Сидеть-то у нас, к сожалению, не на чем,— приглашает старик довольно приветливо.
—А с вашими брючками мы же все уладим,—перебивает его субъект с усиками. —Вы думаете, если они, без пуговиц, так их уже нельзя носить? Очень даже можно. Носите на верёвочках. Очень удобно. Мы же все так дёлаем. Собственные носки превращаем в нитки и плетем из них шнурки. Я вам дам взаймы несколько. Потом вернете с процентами.
Он вынимает из кармана несколько тонких коротких шнурков и протягивает мне.
—Меня разве вы не узнаете?— спрашивает гигант. —Ведь мы встречались на воле. Неужели я так изменился?
Внимательно всматриваюсь в него. Абсолютно незнакомое "уголовное" лицо. Отрицательно качаю головой.
—Моя фамилия — Смышляев,— говорит он.
—Вы? Не может быть!— удивленно восклицаю я... Действительно, я знал Смышляева на воле. Несколько раз брал у него интервью в краевом совете Осоавиахима (Общество содействия авиации и химии). Он там руководил одним из отделов. Тогда это был красивый мужчина средних лет, подтянутый, с военной выправкой, в отлично сшитом костюме и гладко выбритый. Как же он изменился с тех пор. Стал совершенно неузнаваем.
—Тюрьма переделывает человеческие лица, — печально говорит Смышляев. —Здесь самое интеллигентное лицо очень скоро превращается в физиономию бандита. Посадите сюда самого Ламброзо и через месяц он станет похожим на самого закоренелого преступника из его альбома уголовных типов...
—Что же мы стоим? Сядем да побеседуем,— снова предложил старик с платочком.
Он садится на пол, опираясь спиной о стену. Я присаживаюсь рядом, все еще с некоторой опаской поглядывая на соседей.
Сейчас же стеклянное окошечко в двери открывается и голос надзирателя угрюмо ворчит:
—А ну, отодвинься на середину! Опираться спиной об стенку не разрешается. В карцер захотел?
Старик отодвигается от стены. Я киваю головой на дверь и спрашиваю:
—Чего это он?
—Видите-ли,— начинает объяснять мне Смышляев, —эта тюрьма для подследственных по политическим делам и в ней установлен специальный, очень строгий режим. Здесь мы весь день можем только сидеть или ходить. Нам, как видите, не позволяют даже прислониться к стенке усталой спиной. Лежать днем нельзя, громко разговаривать нельзя, игры запрещены, книг и газет нам не дают. Свидания с родными и получение от них передач не разрешаются. Нас морят голодом. Купить что-либо в тюремном ларьке, например, хлеб, сахар или табак мы не имеем права. От воли полностью изолированы. На прогулку в тюремный двор нас не выпускают. Помыться нет возможности...
—Подследственным разрешается,— восклицает субъект с усиками, копируя какого-то энкаведиста, — первое: думать о своих преступлениях и второе: раскаиваться в них.
—Наша камера,— продолжал Смышляев, —это, так называемая камера упрямых. Здесь собраны люди, упорно не желающие сознаваться в несовершенных ими преступлениях. Да-да! Не удивляйтесь. Ни один из нас ни в чем не виновен перед советской властью. А следователи хотят сделать нас преступниками, всеми силами, и средствами добивается, чтобы мы подписывали ложные признания. Бесчеловечный тюремный режим —один из методов нажима следствия на заключениях...
Еще раз я обвел глазами камеру.
Голые, сырые стены; цементный пол покрыт толстым слоем грязи; маленькое решетчатое окошко под потолком, а над дверью электрическая лампочка, прикрытая проволочной сеткой. В углу глиняный кувшин с водой. У двери параша, бочка для естественных потребностей. Больше в камере нет ничего.
—На чем же вы спите?— спрашиваю я.
—На полу. Ровно в полночь раздается звонок: сигнал ко сну. Мы валимся на пол, в эту грязь, и засыпаем. В пять часов утра нас будят,— отвечает старик.
В камере, вместе со мной, десять заключенных. Для такого количества людей она слишком мала: четыре метра в длину и полтора в ширину. В ней жарко, душно и какой-то едкий противный запах. Меня начинает тошнить от него; комок слюны подкатывается к горлу.
Наблюдая за мной, Смышляев ободряюще хлопает меня по плечу:
—Привыкайте. Бодритесь. Не падайте духом. Вам потребуется много сил... А теперь расскажите, что делается на воле.
Пересиливая тошноту, коротко сообщаю, столпившимся вокруг меня заключенным, последние новости и, наконец, чувствуя, что не выдержу камерного запаха, прошу их:
—Потребуйте проветрить камеру. Ведь здесь задохнуться можно.
Удивленно-иронические взгляды устремляются на меня.
—Какой шутник!— восклицает субъект с усиками. —Ему хочется проветриться! Скажите об этом надзирателям, так они с ума сойдут от смеха.
—Запах у нас действительно тяжеловатый,— соглашается со мною старик, —но ничего не поделаешь. Требовать мы не имеем права, а просить о чем-либо тюремную охрану бесполезно... Вы станьте поближе к окну и ловите ртом свежий воздух. Вам полегчает.
Выполняю его совет и мне становится легче...
Юноша с ужасом разглядывает свои руки в сплошных кровавых ранах и язвах и тихо, полушепотом произносит:
—Тут пахнет трупами. Наши тела гниют. Мы — трупы.
Мне становится жаль этого молодого преступника с мутными беспокойными глазами.
—Кто это его так избил? И отчего у вас всех столько синяков и шрамов?— спрашиваю я Смышляева.
Он тихо и неохотно отвечает мне:
—Следы большого конвейера. К сожалению и вам придется испробовать его.
—Сегодня я слышу о нем в третий раз. Что это, собственно, за штука?
—Страшная вещь. Дьявольское изобретение НКВД. Не хочу говорить о нем. Это слишком тяжело,— болезненно морщится Смышляев и, глядя на окровавленного юношу, добавляет:
—Спросите у него. Вчера он сошел с большого конвейера.
Стараясь изобразить на лице приветливую улыбку, протягиваю руку юноше.
—Будем знакомы. Моя фамилий — Бойков.
В ответ мне раздается приглушенный страдальческий шепот
—А" я — Гордеев Павел...