Михаил бойков люди советской тюрьмы

Вид материала

Документы

Содержание Глава 3 УПРЯМЫЕ

Подобный материал:

• Шихвердиев А. П., Полтавская Г. П., Бойков, 6962.91kb.
• Автобусный экскурсионный тур. 5 дней/4 ночи, 120.63kb.
• Юрий Дроздов: Россия для США не поверженный противник, 300.35kb.
• Джанетт Рейнуотер, 720.66kb.
• Джанетт Рейнуотер, 289.51kb.
• Михаил Булгаков. Дьяволиада, 456.65kb.
• Администрация костромской области контрольное управление информационный обзор материалов, 425.61kb.
• «советской философией», 5892.06kb.
• Развитие завода после Великой Октябрьской социалистической революции Глава I период, 1299.64kb.
• Штеренберг Михаил Иосифович, к т. н. (г. Москва), 234.23kb.

Глава 2 СЛЕДОВАТЕЛЬ

Дверцы тюремного автомобиля открылись. Лучи восходящего солнца ослепили меня и я зажмурился.

—Давай, выходи!— в тот же миг громыхнул хриплый резкий голос.

Медно-красное лицо с круглыми совиными глазами и козырьком надвинутой на лоб фуражки НКВД загля­нуло ко мне.

Я вылез из автомобиля и осмотрелся. Несколько энкаведистов с помятыми невыспавшимися лицами окружили меня. Тех, которые меня арестовали, среди них не было. Мы находились в небольшом дворе, вымощенном каменными плитами. Со всех четырех сторон высились трехэтажные стены с множеством решетчатых окон, на две трети прикрытых снизу деревянными козырьками. Из-за них слышался гул, похожий на разноголосый при­глушенный разговор.

В глубине двора, как раз напротив кованых железных ворот, в которые только что въехал автомобиль, виднелась узкая, также сделанная из железа, дверь.

—Пошли! За мной!— приказал мне один из энкаведистов, направляясь к этой двери.

—Куда вы меня привезли?— растерянно спросил я его.

—К теще в гости. Не разговаривать!— оборвал он и засмеялся хрипло и коротко.

Я направился вслед за ним. Второй энкаведист по­шел сзади, находу вынимая из кобуры наган.

"Неужели расстреливать ведут?"— подумал я и все внутри меня похолодело.

Мы вошли в дверь, поднялись по лестнице и заша­гали по войлочным дорожкам коридора.

—Руки назад! Смотреть прямо перед собой! Не оборачиваться!— командовал мне идущий впереди, коротко похохатывая. Он оказался не в меру смешливым.

Неожиданно задний конвоир крикнул:

—Стой! Лицом к стенке! Смотри вниз, на пол!

Ничего не понимая, я остановился.

В противоположном конце коридора показалась группа людей. Пятеро энкаведистов вели троих арестованных. Лица последних были бледны и в крови. Один вытирал рукой обильно струившуюся из носа кровь и стряхивал ее на пол. Второй хрипло кашлял, хватаясь за грудь. Третий шел, сильно прихрамывая и громко стонал.

—Ты, контра! Не слышишь, что-ли? Носом в стенку! —заорал смешливый энкаведист, толкнул меня в угол и коротко хохотнул...

Окровавленные люди скрылись за поворотом кори­дора, и мы пошли дальше'. Спустились снова в первый этаж и остановились перед дверью с надписью:

"Комендатура управления НКВД".

Смешливый конвоир постучал в дверь, приоткрыл ее и доложил:

—Привели товарищ дежурный! Хх-ха!

—Давайте его сюда,— послышался голос в ответ. Меня, ввели в комнату. В память, сразу врезалось: три телефона и наган на столе; вертлявый и чубатый

юноша за столом, а над его головой на стене большие портреты - Сталина и наркома «внутренних дел Ежова.

-Куда прикажете девать арестованного, товарищ дежурный?— спросил смешливый.

—Посадите в собачник. Пускай там подождет. Островерхов хотел сегодня его допросить,— ответил чуба­тый юнец.

—Пошли! Хха!— коротко бросил конвоир. Я немного успокоился и осмелел. Захотелось немедленно выяснить положение.

—Скажите, пожалуйста,— обратился я к юноше,— куда меня привезли? Что со мной будет? Кто такой Островерхов?

Юноша надменно-иронически взглянул на меня.

—Интересуетесь? Любопытствуете?...Вас привезли в контрразведыватель ный отдел краевого управле­ния НКВД. Островерхов — ваш следователь. Очень приятный даже, можно сказать, добрейший человек. Ласковый и сладкий. Одним словом, Сахар Иваныч. Подследственных любит, как собственных деток, — и он подмигнул конвоиру. Тот хрипло хохотнул в кулак.

—А что вас ожидает, затрудняюсь сказать. Может быть, даже это, — выразительно указал глазами юно­ша на свой наган.

Опять у меня внутри похолодело... Из комендатуры я вышел пошатываясь.

—Может быть интересуетесь также, что такое со­бачник?— крикнул мне вдогонку дежурный. —Помеще­ние для ожидающих допроса. Шикарнейший кабинет!

Конвоиры засмеялись...

Меня ввели в большой зал, вдоль стен которого стояли вделанные в пол дубовые ящики с дверцами, каждый высотою в человеческий рост. Смешливый кон­воир открыл дверь одного из них и приказал мне:

—Лезь туда! Скорей! Хх-а!

—Что это такое?— изумленно спросил я. —Собачник. Шикарный кабинет,— ответил он, захохотав на весь зал, втолкнул меня в ящик и захлопнул дверь.

В пол ящика была ввинчена табуретка. Я сел на нее и предался горестным размышлениям:

"За что меня арестовали? В чем обвиняют? Что они со мною хотят делать?

Долго размышлять мне не пришлось. Щелкнул замок, дверь приоткрылась и в нее просунулась краснолицая голова смешливого конвоира.

—Давай, выходи! Хх-а!

—Куда?

—На допрос...

Снова, уже начавшее надоедать, хождение по ко­ридорам и нудные окрики конвоира. Но на этот раз в нашу "прогулку" вплелось нечто новое. Мы проходим мимо ряда обитых войлоком и плотно закрытых две­рей. Из-за них еле слышно доносятся протяжные стоны, заглушенные крики и какие-то шлепающие удары, буд­то десятки людей бьют по чему-то мягкому и гибкому.

От этих звуков кровь стынет в моих жилах. Весь дрожа, спрашиваю конвоира:

—Что это?

Впервые за сегодняшнее утро, он серьезно и сочув­ственно, без малейшего признака смеха, смотрит на ме­ня и говорит, покачивая головой:

—Это... большой конвейер... Там ночные допросы заканчивают.

И добавляет сквозь зубы:

—Тебе тоже этот самый конвейер пройти придется. Если не признаешься.

—Но мне не в чем признаваться. Меня арестовали по недоразумению. Я ни в чем не виноват. Он отворачивается и угрюмо хрипит:

—Здесь многие так. Не ты один. Сахар Иваныч заставит признаться. Он — главный спец по большому конвейеру...

Конвоир останавливает меня у одной двери. На ней эмалевая табличка с цифрой 5. Он трижды стучит в нее и нажимает кнопку рядом с цифрой. Дверь открывается. Мы входим.

В большой комнате, за письменным столом сидит человек в штатском. Его лысая голова низко склони­лась над пухлой папкой с бумагами.

—Товарищ следователь, примите арестованного,— обращается к нему конвоир, протягивая листок "сопроводиловки" — бумаги, по которой принимают на до­просы или отвозят в тюрьму людей, попавших в НКВД. Не отрываясь от папки, следователь подписывает "сопроводиловку" и возвращает ее конвоиру со словами:

—Можете итти!

Конвоир прикладывает руку к козырьку фуражки, молча поворачивается на каблуках и выходит. Человек за столом отодвигает в сторону папку с бумагами и под­нимает на меня глаза.

Передо мной типичное лицо советского барина: полное, с выбритыми до синевы и слетка припудренны­ми щеками. На лысом бугроватом черепе несколько во­лосинок напомажены и аккуратно уложены в подобие прически. Глаза выпуклые и масляные, как две большие сизые сливы, прикрыты стеклами квадратных пенснэ. По лицу расползлась необычайно ласковая и сладкая улыбочка.

—Добрый день, Михаил Матвеевич,— приветливо говорит он.

Голос у него протяжный и певуче-медовый.

—Здравствуйте,— отвечаю я, внимательно разгля­дывая следователя.

—Что же вы стоите? Садитесь! Вот здесь. Рядом со мной. Вы вероятно устали? Садитесь же,— предлагает он, пододвигая мне стул.

—Спасибо,— сажусь я и выжидающе смотрю на него.

Он устало вздыхает, трет пальцами виски и, сладко улыбаясь .обращается ко мне:

—Ну-с, Михаил Матвеевич? Что же мне с вами делать?

Я молча пожимаю плечами.

—В неприятную историю вы запутались, дитя мое, — продолжает он. —Надо выпутываться.

—Произошло недоразумение. Никаких преступле­ний я не совершал. За что меня арестовали, не знаю,— говорю я волнуясь.

Его ласковый вид и явное сочувствие ко мне начи­нают внушать мне доверие.

—У нас недоразумений не бывает, сын мой,— перебивает он меня с улыбкой. —Мы работаем, как точный часовой механизм. Все заранее рассчитано, взвешено, продумано.

—Повторяю: я — невиновен.

—Ошибаетесь, дорогой мой. Разве не вы написали фельетон о стадионе "Динамо"?

Так вот оно что! начинаю припоминать. Месяц тому назад, в газете "Молодой ленинец" был, напечатан мой фельетон "Спортивные спекулянты". В нём сооб­щалось, -что спортивное. общество "Динамо" членами которого являются обычно работники НКВД, на своем стадионе в городе Пятигорске по бешеным ценам сдавало в аренду площадки рабочим спортивным коллективам для подготовки значкистов ГТО (Спортивный значек "Готов к труду и обороне"). Фельетон обсуждался в бюро краевого комитета комсомола и был признан соответствующим действительности. Я облегченно вздыхаю.

—Это небольшая вина. Крайком комсомола признал фельетон правильным. Неужели меня за него в тюрьму посадят?

Улыбка следователя становится еще слаще.

—Крайком? На днях его первый секретарь Чернявский будет нами арестован.

—За что?— вскакиваю я со стула.

—Как шпион в пользу японской разведки.

—Не может быть!

—В наше время, дорогуша, все возможно. Япон­ский резидент завербовал Чернявского во время рабо­ты последнего секретарем Дальневосточного крайкома ВЛКСМ. Это произошло пару лет тому назад.

—Кто бы мог подумать?

—Да-а-а! Кто бы мог подумать, друг мой нежный, что и вы запутаетесь в эту грязную историю?

—Позвольте! у меня даже в мыслях ничего такого не было.

—Было, друг мой. Ваш фельетон, конечно, пустяк. Вашим встречам с иностранцами в санаториях, а также с лицами, подозреваемыми в сочувствии абрекам (Абреки — кавказские повстанцы против советской власти) мы особенного значения не придаем. О вашей принадлежности к дикой антисоветской оппозиции журналистов нам давно известно. За все это мы предполагали просто вызвать вас и сделать вам мягкое, так сказать, отеческое внушение. И на пару месяцев посадить под замок. Чтобы вы не заедались. Но потом на вас поступили некоторые материалы... Вы обвиняетесь в более серьезных вещах.

—В чем?— шепотом выдохнул я.

—Участие в работе контрреволюционной организации, вредительство, шпионаж. И, главное, измена родине.

Эти слова произвели на меня впечатление удара дубиной по голове. Я остолбенел. У следователя постепенно сползла с лица улыбка. Сливы глаз потемнели.

—Вот что, Михаил Матвеевич,— сказал он, вставая, —поговорим серьезно. Прежде всего, разрешите представиться официально: я следователь по вашему делу, Захар Иванович Островерхов. Считаю своим долгом помочь вам, освободить вас из сетей, в которые вы по­пали.

—Спасибо, товарищ Островерхов. Помогите, по­жалуйста,— растерянно шепчу я.

—Сделаю все, что могу,— обещает он. —Вы, конечно, помните, что недавно нами был арестован редактор вашей газеты О-в? В ходе следствия он признался, что состоял членом контрреволюционной и шпионской организации. Далее он показал, что завербовал в эту организацию еще несколько человек, в том числе и вас...

—Это ложь! Меня никто и никуда не вербовал. Как он мог это говорить? Поверьте мне...

—Я вам верю. "Но в вашем положении лучше всего признаться. Иного выхода нет.

—Как же я буду призйаваться в том, чего не делал? Это абсурд! -Обожаемый мой! Вы должны признаться. Сейчас в стране проводится крупная политическая кампания. Много людей попало в тюрьмы. Среди них есть и не пре­ступники, но они признаются в самых тягчайших пре­ступлениях.

—Но почему? Для чего?

——Так нужно нашей большевистской партии. Она требует этого. Требует и от вас... Так надо. Понимае­те? Ну, будем признаваться?

—Не могу.

—Разве вы не верите партии Ленина-Сталина?

—Верю, но не могу возводить на себя дикие обви­нения.

—Неужели верите? А как же ваши связи с абреками и принадлежность к "дикой оппозиции"? Заврались, дорогой. Маловато верите.

Я молчу.

Островерхов снова заулыбался. Лицо его сморщи­лось в сладчайшую гримасу. Голос стал еще протяжней и медовее.

—Вы ,Михаил Матвеевич, мне понравились с пер­вого взгляда. Как-то сразу я почувствовал к вам боль­шую симпатию. Вы, чем-то, напоминаете мне моего сы­на, погибшего в гражданской войне. Я хотел бы, чтобы № были... моим сыном. И очень хочу вам помочь. От всего сердца.

Я смотрю на него в упор и, на мгновение, улавли­ваю холодный и жестокий блеск его глаз-слив. Он, этот блеск, совсем не вяжется с ласковыми словами и слад­кой улыбкой следователя.

Искра зародившегося у меня к нему доверия гаснет. Смутно начинаю я понимать, почему его называют: Сахар Иваныч.

Он отворачивается. Прячет глаза под опущенными веками и говорит уже, без улыбки:

—Послушайте. Вы должны признаться. Так надо. Это будет самое лучшее.... Ну, вы получите небольшой

•срок концлагерей. Допустим, два-три года. Не больше.

-'Они пройдут незаметно. Затем вы снова вернетесь к се­мье... Ну, как,? Договорились?

Я отрицательно качаю головой. Мысль о ложном признании и его последствиях приводит меня в ужас.

Сладкое лицо Сахара Иваныча хмурится. В голосе его уже не слышно меда.

—Имейте, в виду, что мы не щадим упрямых. Если очень рассердимся, то можем подвести вас и под рас­стрел. Или послать на, и большой конвейер. Слыхали вы о нем?

—Слышал уже здесь. Сегодня. Но не знаю, что это такое.

—Я вас пока что отправлю в камеру упрямых. Там вы увидите людей, побывавших на большом конвейере. Они расскажут вам много интересного. А на досуге по­думайте там о моем предложении... До скорого сви­данья, Михаил Матвеевич.

Улыбка опять ползет по его лицу. Он нажимает кнопку звонка на столе и приказывает вошедшему кон­воиру:

—Отведите подследственного в камеру № 3...

Глава 3 УПРЯМЫЕ

Массивный стальной квадрат наглухо вделан в тол­стую каменную стену без облицовки. В огромных пет­лях пудовый висячий замок. Над ним белой эмалевой краской крупно выведена цифра 3. Рядом маленькое круглое окошечко, прикрытое деревянной крышкой.

Я стою перед этой дверью в тюремную камеру, при­танцовывая и щелкая зубами от холода. Даже в летний день в коридорах тюрьмы очень прохладно.

Вокруг меня хлопочут двое надзирателей в черных шинелях. Прощупывают по рубчикам всю мою одежду, срезают металлические пуговицы и пряжки с брюк, от­бирают пояс, галстук и шнурки от туфель. Ни одна вещь, могущая быть использованной арестантом, как средство самоубийства, в камеру не допускается.

Лица надзирателей дубоваты и туповаты. Один — усатый, другой — носатый. Больше ничего примеча­тельного в их лицах нет. Глаза у обоих цвета расплав­ленного олова, покрытого тонким слоем пепла.

Носатый старательно возится с моей одеждой, а его коллега, оторвавшись от этого занятия пучит на меня свои оловянные глаза, шевелит усами и шепотом, коверкая русский язык, спрашивает:

—Фамелия?

—Бойков!— громко отвечаю я.

Надзиратель делает страшную гримасу и шипит на меня:

—Ш-ш-ш! Тихо!... Име, отечество?

—Отчество,—- невольно поправляю я.

—Не разговаривать! Отвечай на вопрос!

—Михаил Матвеевич...

—Ш-ш-ш! Замолкни! Ш-ш-ш!

—Что вы на меня шипите? Ведь я и так тихо го­ворю.

—Ш-ш-ш! Ты понимаешь, куда попал?— спраши­вает усатый и, подняв палец вверх, торжественно объяв­ляет:

—У внутреннюю тюрьму НКВД. Во! А в этой тюрь­ме, ш-ш-ш, должна быть тиш-ш-шина. Такая тишина, как в мавзолее товарища Ленина. Понятно? Ш-ш-ш!

—Для чего вам такая тишина нужна?— интере­суюсь я.

—А для тюремного режиму. Ведь каковые арестан­ты у нас заключаются? Важнеющие государственные преступники. Вот вроде тебя.

—-Я не преступник. Я по недоразумению.

—Все вы по недоразумению. Знаем вас, контри­ков... Ты не перебивай! Ш-ш-ш!... Вот я и говорю. Важнеющий госпреступник должон в полной тишине сидеть. Ни слова, ни звука. Чтоб пикнуть не смел. Чтоб с воли к ному мышь не прибежала, муха не прилетела. Во!

Надзиратель повторяет чьи-то чужие слова. Его го­лове самостоятельно до них не додуматься. Проверяя свое впечатление .спрашиваю:

—Где вы слыхали про такую тишину?

—А на тюремных курсах повышения квалификации, — важно отвечает он. —Знаем,_как с вами, контриками, обходиться... Замолкни! Ш-ш-ш!

Во внутреннюю тюрьму НКВД города Пятигорска меня доставили действительно, как важного государственного преступника. Окружили усиленным конвоем, надели наручники на мои руки и трижды обыскивали.

Тюрьма оборудована по последнему слову совет­ской тюремной техники. Всюду в коридорах электри­ческая сигнализация; камеры совершенно изолированы одна от другой; двери и стены снабжены стеклянными глазками для наблюдения за арестантами. Двери в ко­ридорах заменены решетками, которые автоматически раздвигаются и сдвигаются. На полу войлочные дорож­ки, чтобы не было слышно шагов. Пролеты лестниц за­тянуты проволочными сетками для предотвращения попыток самоубийства заключенных...

—Одевайсь! Быстро! Ш-ш-ш! — приказывает мне усатый надзиратель. Его коллега упорно молчит, поса­пывая своим, огуречного вида, носом.

Торопливо одеваюсь и с трепетом жду, что будет дальше.

Гремит пудовый замок, медленно и беззвучно по­ворачивается на петлях стальной квадрат и, от толчка надзирателя в спину, я делаю прыжок вперед, спотыка­ясь в своих туфлях без шнурков и падаю.

В то же мгновение надо мной раздается хриплый, с. надрывом голос:

—А-а-а! Новичек! Милости просим. Присоединяй­тесь к нашей компании.

Поднимаю глаза вверх и замираю в испуге. Меня окружают голые до пояса, страшные на вид люди. У них коротко стриженые головы, бледно-желтые, с синева­тым оттенком и зверским выражением, лица; глаза ди­кие и мутные. Тела их худы и сплошь покрыты синяка­ми, язвами и кровоподтеками.

Это бандиты, воры! Меня бросили к уголовным преступникам. Сейчас бить будут,— проносятся в моем мозгу испуганные мысли.

Вскакиваю на ноги, одной рукой держа свои ли­шенные пуговиц брюки, а другую выставив вперед для защиты. Тот же хриплый голос спокойно произносит;

—Не бойтесь. Вас никто не тронет. Здесь все мы теперь, конечно, бандиты, но, между прочим, в боль­шинстве бывшие коммунисты.

Горькая ирония слышна в тоне и словах говоряще­го. Удивленно смотрю на него. Это костлявый гигант, на теле которого, кажется, нет живого места, так оно "разукрашено" следами побоев. За его спиной, сбив­шись в кучу, стоят девять человек и с любопытством меня разглядывают. Среди них бросаются мне в глаза старик с мокрым платком на голове, юноша, в глазах

которого застыли страх и беспокойство, и маленький субъект с усиками.

Словам гиганта я не верю и мысленно стараюсь определить социальное положение арестантов.

"Этот верзила, несомненно, убийца, старик — скуп­щик краденого, юноша — молодой вор, а тот, что с усиками, вероятно, растратчик из ресторана", — мыслен­но решаю я.

—Проходите сюда, в угол. Садитесь прямо на пол. Сидеть-то у нас, к сожалению, не на чем,— приглашает старик довольно приветливо.

—А с вашими брючками мы же все уладим,—перебивает его субъект с усиками. —Вы думаете, если они, без пуговиц, так их уже нельзя носить? Очень даже можно. Носите на верёвочках. Очень удобно. Мы же все так дёлаем. Собственные носки превращаем в нитки и плетем из них шнурки. Я вам дам взаймы несколько. Потом вернете с процентами.

Он вынимает из кармана несколько тонких корот­ких шнурков и протягивает мне.

—Меня разве вы не узнаете?— спрашивает гигант. —Ведь мы встречались на воле. Неужели я так изме­нился?

Внимательно всматриваюсь в него. Абсолютно не­знакомое "уголовное" лицо. Отрицательно качаю го­ловой.

—Моя фамилия — Смышляев,— говорит он.

—Вы? Не может быть!— удивленно восклицаю я... Действительно, я знал Смышляева на воле. Несколько раз брал у него интервью в краевом совете Осоавиахима (Общество содействия авиации и химии). Он там руководил одним из отделов. Тогда это был красивый мужчина средних лет, подтянутый, с воен­ной выправкой, в отлично сшитом костюме и гладко вы­бритый. Как же он изменился с тех пор. Стал совершенно неузнаваем.

—Тюрьма переделывает человеческие лица, — печально говорит Смышляев. —Здесь самое интелли­гентное лицо очень скоро превращается в физионо­мию бандита. Посадите сюда самого Ламброзо и че­рез месяц он станет похожим на самого закоренелого преступника из его альбома уголовных типов...

—Что же мы стоим? Сядем да побеседуем,— сно­ва предложил старик с платочком.

Он садится на пол, опираясь спиной о стену. Я присаживаюсь рядом, все еще с некоторой опаской поглядывая на соседей.

Сейчас же стеклянное окошечко в двери откры­вается и голос надзирателя угрюмо ворчит:

—А ну, отодвинься на середину! Опираться спиной об стенку не разрешается. В карцер захотел?

Старик отодвигается от стены. Я киваю головой на дверь и спрашиваю:

—Чего это он?

—Видите-ли,— начинает объяснять мне Смышляев, —эта тюрьма для подследственных по политическим делам и в ней установлен специальный, очень строгий режим. Здесь мы весь день можем только сидеть или ходить. Нам, как видите, не позволяют даже прислониться к стенке усталой спиной. Лежать днем нельзя, громко разговаривать нельзя, игры запрещены, книг и газет нам не дают. Свидания с родными и получение от них передач не разрешаются. Нас морят голодом. Купить что-либо в тюремном ларьке, напри­мер, хлеб, сахар или табак мы не имеем права. От воли полностью изолированы. На прогулку в тюремный двор нас не выпускают. Помыться нет возможности...

—Подследственным разрешается,— восклицает субъ­ект с усиками, копируя какого-то энкаведиста, — пер­вое: думать о своих преступлениях и второе: раскаи­ваться в них.

—Наша камера,— продолжал Смышляев, —это, так называемая камера упрямых. Здесь собраны люди, упорно не желающие сознаваться в несовершенных ими преступлениях. Да-да! Не удивляйтесь. Ни один из нас ни в чем не виновен перед советской властью. А следователи хотят сделать нас преступниками, всеми силами, и средствами добивается, чтобы мы подписывали ложные признания. Бесчеловечный тюремный режим —один из методов нажима следствия на заключениях...

Еще раз я обвел глазами камеру.

Голые, сырые стены; цементный пол покрыт толстым слоем грязи; маленькое решетчатое окошко под потолком, а над дверью электрическая лампочка, прикрытая проволочной сеткой. В углу глиняный кувшин с водой. У двери параша, бочка для естественных потребностей. Больше в камере нет ничего.

—На чем же вы спите?— спрашиваю я.

—На полу. Ровно в полночь раздается звонок: сиг­нал ко сну. Мы валимся на пол, в эту грязь, и засыпаем. В пять часов утра нас будят,— отвечает старик.

В камере, вместе со мной, десять заключенных. Для такого количества людей она слишком мала: четыре метра в длину и полтора в ширину. В ней жарко, душно и какой-то едкий противный запах. Меня начинает тош­нить от него; комок слюны подкатывается к горлу.

Наблюдая за мной, Смышляев ободряюще хлопает меня по плечу:

—Привыкайте. Бодритесь. Не падайте духом. Вам потребуется много сил... А теперь расскажите, что де­лается на воле.

Пересиливая тошноту, коротко сообщаю, столпив­шимся вокруг меня заключенным, последние новости и, наконец, чувствуя, что не выдержу камерного запаха, прошу их:

—Потребуйте проветрить камеру. Ведь здесь задох­нуться можно.

Удивленно-иронические взгляды устремляются на меня.

—Какой шутник!— восклицает субъект с усиками. —Ему хочется проветриться! Скажите об этом надзи­рателям, так они с ума сойдут от смеха.

—Запах у нас действительно тяжеловатый,— соглашается со мною старик, —но ничего не поделаешь. Требовать мы не имеем права, а просить о чем-либо тюремную охрану бесполезно... Вы станьте поближе к окну и ловите ртом свежий воздух. Вам полегчает.

Выполняю его совет и мне становится легче...

Юноша с ужасом разглядывает свои руки в сплош­ных кровавых ранах и язвах и тихо, полушепотом произносит:

—Тут пахнет трупами. Наши тела гниют. Мы — трупы.

Мне становится жаль этого молодого преступника с мутными беспокойными глазами.

—Кто это его так избил? И отчего у вас всех столько синяков и шрамов?— спрашиваю я Смышляева.

Он тихо и неохотно отвечает мне:

—Следы большого конвейера. К сожалению и вам придется испробовать его.

—Сегодня я слышу о нем в третий раз. Что это, собственно, за штука?

—Страшная вещь. Дьявольское изобретение НКВД. Не хочу говорить о нем. Это слишком тяжело,— болезненно морщится Смышляев и, глядя на окровавленного юношу, добавляет:

—Спросите у него. Вчера он сошел с большого конвейера.

Стараясь изобразить на лице приветливую улыбку, протягиваю руку юноше.

—Будем знакомы. Моя фамилий — Бойков.

В ответ мне раздается приглушенный страдальче­ский шепот

—А" я — Гордеев Павел...