Михаил бойков люди советской тюрьмы

Вид материала

Документы

Содержание 7. Без языка

Подобный материал:

• Шихвердиев А. П., Полтавская Г. П., Бойков, 6962.91kb.
• Автобусный экскурсионный тур. 5 дней/4 ночи, 120.63kb.
• Юрий Дроздов: Россия для США не поверженный противник, 300.35kb.
• Джанетт Рейнуотер, 720.66kb.
• Джанетт Рейнуотер, 289.51kb.
• Михаил Булгаков. Дьяволиада, 456.65kb.
• Администрация костромской области контрольное управление информационный обзор материалов, 425.61kb.
• «советской философией», 5892.06kb.
• Развитие завода после Великой Октябрьской социалистической революции Глава I период, 1299.64kb.
• Штеренберг Михаил Иосифович, к т. н. (г. Москва), 234.23kb.

6. Восемнадцать суток

На первом же допросе Сергей Киселев заявил сле­дователю:

- Требую, чтобы меня немедленно освободили! Ви­новным себя ни в чем не признаю! Следователь расхохотался:

- Много вас таких на фунт сушеных идет? Ишь че­го захотел. Ты лучше расскажи, кто тебя завербовал в контрреволюционную организацию и кого ты завербо­вал?

- Оставьте ваши глупые шутки. Они оскорбляют мое достоинство члена большевистской партии. Следователь захохотал еще громче.

-Вот чудак! Все еще себя партийным считает. Те­бя же, перед арестом, объявили врагом народа и исклю­чили из партии.

- Исключение меня считаю неправильным. Будучи директором МТС*), я не смог выполнить план ремонта тракторов, благодаря целому ряду объективных при­чин. Главное, у нас нехватало запасных частей. Их не прислали с завода. К тому же, не было достаточного количества инструмента для ремонта. Как я мог ремон­тировать тракторы? Чем?

- Хватит басни рассказывать. Слыхали уже. Ты ска­жи, кто поручил тебе вести вредительскую работу? Признавайся!

- Я протестую!

- Придется тебя на конвейер послать. Там все под­пишешь .

- В таком случае я вам официально заявляю: вы принуждаете меня совершить антипартийный поступок.

- Какой там еще поступок?

- Объявить голодовку! Буду голодать до тех пор, пока меня не освободят.

Хохот следователя стал неудержимым.

- Ха-ха-ха! Ой, напугал! Мне от страха даже хо­лодно сделалось. Ха-ха-ха! Голодай, сколько влезет. У нас против таких штук верное средство имеется. Про ис­кусственное питание слыхал? Нет? Ну, так ты его по­пробуешь.

Вернувшись с допроса в камеру, Киселев вызвал усатого надзирателя и сказал ему:

- Доложите начальнику тюрьмы, что я объявляю голодовку-Надзиратель выпучил на него свои оловянные гла­за и зашипел:

- Ш-ш-ш!... Ну и дурак! Ничего с этого дела не выйдет. До тебя многие пробовали. Ш-ш-ш!...

Вечером и на следующий день Киселев не дотронул­ся до еды. Еще сутки спустя надзиратель вызвал его че­рез окошечко в двери:

- Киселев! Собирайсь в госпиталь!

- Зачем?— спросил вызванный.

- Искусственное питание кушать.

Итти в госпиталь Киселев отказался, но его отказ особенного впечатления на тюремную администрацию не произвел. В камеру явились трое надзирателей, схва­тили голодающего за руки и ноги и вытащили в коридор....

Целую неделю. Пробыл Киселев в тюремном госпи­тале под опёкой энкаведаетов в Медицинских халатах: Сначала они его уговаривали:


.'за

•йЯ

- Для чего вы затеяли эту комедию с голодовкой? Все равно не поможет. Только свое здоровье подорвете. Потом стали угрожать:

- Мы вас заставим есть. Медицинский отдел НКВД располагает очень эфективными средствами воздейст­вия на таких субъектов, как вы.

Киселев не сдавался. Ему приносили самые лакомые блюда, хорошие вина, пирожные, шоколад. Он жадно смотрел на все это, но в рот ничего не брал. Сила воли человека подавляла желания его голодного желудка.

Наконец, врачи-энкаведисты решили применить к Киселеву последнее и самое верное из имевшихся в их распоряжении средств: искусственное питание. Заключается оно в следующем: на объявившего го­лодовку надевают смирительную рубаху. Затем встав­ляют ему в ноздри две резиновые трубки, соединенные со специальным сосудом. В сосуд наливают «питатель­ную смесь»: молоко с размоченными в нем кубиками мясного бульона и печеньем и растворенным сахаром. Клапан, соединяющий сосуд с трубками, открывается и человек «начинает кушать». В результате, после двух, трех сеансов, объявивший голодовку заключенный обычно прекращает ее.

Искусственное питание применяется только к тем арестованным, которых следователи подготовляют для «открытых судебных процессов». Цель этой меры — не дать послсдственному умереть до суда.

Однако, искусственное питание, примененное к Ки­селеву, оказалось совершенно бесполезным. Двенадцать раз пытались его кормить, но он ухитрялся делать гор­ком судорожные движения и питательный раствор не попадал в пищевод, а выливался изо рта и носа. Это был первый случай в практике врачей краевого управ­ления НКВД.

Безуспешно провозившись неделю с упрямым под­следственным, врачи избили его и прислали обратно в камеру...

Целыми днями Киселев лежит в углу нашей тесной зловонной «квартиры». Несколько раз надзиратели при­казывали ему встать, но он не обращает внимания на их приказы. Они поднимали: его на ноги, но он снова ва­лился на пол; угрожали карцером, а он говорил в ответ;

-Чорт с вами. Сажайте! Там голодать легче. Наконец, надзиратели оставили его в покое. Особенно тяжело голодающему, когда в камеру вносят ведро с «баландой». Запах этого вонючего от­вратительного супа кажется таким приятным и вкус­ным. Киселев поднимает голову из своего угла ;его гла­за расширяются, ноздри жадно втягивают воздух. Он невольно протягивает руки к ведру.

Камера замирает. Ещо мгновение и... человек не выдержит; его страшная голодовка кончится. Вздох, по­хожий на рыдание, вырывается из груди Киселева. Он закрывает глаза руками и опять валится в угол.

Никто из нас не уговаривает голодающего есть. Мы не имеем на это морального права. Человек голодовкой хочет спасти свою жизнь. Мы не мешаем ему, хотя и считаем его попытку борьбы против энкаведистов без­надежной. Дружескими словами и сочувствием стараем­ся помочь Киселеву, поддержать в нем бодрость духа. Наш обед съедаем торопливо, чтобы не слишком раз­дражать голодного.

Так прошла неделя гйлодовки Киселева, началась вторая. На него страшно смотреть. Этот здоровый, силь­ный человек» превратился в скелет обтянутый кожей,

Сквозь нее резко и рельефно выступает каждая кость его тела. Кажется, что тела-то, собственно, у него нет, а толь­ко кости с прилипшей к ним кожей.

Киселев пьет очень много воды, наполняя ею пустой желудок и этим заглушая муки голода. Живот его по­стоянно вздутый, как у рахитичного ребенка. С каждым днем в лихорадочном блеске его глаз все чаще вспыхи­вают огоньки безумия...

На 18-е сутки голодовки заключенного, в камеру, в сопровождении усатого надзирателя, пришел сам на­чальник тюрьмы—щеголеватый молодой капитан НКВД. Понюхал воздух и брезгливо сморщился.

- Мертвяком у вас воняет. Киселев, что-ли, кон­чился?

Скелет в углу шевельнулся и еле слышный шепот донесся оттуда:

- Я не виновен. . . Пустите меня... на волю. Начальник усмехнулся.

- Куда тебе на волю? Там таких не принимают. Со­всем скелетный стал. Трупом воняешь.

Усатый что-то тихо прошипел начальнику в ухо. Тот удивленно поднял на него глаза.

- Брось глупости болтать! Разве можно его в ба­ню? Он там враз подохнет.

- Товариш-ш-ш наш-шальник,— уже громче заши­пел надзиратель. —После купанья всегда больш-шой аппетит появляется. Попробовать можно. Все равно ему без еды подыхать не сегодня, так завтра.

Начальник пожал плечами.

- Что ж, попробуй. Действуй.

• Гражданин начальник,— вмешался Смышляев. — Это издевательство над умирающим. Как староста каме­ры, я протестую!
  
• Куды лезешшшь? Не твое дело!- окрысился на него усатый.
  

- Не трогайте его! Палачи! Собаки!— поддержали старосту несколько голосов других заключенных.

- Вы что же это? Бунтовать? А?— взвизгнул на­чальник тюрьмы, отступая к двери.

Общий крик возмущения был ему ответом. Сжав кулаки, Смышляев шагнул вперед. Камера двинулась за ним.

Начальник и усатый надзиратель выскочили в ко­ридор. Дверь захлопнулась, загремел замок.

Через полчаса в камеру явились несколько надзи­рателей с наганами в руках. Возглавлявший их усатый, указывая на Киселева, громко прошипел:

- Взять его! А ежели кто бунтовать станет, застре­лим, как собаку! Ш-ш-ш!.. Замолкни!

Надзиратели схватили слабо сопротивлявшегося Киселева и поволокли к двери. Стоя под прицелом на­ганов, мы ничем не могли ему помочь.

Обратно в камеру Киселева принесли на носилках поздно вечером. Он был без сознания. Мы привели его в чувство и дали воды. Он выпил глоток, обвел нас блуждающими, полубезумными глазами и, вдруг, жадно зашептал:

- Есть хочется, товарищи... Дайте кусочек хле-ба… Есть! Скорее! ...

Ни у кого из нас хлеба не нашлось. Тюремную «пай­ку» — кусок черного, плохо выпеченного теста, весом в 400 граммов, мы съедали, обычно, утром.

Смышляев вздохнул, покачал головой и крикнул в «очко» ( Окошечко в двери камеры) дежурному надзирателю:

Дайте хлеб и суп голодающему!

Надзиратель принес требуемое и протянул Киселе­ву. Тот жадно схватил миску с «баландой» и черный те­стообразный кусок и, прижимая их к груди, сел на пол посреди камеры. Ему подали ложку. Надзиратель с хмурой молчаливостью наблюдал за ним. Мы смотрели, затаив дыхание.

Киселев зачерпнул ложкой суп, поднес ко рту, но, вдруг затрясся, заплакал и швырнул миску в надзира­теля. Закричал дико и страшно:

- Чего ты смотришь? Закрой глаза! Все закройте глаза! Не смотрите на меня! И мои глаза закройте! Потом упал на пол и забился в судорогах. В ту же ночь Киселева унесли от нас. Через некото­рое время нам стало известно, что он находится в от­делении для сумасшедших пятигорского тюремного гос­питаля.

7. Без языка

Целый день он топчется в камере, заложив, по тю­ремной привычке, руки за спину, молчит и угрюмо смот­рит в пол. Никогда ни с кем не разговаривает. По внеш­ности такой же, как и остальные заключенные: оборван­ный, худой, с изможденным лицом, на котором преобла­дают желтый и синий цвета. В глазах муть и тоска.

Я попытался заговорить с ним, но Смышляев тороп­ливым жестом остановил меня.

- Не трогайте его. Он не любит вопросов. И, к то­му же, не сможет ничего ответить вам.

- Почему?

- Видите-ли. . . Он.. . без языка.

- Немой?

- Да. Недавно онемел. Я вам потом расскажу... Очень тяжелая история.

Вечером староста шепотом рассказал мне, необычайную даже для советской тюрьмы, историю молча­ливого арестанта Владимира Белевского — молодого учителя одной из школ города Гсоргиевска.

Однажды Белевского вызвали в городское отделе­ние НКВД и заявили ему:

- Наша большевистская партия поручает вам, това­рищ Белевский, ответственную и очень важную работу. Согласны ли вы послужить партии?

- Согласен,— ответил учитель, недоумевая к чему клонят энкаведисты.

- Вы должны доказать, что вполне поддерживаете советскую власть и, так сказать, лояльны по отношению к ней.

- Но я и так лоялен. Работаю честно в советской

школе, выполняю общественные нагрузки, дважды по­лучил премии.

- Все это верно, но за вами есть один грешок. Вы женаты на дочери попа, который недавно был аресто­ван.

- С ним я даже не знаком. Он жил в деревне, где-то около Минска. О том, что он священник, я узнал от жены после свадьбы...

- Так вот. Вы можете восстановить свою репутацию честного советского гражданина. Короче говоря, вам предлагается развернуть работу среди учащихся на предмет получение от них семейной информации.

- То-есть, как?

- Вы очень непонятливы. А ведь все ясно без лишних слов. Вам поручается, через учащихся узнавать, что делают и говорят их родители в свободнее от ра­боты время»...

Белевский был поражен. Затем, опомнившись, ска­зал, что шпионом и провокатором он не был и никогда не будет, а поэтому от выполнения «ответственной ра­боты» отказывается.

- Напрасно,— усмехнулся начальник отделения. — Вы скоро об этом пожалеете. Кстати, советую никому не болтать о нашем разговоре. В противном случае — посадим.

На следующий день учителя арестовали. Стали до­прашивать. Потребовали признаний в ряде преступле­ний, о которых он никогда даже и не думал. Полтора месяца держали на конвейере пыток. Задавали все одни и те же вопросы:

- Какую вредительскую работу вел? Где и когда? Кто тебя завербовал в контрреволюционную организа­цию?

Требовали, чтобы он составил список им «завербо­ванных» и включил в него свою жену, отца, мать и братьев,

Так проходили день за днем, месяц за месяцем. Один следователь сменялся другим. Все более мучительными и нестерпимыми становились пытки. Живое тело чело­века постепенно превратилось в кровоточащий и вос­паленный кусок мяса.

Наконец, во время очередного особенно жестокого избиения в кабинете следователя, Белевский не выдер­жал. Дикая злоба, ярость, бешенство охватили его. Если бы у него не были скованы руки, он убил бы следова­теля.

Он дико и протяжно завыл, скрипнул зубами и плюнул в лицо палачу. Кровавое пятно плевка расплылось по лицу энкаведиста, а от его щеки отскочил и упал на стол какой-то красный бесформенный комочек. Следователь смотрел на него, вытирая лицо платком и никак не мог понять, что это такое. Он перевел глаза на под­следственного; тот лежал на полу и стонал в забытьи. Из его рта тонкой струйкой лилась кровь.

Следователь еще раз всмотрелся в красный комо­чек и, наконец, понял, что это. На белом листе бумаги, приготовленной для следственного протокола, лежал... кончик человеческого языка. В припадке бешенства Белевский откусил кусок собственного тела и плюнул им в энкаведиста.

- Этот случай рассказывает Смышляев, —- про­извел большое впечатление даже на привычных ко всему энкаведистов. Они оставили Белевского в покое и ос­вободили от конвейера. Два месяца его лечили в госпи­тале, да в нашей камере он сидит почти месяц. На волю еro, конечно, не выпустят. Такой безъязычный для со­ветской власти слишком опасен: очень многое мо­жет рассказать без слов. Его, вероятно, будут дер­жать в тюрьме до самой смерти...

Страшная история молодого учителя потрясла ме­ня. Сначала я даже не поверил, но потом мне не раз говорили заключенные об этом нашумевшем в пяти­горской внутренней тюрьме случае. А как-то ночью, ког­да Белевский бессвязно бредил во сне, я собственными глазами увидел его язык. Кончика у него действитель­но не было.

8. Оперативный работник

Моральные принципы Матвея Гудкина оригинальны и весьма циничны. Об основах советского бытия он рассуждает так:

- Жизнь наша коротка, запачкана, как детская рубашка. А потому вce позволено.

Лови момент, но другому ловить не позволяй. Съешь товарища, пока он тебя не съел.

Всех женщин мира в свою постель не уложишь, но стремиться к этому необходимо...

Когда его ввели в камеру, он, как-то боком, шмыг­нул в угол, прижался спиной к стене и прикрыл го­лову выставленными вперед ладонями. В ту же секунду мы услышали его хрипло-испуганный, умоляющий го­лос:

- Товарищи! Граждане! Только не бейте. Меня уже били.

С первого взгляда мы определили, что это бывший энкаведист. С его коверкотового мундира еще не стер­лись пятна в тех местах, где до ареста красовались петлицы и «карающий меч». Да и вид у него был слиш­ком уж типичный. Щеки румяные и выхоленные. Чап­линские усики. Губы еще не. отвыкли от властной и жест­кой гримасы. Глаза то воровато бегают, то неподвиж­но упираются в лицо собеседника. Тонкое сукно плот­но облегает жирные плечи и ляжки. На ногах щеголь­ские лакированные сапоги.

- Не бейте! Прошу, в смысле умоляю,— продол­жает он стонать.

- Перестаньте хныкать! Никто вас бить пока не собирается. А потом посмотрим,— резко обрывает его Смышляев.

- Кем работал в НКВД? Следователем?— спраши­вает Павгл Гордеев, с ненавистью глядя на нового аре­станта.

Тот торопливо объясняет:

-Никогда в жизни не вел следственные дела. Я ря­довой оперативный работник. Что приказывали, то и делал. Ну, там аресты, обыски. . .

- Расстрелы,- продолжает за него Гордеев. Новичек втягивает голову в плечи, опускает глаза и, еле внятно, бормочет:

- Нет, нет. Этим я не занимался.

- По вас видно, усмехнувшись замечает Смыш­ляев.

К новому арестанту подходит Соломон Абрамович и, как бы по секрету, шепчет ему на ухо:

- Вы нам таки скажите: за что вас посадили?

- Обычное дело, -— вздыхает новичек. —Не успел своих приятелей сожрать. Так они меня сожрали.

- Давно арестованный? - спрашивает Бутенко.

- Сегодня как раз неделя исполнилась.

- Допрашивали?

- Пока еще нет.

- А говоришь, что тебя уже били. При аресте, что-ли?— задаст вопрос Гордеев. Новичек краснеет.

- Н-нет. . . Меня, видите-ли. .. В камере одной били. Потом в другой.

- Кто?

- Подследственники.

- За что?

- Да так... знаете... За то, что я энкаведист. И да­вайте не будем распространяться на такую тему. Мне страшно неприятно...

Наш первый разговор с Матвеем Гудкиным на этом закончился. Но спустя неделю к нам втиснули еще не­сколько «упрямых». Двое из них раньше сидели в од­ной камере вместе с Гудкиным. Они нам рассказали, за что его там били арестанты.

Несколько заключенных той камеры пригрозив Гудкину избиением, допросили его.. Из допроса выяснилось, что Матвей энкаведист стопроцентный и личность отвратительная. На воле занимался делами более, чем гнусными. Грабил людей во время обысков и арестов, забирая у них золото, хорошие костюмы и обувь, руч­ные часы, радиоприемники и фотоаппараты. Помогал следователям пытать людей и расстреливал пригово­ренных. Знакомился с красивыми девушками и женщи­нами из семей арестованных и предлагал им:

• Могу устроить освобождение вашего мужа (от­ца или брата).

• Сделайте это, пожалуйста,— обычно просила об­радованная женщина. —До самой смерти буду вам бла­годарна.

• Из благодарности, как говорится, шубу не со­шьешь,— цинично ухмылялся Матвей и вкрадчиво до­бавлял:

• Платить надо.

• Я уплачу. Достану денег. Сколько это будет стоить?

• Деньги меня не устраивают. Плату беру только натурой. Понимаете?

Если женщина не понимала, он объяснял, не стес­няясь излагать подробности если женщина не соглаша­лась, он добивался ее ареста...

Выслушав признания Матвея, заключенные стали его бить. Били усердно и, пожалуй, убили бы, если б не вмешались надзиратели. Они вырвали энкаведиста из рук разъяренных арестантов и отнесли в госпиталь. Он отлеживался три дня, затем попал в другую камеру, но там тоже был избит. Оттуда его перевели к нам.

Спустя несколько дней Гудкин, подружившись с Абрамом Соломоновичем, сообщил ему по секрету не­которые интимные детали своей жизни на воле. В частности рассказал, что «собирал коллекцию любви», т. е. составлял подробнейший список жертв своей похоти, описывая их наружность, биографические данные и скабрезные детали «встреч» с ними. В этот список по­пала и молодая жена Смышляева, на которой тот же­нился за два года до ареста. Всего в «коллекции» было 146 женщин и девушек. От большинства из них Матвей получил «плату», но ни одной не помог добиться осво­бождения мужа, отца или брата.

Рассказ энкаведиста вызвал искреннее возмущение у Абрама Соломоновича.

• Слушайте, Матвей,- заявил он ему. - Вы пора­зительный негодяй. Это же первый случай в моей жиз­ни, когда я встречаю такого сына сукиного мужа. И я не хочу иметь с вами ничего общего.

Розенфельд немедленно передал нам рассказ Гудкина. Каждый из нас до этого относился к бывшему энкаведисту с отвращением. Теперь же оно превратилось в ненависть и гневное желание расправиться с ним. Куча ругательств и проклятий обрушилась на его голову. Сжимая кулаки, заключенные готовы были броситься на Матвея.

- Стойте!— остановил нас Смышляев. - Предоставь­те это дело мне. Я имею больше прав.

Он, с напряженно-спокойной медлительностью, по­дошел к Гудкину и с размаху отвесил ему звонкую пощечину.

- За что?- взвизгнул Матвей, отскакивая к стене.

- За мою жену. Завтра получишь еще одну, после­завтра — тоже. Каждый день по одной. За наших жен, дочерей и сестер, процедил сквозь зубы Смышляев...

Свое обещание он выполнил.


»Г

9. «Повстанец»

- Пустите меня, гады! Без вашей помощи обой­дусь. Убери лапы, или в морду дам!— звонко разнеслось по привыкшему к постоянной тишине тюремному кори­дору.

На пороге открывшейся двери камеры выросла вы­сокая и стройная фигура молодого парня. За его спи­ной виднелись черные шинели усатого и носатого над­зирателей. Усатый, схватив парня за руку, угрожающе шипел:

- Ш-ш-ш!...-шуметь не разрешается. Не то в кар­цер посадим... Ш-ш-ш!

- Не запугаешь. Убери лапы, говорю!

Парень замахнулся на усатого кулаком. Надзира­тель шарахнулся назад, поспешно закрывая дверь.

Мы с любопытством разглядываем новенького аре­станта. Он лет 25-и, с широким и открытым русским лицом, румянцем во всю щеку и буйным белокурым чу­бом.

Познакомились. Разговорились. Парень оказался довольно симпатичным на вид и откровенным. Расска­зал свою автобиографию, охотно отвечал на наши воп­росы, любопытно расспрашивал нас о тюремной жизни и громко возмущался.

- Вот гады! Посадили ни за что. Ну, я понимаю, врагов надо сажать. А нас за какие дела? Мы же не враги.

Он недоуменно пожимает широкими плечами. Мы посвящаем его в некоторые подробности страшной про­цедуры следствия, ночных допросов и большого кон­вейера. Парень не верит:

• Не может этого быть. Только в капиталистических странах возможны такие зверства. А чтобы это у нас…
  

посмотреть ему в глаза, зная что его ожидает...

На следующий день Вася не вернулся в камеру. Прошло еще несколько дней, и мы решили, что он «пе­ременил тюремную квартиру». В возможность его осво­бождения нe верили...

Через полмесяца, утром двое надзирателей втащи­ли в камеру человека на носилках. Они молча перевер­нули их и человек, со слабым стоном, вывалился на пол. Надзиратели проделали это с профессиональным равнодушием и быстро ушли.

Староста нагнулся над человеком.

- Новенький. Видимо, прямо с допроса. Потом вгляделся в него, отшатнулся назад и хрип­ло прошептал:

• Ведь это Вася Пашковский!...

Мы окружили лежащего на полу. С трудом можно было узнать в нем, ушедшего полмесяца назад на доп­рос, молодого и здорового парня. Перед нами лежали кости, обтянутые дряблой желтоватой кожей; их мож­но было пересчитать на этом полуголом, страшно ис­тощенном теле. Ребра, локти, позвоночник выпирали так, что казалось, будто кожа сейчас лопнет.

• Як же они его измучили, - дрожащим от ужаса голосом сказал Степан Петрович.

Мы бережно подняли Васю и положили в угол на разостланные нами пиджаки. Спустя пять минут в очко глянул усатый надзиратель и зашипел:

- Эй, там в углу. Встать! Днем в камере ложиться запрещено. Не знаешь, что-ли? Ш-ш-ш.. . Поднять его!.. Ш-ш-ш!

- Иди сам подними,—огрызнулся Смышляев.—Человека с допроса принесли. Он в обмороке.

Усатый вошел в камеру. Потрогал сапогом тихо стонавшего человека и махнул рукой.

- Ладно. Пуш-шай пока лежит, а я донесу по на­чальству. Ш-ш-ш! Тихо! Не ш-шуметь! ...

Вася заговорил на третьи сутки слабым, прерываю­щимся голосом:

- Они меня... все это время... держали на стой­ке... Поставили в первую же ночь... Это вынести... невозможно. Я подписал все, что они... требовали... Сломалась морская косточка. И моя вера в партию то­же. . .

По его впалым, похожим на кости черепа, щекам ка­тились крупные слезы…

Позже он нам рассказал, что его и еще два десят­ка крупных коммунистов района обвинили, без всяких улик и оснований, в подготовке вооруженного восста­ния против советской власти.