Михаил бойков люди советской тюрьмы

Вид материала

Документы

Содержание 3. Беглец от кислого существования 5. Друзья Буденного Пусть гром гремит, пускай пожар

Подобный материал:

• Шихвердиев А. П., Полтавская Г. П., Бойков, 6962.91kb.
• Автобусный экскурсионный тур. 5 дней/4 ночи, 120.63kb.
• Юрий Дроздов: Россия для США не поверженный противник, 300.35kb.
• Джанетт Рейнуотер, 720.66kb.
• Джанетт Рейнуотер, 289.51kb.
• Михаил Булгаков. Дьяволиада, 456.65kb.
• Администрация костромской области контрольное управление информационный обзор материалов, 425.61kb.
• «советской философией», 5892.06kb.
• Развитие завода после Великой Октябрьской социалистической революции Глава I период, 1299.64kb.
• Штеренберг Михаил Иосифович, к т. н. (г. Москва), 234.23kb.

1. "Меня заставили!"

К концу 1936 года население Северного Кавказа пе­реживало самые тяжелые времена за все годы существо­вания советской власти. Жестокая лихорадка "ежовщины", трепавшая огромный Советский Союз, превратилась в безумную горячку в городах, селах и станицах далеко­го от Москвы Северо-кавказского края. В прошлом этот край часто бунтовал против большевиков и теперь его население было весьма ненадежным, настроенным по отношению к власти оппозиционно, но затаившим, до поры до времени, свои мысли и чувства.

Нарком внутренних дел Ежов, по приказу политбю­ро ЦК партии, начал очередную чистку государства от, так называемых, "неблагонадежных элементов", т. е. от людей опасных, ненадежных и просто нежелательных для советской власти теперь или могущих стать тако­выми в будущем. Этих "элементов" оказалось слишком много. Под пули энкаведистов шли тысячи, а в тюрьмы и концлагери — миллионы людей. Первые удары чист­ки обрушились на коммунистов, а последующие и на беспартийных.

Много "работы" в эти дни было у северо-кавказско­го управления НКВД. Следственный аппарат, состояв­ший из сотен специально подготовленных энкаведистов, не успевал допрашивать арестованных, а судам нехватало времени для разбора судебных дел. Каждую ночь, по городам и районам края, носилось множество тю­ремных автомобилей, называемых "черными воронами".

Однажды ночью в таком "вороне" очутилась семья Гордеевых, колхозников из Красной слободки, близ го­рода Пятигорска. Арестовали отца, мать, старшего сы­на с женой и младшего: 18-летнего юношу.

За день до ареста отец и старший сын были на кол­хозном собрании; Там обсуждался вопрос об увеличе­нии плана сдачи колхозом зерна государству. Колхозни­кам нехватало хлеба для пропитания, люди голодали, но, под нажимом городского комитета партии, план кое-как выполнили. Надеялись, что после этого станут получать немного больше хлеба на трудодни, но полу­чили. .. дополнительный план из Пятигорска.. .

Старик Гордеев выступил на собрании.

—Товарищи колхозники!— сказал он. —По-моему неправильно с нас берут дополнительный хлеб. Мы уже и так много сдали. По триста грамм зерна на трудодень получаем. Разве на это проживешь? Детишки в сло­бодке голодуют, а хлебец наш на станции лежит под открытым небом. Гниет да прорастает. Власть, по-мое­му, нас, просто-напросто, грабит.

—Верно говорит батя,— поддержал сын. —Дневной грабеж получается. От дополнительного плана отказать­ся надобно.

Несколько колхозников присоединились к Гордеевым. Остальные, хотя и были, в большинстве, согласны с ними, но побоялись открыто стать на их сторону. До­полнительный план был "принят большинством голо­сов".

Семья Гордеевых, до этого, считалась в колхозе одной из лучших. Работала по-ударному и ни в чем против властей не была замечена. Несмотря на это, управление НКВД арестовало не только отца и сына, но и всех их близких и дальних родственников, а также и колхозников, подержавших на собрании "гордёевскую антисоветскую вылазку", как было написано в обвинительном заключении следствия.

— Энкаредисты, в погоне за орденами, премиями н наградами, решили организовать крупный судебный про­цесс "врагов народа на колхозном фронте". Всех арестованных, в количестве 26 человек, обвинили в подготовке вооруженного восстания, вредительстве, шпионаже, измене родине, попытках террористических действий и тому подобных преступлениях. Конечно, колхозники на­отрез отказались признать эти нелепые обвинения...

—Тогда,— прерывистым шепотом рассказывает мне Павел Гордеев, —меня отправили на большой конвейер. Это конвейер пыток... Его так называют потому, что одна пытка сменяется другой. Сперва пытает один теломеханик, потом другой, третий и так без конца. Ме­ня били по спине, по груди, животу, рукам и ногам. Били плетью, ножкой от стула, шомполом, стальным мет­ром, палкой с гвоздями. Жгли мою кожу раскаленными иголками, папиросами, паяльной лампой. Потом наливали мне в живот, через воронку во рту, воду и касторку целыми бутылками... Потом поставили на стойку... Больше месяца пытали...

—Что же дальше?— спрашиваю я с содроганием и вместе с тем с болезненным любопытством.

—Дальше... я подписал то, что они требовали... И все наши подписали. Никто не выдержал конвейера...

"Врагов народа "судили открытым процессом в го­роде Ставрополе. Зал суда был переполнен. Подсудимые каялись в самых страшных преступлениях. Прокурор произносил громовую речь, требуя расстрела для них всех. По обыкновению молчали защитники. Репортеры строчили статьи в газеты.

Внешне все обстояло благополучно. Истерзанные тела жертв конвейера пыток были скрыты под одеждой, а по головам, лицам и кистям рук в НКВД предусмотрительно не бьют людей, "подготавливаемых к открытым процессам".

Советское правосудие торжествовало. Но вдруг в зале суда зазвенел юношеский голос:

—Товарищи! Не верьте нам! Мы говорим неправду! Мы не виноваты!

Павел Гордеев вскочил со скамьи подсудимых, оттолкнул пытавшегося его удержать конвоира и подбежал к столу Судьи.

—Все это ложь!— заявил он, смотря ему прямо в глаза и указывая пальцем на папки со следственными делами.

Судья, знавший кое-что о "врагах народа", растерялся и смущенно спросил:

—Почему же... вы признались, гм... на следствии?

—Меня заставили!— ответил юноша.

—Кто?

—Следователи.

—Конвой! Выведите подсудимого! Он лжет. Ком­прометирует советские следственные органы,— вмешался прокурор.

—Я говорю правду. Меня били, пытали. Вот! Смот­рите все!

С этими словами Павел разодрал свою рубашку. Клочья ее полетели в стороны. И перед всеми в зале об­нажилась сплошная рана на груди и спине юноши.

—Снимайте одежу вы все! Пускай смотрят!— закричал он обращаясь к скамье подсудимых.

Повинуясь его крику, колхозники стали? стягивать с себя куртки и рубахи. Зрелище было страшное. Зал глухо заволновался.

—Граждане'!" Судебное заседание, откладывается на неопределенное время, объявил несколько оправившийся от неожиданности судья. —В этом деле мы разбе­ремся и по всей строгости советских законов накажем виновных. Даю вам слово большевика. Спокойно расхо­дитесь по домам... Для установления порядка мною будет вызван усиленный наряд милиции.

Народ, волнуясь и зло ворча, разошелся; подсуди­мых отправили в тюрьму...

—Нас больше не будут судить открыто,— шепчет Павел, тяжело дыша. —Энкаведисты мстят нам за то, что мы сорвали процесс... Замучают поодиночке. Не­давно я узнал, что отец и старший брат умерли на допросе. Я в третий раз прохожу конвейер. У меня не требуют показаний. Просто пытают. Мучают... Умереть бы скорее...

Я слушаю и не верю. Поверить этому страшно. Крупная слеза ползет по его щеке и падает в гноящуюся язву на груди.

2. Аргентинец

Старичок с платочком на голове оказался совсем не скупщиком краденого, а честным и очень почтенным че­ловеком. В прошлом он, по советским понятиям, был "акулой капитализма", хотя и мелкой. Имел собствен­ный дом и небольшой кирпичный заводик.

Имя и отчество старичка: Степан Петрович, но в камере его называют иначе:

—Аргентинец.

—Почему?— заинтересовался я.

—Та ось, бачьте,— не без смущения объясняет Сте­пан Петрович, —я сюды приихав аж с Аргентины.

—Неужели?

Давно?—Та три рока (года.) минуло с того часу. Принесли же меня, старого дурня, чорты за решетку... А ведь жил там, як в раю; добре жил, — вздыхает он...

Степан Петрович Бутенко, из одного украинского села, в 1912 году поехал на заработки в Аргентину. Было ему тогда 25 лет.

"Годков с пять побуду там, соберу побольше денег, вернусь домой, женюсь и обзаведусь хозяйством",— мечтал украинский хлопец.

Часть его мечтаний исполнилась довольно скоро. Денег он заработал достаточно. Сначала было тяжело. Пришлось работать на земле в жаркой провинции Мисионес. Москиты ели хлопца, желтая лихорадка трепа­ла, кровью наливались от работы мозоли на его ладо­нях. Все это выдержал он; построил себе домик, а по дешевке купленный участок болота засыпал землей и превратил в доходную плантацию. Потом — свое хо­зяйство продал за хорошую цену и собрался ехать до­мой, но помешала война. Затем началась в России рево­люция.

Степан Петрович переселился в столицу республики — город Буэнос-Айрес — и занялся здесь торговлей. Дела шли удачно. Через несколько лет он построил и пустил в ход кирпичный заводик и стал строить двухэтажный дом на одной из окраин города.

Однако, хозяйством основательно не обзаводился. Семьи тоже не имел; все надеялся домой вернуться...

Быстро пролетели годы и хлопец превратился в старика. Ио чем больше он старел, тем сильнее; охватывала его тоска по родине. А. тут подвернулся сосед-коммунист. Стал рассказывать ему басни о райской жизни в Советском Союзе на коммунистические собра­ния вводил, советские газеты давал читать.

Поверив басням, Степан Петрович вступил в коммунистическую партию и начал осуществлять свою главную мечту. Дом и кирпичный завод продал. С боль­шим трудом, истратив много денег, добился визы в СССР...

—И ось, бачьте. Приихав. Попав, як муха в горячий борщ...

На границе Степана Петровича арестовали, отобра­ли все деньги, долго возили по разным тюрьмам и, на­конец, привезли в Пятигорск. Здесь его допрашивают 3-4 раза в месяц, и с большим конвейером он знаком весьма близко.

Обиднее всего для Степана Петровича, что ему, как он говорит, не дали и одним глазом глянуть на родное село. Приехал на родину старик, а родины-то и не увидел.

—В чем же вас обвиняют?— спрашиваю я. Он беспомощно разводит руками.

—Знущаються (Издеваются ), бисовы дети. Такое кажут, (Говорят.) шо сам чортяка не разберет...

Фантазия северо-кавказских энкаведистов бывает, иногда .очень богатой и буйной. Они обвинили Бутен­ко в невероятном преступлении: будто бы он приехал по заданию зарубежных украинских сепаратистов про­извести вооруженный переворот на советской Украине и присоединить ее к... Аргентине. "Признаться " в этой чепухе старик отказывается...

Степан Петрович опять вздыхает, снимает с головы платок, мочит его водой из кувшина и снова покрывает­ся им. Я успеваю заметить, что макушка лысой головы старика совершенно лишена кожи. Вместо нее красуется большое кровавое пятно, будто с человека сняли скальп индейцы, о которых я читал в детстве.

Спрашивать у Бутенко о происхождении этого пят­на неудобно, а догадаться самому легко. Впрочем, Смышляев потихоньку рассказал мне о нем.

—Нашему аргентинцу и в тюрьме не повезло. Его допрашивает начальник контрразведывательного от­дела Дрейзин. Негодяй редкий даже среди энкаведистов. Он сковывает старику руки и методически коло­тит его по голове ребром деревянной линейки. Знаете, такой, какие бывают в школах. С сантиметрами...

В долгие тюремные вечера Степан Петрович рас­сказывает нам об Аргентине. Затаив дыхание, слушаем мы о такой чужой для нас и свободной жизни в дале­кой заокеанской стране.

3. Беглец от кислого существования

Когда я спросил субъекта с усиками, не растрат­чик ли он, тот очень обиделся и возмутился.

—За кого вы меня принимаете? Если я еврей., то это значит, что я уже растратчик? За всю свою жизнь в нашем дорогом социалистическом отечестве, холера ему в живот, я не растратил ни одной казенной копей­ки. Совсем наоборот. Я уплатил государству уйму де­нег. Вы только посчитайте: всякие налоги, займы, фон­ды обороны, на "Друг детей", на "Долой неграмот­ность", на танковую колонну "Даешь коммунизм" и на всякую такую петрушку. И это же каждый месяц! Разве это жизнь? Врагу своему не пожелаю такой жизни.

—Все так живут,— заметил я.

—Положи… на все. Во много раз лучше живут ответственные коммунисты, энкаведисты.

—И евреи, добавил Смышляев.

Ой, вы страшно ошибаетесь,— запротестовал субъект с усиками. —Не каждый еврей Лазарь Каганович. У евреев, в нашем социалистическом отечестве, чума ему на голову, очень таки кислое существование. Ну, чем здесь может заниматься честный еврей? Торговать не­льзя, ремеслом заняться — налогами задушат, биржи нет, комиссионеры не требуются. Что прикажете делать в таком государстве?

—Растрачивать казенные деньги,— снова вставил Смышляев.

—Опять вы о растратчиках. Покорно вам благо­дарю. Мой кузен один раз попробовал растратить и по­лучил пять лет тюрьмы. За это же сразу сажают. Нет. в Советском Союзе я предпочитаю честную жизнь.

—Но ведь и вас посадили,— сказал я.

—Ах, это совсем по другому делу. Даже без всяко­го дела. Просто за то, что я пытался бежать от кислого существования в нашем советском государстве, рак же­лудка ему в бок.

—Как бежать?

—Приблизительно, как наш аргентинец. Только с маленькой разницей. Он бежал сюда, а я — туда.

—Куда?

—За границу...

Абраму Соломоновичу Розенфельду кислое сущест­вование в Советском Союзе опротивело давным-давно. Он долго подготавливался к бегству отсюда. Наконец, подготовился. Все свои наличные деньги обратил в ино­странную валюту и золото. Поехал в Армению и там по­пытался перейти турецкую границу. Был пойман и сел в тюрьму.

Преступником себя Абрам Соломонович не считает.

—Что? Я совершил преступление? Оставьте ваши шуточки при себе. Меня душит смех. О преступлениях .я даже и не думал. Просто мне захотелось переменить место жительства. Разве я не имею права жить, где хочу?

—Вы бы это своему следователю сказали.

—А вы думаете, я не говорил? Так этот паршивый еврей ничего слушать не хочет.

—Разве ваш следователь еврей?

—А вы думаете, нет? Я ему говорю: —"Послушайте, гражданин Коган! Вы же из наших. Так зачем вы меня подводите под неприятности?" И вы знаете, что мне ответил этот сын сукиного отца?

—Интересно, что?

—"Для НКВД все враги народа одинаковы, неза­висимо от национальности". И после этого он набил мне по морде... Разве это жизнь? Это же самое кислое существование. Хуже уксуса...

Однако, расставаться с "кислым существованием" Розенфельду не хочется; все же оно лучше смерти. Поэтому он упорно отрицает предъявленные ему сле­дователем обвинения в измене родине и шпионаже.

4. Амнистия

Смышляев обвиняет самого себя:

—Да! Я виновен! Виноват в том, что был слишком глуп полтора десятка лет тому назад. Поверил обеща­ниям советской власти. Поэтому и сижу теперь в тюрьме...

До революции он был офицером кирасирского полка. В годы гражданской войны сражался в Добровольческой армии. против большевиков. Затем вступил на тернистый путь эмиграции. Вместе с вранпэлевцамд эвакуировался изКрымауСидел за проволокой в лагере интернированных в Галлиполи. Торговал в разнос на улицах Константинополя засахаренными фруктами и табаком; продавал и газеты.

В 1923 году русскую колонию турецкой столицы взволновала неожиданная новость: советская власть амнистирует белых, желающих вернуться из-за грани­цы на родину. Газеты писали, что все прошлые грехи людей, воевавших против красных, будут прощены и что вообще большевики совершенно изменились и подобрели.

Многие в эмиграции поверили этому. Стали уез­жать в родные края. Поехал и Смышляев.

Некоторых возвращенцев в СССР сразу же аресто­вывали. Иным давали возможность пожить на родине несколько месяцев, а потом судили или без суда отправ­ляли в тюрьмы и концлагери. Как это ни казалось стран­ным, но офицеров царской и белых армий советская власть пока не трогала. Наоборот, их усиленно пригла­шали работать во всяких военных учреждениях и в ар­мии, заманывали туда высокими денежными окладами и обильными пайками; охотно принимали даже и в ком­мунистическую партию.

Смышляев объясняет это просто:

—Тогда у большевиков было очень мало опытных офицеров. Вот они и постарались использовать нас для обучения своей армии. Взяли от нас наши знания и опыт, подготовили нашими руками свой армейский командный состав, и теперь мы им уже не нужны. Куда же нас девать? Кроме тюрьмы, некуда. Это я понял ясно только в тюремной камере. Все мои приятели и знакомые офицеры сидят под замком. Мне-то еще посчастливилось: арестовали позже других. Больше их на воле прожил и даже, представьте, в коммунистической партии состоял. Приняли меня туда, как "перевоспитавше


гося в советском духе военного спеца".

В первые годы, после возвращения на родину, Смышляев преподавал в Военной академии, там же был принят в ВКП(б), затем работал в одном из военных комиссариатов и, наконец, в Северо-кавказском крае­вом совете Осоавиахима. В последнем из этих учрежде­ний его и арестовали, предварительно объявдв "врагом народа"...

—Теперь хотят меня судить за службу в Белой ар­мии,— говорит он мне.

—Позвольте! Но ведь вас амнистировали?

—Совершенно верно. Как и других. Но дело в том, что один из параграфов 58-й статьи Уголовного кодек­са карает за службу в белых армиях,

—Получается нелогично.

—А вы, когда-нибудь, видели логику в действиях советской власти?

Я пожимаю плечами. Горько усмехнувшись, Смышляев произносит:

—Следователю мало одного обвинения для меня. На мою эмигрантскую голову он взваливает целую кучу разных преступлений. С большого конвейера я почти не слезаю...

Он сжимает кулаки и яростно скрипит зубами.

—Но я не сдамся! Нет! Умру, а не подпишу ни сло­ва... Кирасиры умеют умирать!

5. Друзья Буденного

Они сидят в углу камеры и потихоньку, полушепотом, чтоб не слышал тюремный надзор, поют:

—"Веди-ж Буденный,

нас смелее в бой,

Пусть гром гремит,

пускай пожар кругом

Мы беззаветные герои



И вся-то наша жизнь — борьба..."

Они закадычные приятели и в прошлом оба — твердокаменные большевики. Встретились и подружи­лись на фронте в грозовые дни гражданской войны. Оба командовали отрядами красных партизан, сражавшихся против Добровольческой армии генерала Деникина, за­тем служили в коннице Буденного и здесь вместе, в один день, вступили в партию большевиков.

За лихие подвиги в боях с белыми их наградили орденами "Красного знамени". Старший из них — ук­раинец Тарас Каменюка — вместе со своим сравнитель­но небольшим отрядом разгромил в бою целый полк деникинцев, а отряд младшего — Григория Зубова — в конном строю захватил бронепоезд противника.

Но не только эти подвиги совершили друзья. Их жизненный путь в дни войны превратился в широкую дорогу партизанской славы и романтики. Тяжелые бои и высокие награды, лихие партизанские налеты и де­лежка захваченных трофеев, деньги без счета, вино, женщины и мечты о прекрасном будущем. Все это было в изобилии на фронтовом пути Тараса и Григория. А, главное, обоих опьяняла романтика гражданской войны.

Сам Буденный, не один раз, перед строем бойцов говорил, указывая на Каменюку и Зубова:

—Каждый буденновец должен брать с них пример. Они — наши лучшие герои и мои лучшие друзья...

Один боевой день сменялся другим, а впереди ри­совалось радостное .счастливое будущее: царство тру­дящихся и рай коммунизма, где всем будет хорошо. В это верили, об этом мечтали. Кончилась война и пришло долгожданное будущее. Но не такое, каким представляли его себе друзья, ка­ким рисовали его партизанам ораторы, приезжавшие из центра.

Хотя царство трудящихся и было объявлено со­ветской властью официально, но Каменюке и Зубову, как и многим другим, места в нем не нашлось. После демобилизации, приятелей прямо из армии, в порядке партийной дисциплины, отправили работать на масло­бойный завод в город Армавир. Не на руководящую работу, а простыми чернорабочими. Из-за того, что оба были малограмотными. Пришлось им гнуть свои спины за гроши, тянуться в струнку перед каждым партийным чиновником и частенько голодать. А в страшный 1931-й год оба даже опухли от голода. Романтика кончилась.

Попробовали они жаловаться Буденному. Написа­ли ему слезное письмо, щедро уснащенное ругательст­вами, но ответа от него не получили.

Эта последняя капля переполнила чашу терпения друзей. Заскучали они и окончательно разочаровались в завоеванном ими "царстве трудящихся". От их твердокаменности не осталось и следа...

Однажды вечером, возвращаясь домой с завода, Зу­бов сказал Каменюке:

—Эх, Тарас! Обманули нас. Со всех сторон обжулили. —Кто?— недоумевая спросил Тарас.

—Да они... начальнички... Живем-то как? Хуже, чем при царе... За что боролись? За что кровь проз­вали?

Тарас выругался, сплюнул и предложил:

—Пойдем выпьем.

-—Денег нет,—. сказав; Григорий.

— Шинель продам. Хранил, как память. Зараз не хочу... Выпить треба...

Шинель продали. Напились. В обнимку ходили по улицам и последними словами ругали советскую власть и "начальничков". Финал был обычный — попали в камеру внутренней тюрьмы НКВД.

Здесь они держатся особняком. Никто из заключенных, кроме них, в прошлом красным партизаном не был. Поэтому Григорий и Тарас относятся к нам пренебре­жительно, а к Смышляеву — с откровенной враждеб­ностью.

—Белобандит!— бесцеремонно вслух определил Григорий при первом же знакомстве с эмигрантом.

—Лучше быть белым, нежели красным. У красных склонность к бандитизму врожденная,— отпарировал Смышляев.

Каменюка угрюмо покосился на него и зло проце­дил сквозь зубы:

—Жалкую (Жалею), що не попался ты мне на фронте. Та­ким я одним махом головы сносил.

—Теперь о чужих головах забудьте. Лучше о своей подумайте,— спокойно ответил бывший офицер.

Каменюка сжал кулаки, но возразить не успел. В разговор вмешался Павел Гордеев. Глаза его лихора­дочно блестели каким-то нездоровым любопытством. Взволнованно и хрипло он спросил партизана:

—Значит вам приходилось рубить головы? Как же это?

Каменюка ответил неохотно:

—Та так... як уси партизаны... А бачить на то погано. Отрубишь ее, а она зевает и плаче. Больно ей... До сего часу снятся...

Фамилия Каменюки под стать его наружности. Рост огромный, сила воловья, руки, как два молота. Он неповоротлив и в движениях медлителен. Черты его ли­ца грубы и неподвижны, точно впопыхах вырублены из камня неумелым скульптором.

В противоположность ему Григорий небольшого роста, стройный и с хорошей военной выправкой. Бес­покойный и живой, как ртуть. Весь день мечется по ка­мере, словно волк в клетке. Лицо калмыковатое, глаза маленькие и быстрые...

Приятели-буденновцы, первое время в тюрьме, бод­рились и духом не падали. Они надеялись на своего дру­га маршала Семена Буденного. Им удалось переслать на волю письмо ему.

Нас братишка Буденный выручит. Не такой он человек, чтобы друзей в беде бросать,— говорил Гри­горий.

Эге-ж! Выручит,— вторил ему Тарас... Первый допрос Каменюки закончился весьма нео­жиданно для энкаведистов.

Следователь сорвал с груди арестованного парти­зана орден «Красного знамени» вместе с клочком ру­башки.

- Чего рвешь?— угрюмо спросил Каменюка. —Не ты его вешал.

- Калинин вам ордена вешает, а мы их сдираем. Понятно?— и следователь расхохотался:

кое-как скрутили бунтаря и били его несколько часов подряд.

После этого случая следователь умер в больнице, а Каменюка отправлялся на допросы уже в сопровож­дении «почетного конвоя». В нашу переполненную людьми камеру втискивались полдюжины бойцов пол­ка НКВД, прижимали гиганта штыками к стене, надевали на его лапы две пары наручников, а на ноги — кандалы. Затем штыками же выталкивали его в коридор.

На допросах Тараса избивали зверски, но он был почти нечувствителен к боли.

- У мене шкура дубленая,— хвастается Тарас. — Белые в гражданскую добре выдубили. Ось, бачьте, - и в сотый раз демонстрирует перед нами свое огромное тело, сплошь покрытое шрамами.

- 28 ранений. От всякого оружия. Гарно мене белобандиты расписали? Красиво? ... Так после того, для мене следователи вроде мошкары.

Григория энкавсдисты не трогали больше месяца, но потом, однажды ночью, вызвали на допрос. Обратно в камеру он явился только через двенадцать дней, худой, избитый и с погасшими глазами. Когда первая радость встречи с Тарасом прошла, Зубов тихо сказал другу:

-Плохи наши дела, Тарас. Эти гады хотят, чтоб мы с тобой подписали, что, будто бы, участвовали в ...подготовке вооруженного восстания против советской власти то погано.

- Мы? Партизаны?... Ты итл в глаза наплюй,— и Каменюка смачно выругался.

- Знаешь, Тарас, я., . подписал,— ещг тише произ­нес Зубов.

- Гриша! Та, як же ты?

- Понимаешь, Тарас, выдержать невозможно. Пыт­ка без конца. Большой конвейер. Их много, а я один, . . Легче, кажется, на фронте сто раз умереть.

- Не горюй, Гриша. Буденный нас выручит. . .

- Выручит, как же. Держи карман шире. Он, вот, нам не отвечает, а начальнику краевого НКВД прислал письмецо. Про нас пишет.

- Ну? Что ж ты мовчишь? Що вин пише? Григорий безнадежно машет рукой, —И говорить не стоит. Врагами народа клеймит нас.

- Що ж цэ такэ? разводит руками Тарас.

- Это называется,— насмешливо вставляет Смыш­ляев, —за что боролись, на то и напоролись.. .

Вечером Зубова вызывают «без вещей». Он обни­мается с другом.

- Прощай, Тарас! Больше не увидимся. Следователь сказал, что меня приговорят к расстрелу.

Гигант молчит. Крупные слезы катятся по его ка­менному лицу...

Поздно ночью нас разбудили хриплые стоны; страш­ное зрелище представилось нашим глазам. На полу у двери билось в судорогах огромное тело Каменюки. Из раны у локтевого сгиба его руки'текла, в подставленный двухлитровый кувшин для воды, тонкая струйка крови. Кувшин был переполнен вокруг него образовалась кро­вавая лужа;..

Старый партизан не перенёс трагической: разлуки с другом. Он зубами перегрыз себе вены не руке. Позже мы узнали, что в ту же ночь Тарас Каменюка умер в тюремном госпитале.