Михаил бойков люди советской тюрьмы

Вид материала

Документы

Содержание Бежать — не трудно

Подобный материал:

• Шихвердиев А. П., Полтавская Г. П., Бойков, 6962.91kb.
• Автобусный экскурсионный тур. 5 дней/4 ночи, 120.63kb.
• Юрий Дроздов: Россия для США не поверженный противник, 300.35kb.
• Джанетт Рейнуотер, 720.66kb.
• Джанетт Рейнуотер, 289.51kb.
• Михаил Булгаков. Дьяволиада, 456.65kb.
• Администрация костромской области контрольное управление информационный обзор материалов, 425.61kb.
• «советской философией», 5892.06kb.
• Развитие завода после Великой Октябрьской социалистической революции Глава I период, 1299.64kb.
• Штеренберг Михаил Иосифович, к т. н. (г. Москва), 234.23kb.

Стол был узок, не более полметра ширины. Концы моих пальцев на 2-3 сантиметра торчали с его проти­воположной от меня стороны.

В отличие от Кравцова, Бергер действовал с мед­лительной методичностью. Он медленно подошел к сто­лу, поставил на него и раскрыл свой чемоданчик. Я за­глянул туда и удивился тому, что... не боюсь. Увиденное мною должно было бы, казалось, привести меня в ужас, но я чувствовал только усталость, какое-то оту­пение и апатию ко всему. Мои нервы притупились от всего виденного и слышанного в комнате пыток.

Чемоданчик Бергера был полон наборов иголок, ввинченных в маленькие деревянные черенки. Были сре­ди них очень тонкие, как волосинки, были толщиной в шляпную шпильку и, наконец, вроде граммофонных, с острием в виде лопаточки. Там же, в специальном гнез­де для нее, находилась стеклянная спиртовка с фитилем.

Человек в белом халате извлек оттуда и зажег спиртовку и стал вынимать иглы одну за другой. Он брал не самые тонкие, но и не толстые, а среднего размера.

Перегнувшись через мое плечо, Островерхов жарко дышал мне в лицо и говорил слащаво-медовым голосом:

—Ну, давайте же признаваться, дорогой! Не ожидай­те маникюра. Ведь вам будет очень больно... Ну? Ну?

Судорога сопротивления смешавшаяся с приступом апатии, еще не прошла у меня и я отрицательно покачал головой.

—Товарищ Бергер! Начинайте!— рявкнул над моим ухом следователь.

Врач не спеша приподнял фитиль спиртовки, смочил кусок ваты спиртом и аккуратно обтер ею каждый мой палец. Затем на огне спиртовки раскалил докрасна одну из иголок и вопросительно взглянул на Островерхова. Тот нетерпеливо кивнул головой. Бергер приподнял над столом мой указательный палец и медленно всунул иглу под его ноготь.

От невыносимой боли я дико взвизгнул и рванулся со стула, но ремни и браслеты крепко держали меня. Вторая игла впилась в мой средний палец. За нею по­следовали третья, четвертая, пятая...

Страшная режущая и обжигающая боль терзала мои пальцы. Но страшнее и отвратительнее боли был за­пах. В мои ноздри, как винтами ввинчивался запах мое­го горящего мяса. От этого противного запаха меня за­тошнило и я потерял сознание...

Очнулся я от ощущения холодных струй, текущих по моей голове и лицу. Это Кравцов поливал меня во­дой из графина.

За моею спиной раздался голос Островерхова. Сквозь его медовость прорывалось рычание ярости:

—Продолжайте, товарищ врач! Не жалейте его ног­тей...

Снова, одна за другой, стали впиваться иглы в мои пальцы. Каждая из них уходила под ногти больше, чем на сантиметр. Ногти лопались и мясо под ними шипело. Бергер отвинчивал черенки от игл и аккуратно рядыш­ком клал на стол.

Я выл, плакал и стонал от боли. Иглы торчали уже из всех моих пальцев. Островерхое медово-протяжно спрашивал:

—-Н-ну? Будешь признаваться? Бу-дешь? Бу-дешь? Отвечать я не мог. Боль и запах моего печеного мяса лишили меня голоса. Я лишь с отчаянием молча утвердительно кивал головой. Наконец, из моей груди вырвалось рыдание:

—Буду! Буду!

Теперь-то я "дошел" окончательно. Единственное желание овладело мною: поскорее подписать все, что угодно, лишь бы избавиться от невыносимо-острой бо­ли и тошнотворного запаха.

Склонившаяся надо мной физиономия Островерхова расплылась в широчайшую улыбку. Он медово-про­тяжно пропел:

_Наконец-то, дорогой мой! Давно бы так! Напрас­но только мучили себя и нас!

И торопливо бросил моим палачам:

—Прекратить маникюр, товарищи!

Врач неторопливо начал вытаскивать иглы из-под моих ногтей. Это вызвало у меня новые приступы му­чительной боли. Не выдержав ее, я вторично потерял сознание...

Холодная вода и приятное ощущение медленно ухо­дящей из кистей моих рук боли привели меня в чувст­во. Под ногтями уже не было иголок. Человек в белом халате куском ваты, обмакнутым в спирт, старательно смазывал обезображенные концы моих пальцев. Они были черны от ожогов, ногти полопались и из ранок торчали кусочки воспаленного, обуглившегося мяса и сгустки темной запекшейся крови.

Кравцов расковал и развязал меня, а Островерхов, положив на стол передо мною несколько листов бума­ги и "вечное перо", потребовал с ласковой повелитель­ностью:

—Ну, подписывайте'! Скорее!

Что было написано на этих листах, я не мог разо­брать. Мое лицо заливали слезы, смешанные с водой.

Следователь сунул мне в руку перо. Коснувшись его израненными пальцами, я застонал и скорчился от боли. Перо выпало из моей руки и покатилось по сто­лу. Боль, впрочем, была не такой резкой, как раньше и, пожалуй, незначительным усилием воли я смог бы прео­долеть ее, но в этот миг у меня в мозгу мелькнула мысль, показавшаяся мне спасительной:

"Симулировать. Использовать боль. Не подписы­вать" .

Я ухватился за эту мысль и начал "симулировать" брал перо и со стонами, корчась и скрипя зубами, ро­нял его.

—Возьмите себя в руки, дорогой мой. Больше му­жества, больше твердости! Одно небольшое усилие и вы сможете писать,— подбадривал меня Островерхое.

В ответ я стонал:

—0-о-ой, не могу! Вы искалечили меня! Руки, мои руки! Перо не держат... Дайте отдых моим пальцам, вылечите их и я подпишу все, что хотите.

Мысль соблазна и надежды лихорадочно билась в моем мозгу:

"Главное — отказаться сейчас. А потом, может быть, как-нибудь вывернусь".

—Когда же вы подпишете?— с сердитой досадой спросил следователь.

—Как только смогу держать перо в руке,— ответил я.

Мне удалось его обмануть; он отодвинул от меня листы бумаги, приготовленные для подписи. Но прове­сти опытного теломеханика было невозможно. Уставив­шись на меня дымчатым взглядом, он с насмешливой гримасой покачал головой, и прошелестел, чуть повы­сив голос:

—Не верьте ему, товарищ следователь! Он вам ша­рики вкручивает. Если хотите, я заставлю его подпи­сать сейчас же.

Услышав это, я в отчаянии завопил:

—Нет! Нет! Я говорю правду! Клянусь!

—Он затягивает время. Не верьте!— настаивал Кравцов.

Но у Островерхова, видимо, появились какие-то новые соображения, касающиеся моего "дела".

—Хорошо,— сказал он подумав, —я дам вам от­дохнуть несколько дней и за это время кое-что до­полню к вашему признанию. Но помните, дорогой мой, — его голос зазвучал угрожающе, —в случае отказа, ва­ши ноготки познакомятся с самыми толстыми иглами...

Бергер осмотрел мои пальцы, еще раз смазал их спиртом, а затем иодом и кивнул головой с одобритель­ным ржаньем:

—Все в порядке, товарищ следователь... Вызванный Островерховым конвоир вывел меня из "кабинета" Кравцова в коридор. Я шел впереди него по толстым, заглушающим шаги коврам, растопырив пальцы и тихо постанывая от все еще не унявшейся бо­ли, но на душе у меня было радостно. Сам не зная по­чему, я радовался отсрочке подписания мною собствен­ного приговора к смерти.

Глава 13

БЕЖАТЬ — НЕ ТРУДНО

Явившись домой, т. е. в тюремную камеру из ком­наты пыток, я не застал здесь Федора Гака. Вслед за мною, с интервалом всего лишь в несколько минут, на­шего старосту также потащили на допрос.

Мои искалеченные пальцы вызвали любопытство у всей камеры, за исключением "тарзаньего брата" Яшки Цыгана, который ими не заинтересовался нисколько. Окружив меня, заключенные выражали сочувствие мне и порицание энкаведистам. Лишь Яшка стоял в стороне, презрительно сплевывая на пол.

Я спросил урок, знают-ли они, как и чем в тюрьме лечить "маникюрные раны". Оказалось, что не знают. Результаты "маникюра" урки видели впервые, но неко­торые из них все же попытались давать мне лечебные советы. Эти советы противоречили один другому и не внушали мне доверия.

Неожиданно в камере обнаружился специалист по лечением "маникюра". Когда говор споривших о тю­ремной медицине заключенных несколько утих, Яшка Цыган, растолкав их, подошел ко мне и показал свои пальцы.

—Зырни на это!— отрывисто бросил он.

Я посмотрел, но ничего особенного не заметил.

—Да ты на мои ногти зырни,— сказал вор. Приглядевшись к его ногтям внимательнее, я уви­дел странное несоответствие между ими и пальцами. Яшкины короткие и толстые пальцы красотой не отличались ,но зато ногти были очень красивы: не длинные, но овальной формы, розовые и с продольными гранями посередине.

—Красота — мои ногти, а?— спросил Яшка.

Я утвердительно кивнул головой. Он, самодоволь­но ухмыляясь, заявил:

—Все марухи у меня ногти целуют. Такими краси­выми их мне гепеушники сотворили.

Далее, на своем неописуемом жаргоне, "тарзаний брат" рассказал, что около года назад он тоже побывал "в лапах у маникюров". Ему, как и мне, проделали "операцию" иглами среднего размера. За несколько ме­сяцев искалеченные ногти с его пальцев сошли и на их месте выросли новые, красивее старых.

Яшка посоветовал мне прикладывать к ранам же­ваный хлеб и завязывать чистыми тряпками. Это не­сложное тюремное лечение моим пальцам помогло. За две недели раны затянулись и никакой боли я уже не чувствовал. А спустя полгода на моих пальцах красо­вались новые ногти, не хуже яшкиных. Уголовники, с которыми я в то время сидел в одной из тюремных ка­мер, дали мне кличку:

"Мишка — граненые ногти".

Федор Гак пришел с допроса в камеру на пятые сутки утром. Пришел не сам; двое надзирателей втащи­ли его сюда, подхватив под руки. Он находился в бес­сознательном состоянии.

Заключенные, ахая и охая, приняли своего старо­сту от надзирателей, снесли на кровать и там занялись его осмотром. Белую рубаху Федора сплошь покрывали большие кровавые пятна. Ее попробовали снять, но не смогли; она плотно прилипла к груди, спине и бокам человека. Больше часа урки теплой водой отмачивали рубаху и, наконец, сняли, разрезав на полосы лезвием бритвы.

Когда эта операция была окончена, камера огласи­лась неистовой бранью. Заключенные ругали советскую власть, энкаведистов, Ежова, Сталина и их родителей. Кроме меня, от ругани воздерживался только Семен Борисович. Он лишь качал головой и, со страдальческой миной на лице, говорил мне:

—Это же кошмар! Вы знаете, я очень мирный ев­рей. Но за его спину и ваши ногти мне очень хочется собственными руками повесить "отца народов" и Лаза­ря Кагановича. И, знаете, не за шею...

Спины у Федора, собственно, не существовало. От шеи до поясницы, сплошным кровавым ковром, взду­лись десятки бугристых синяков и шишек, между ко­торыми зияло множество мелких ран и царапин; кожа висела над ними бахромой лохмотьев. В таком же ви­де были его грудь и бока.

Приведенный в чувство водой, Федор сиплым ба­ритоном стонал от боли. Перевязывая раны старосты заранее приготовленными для подобных случаев чисты­ми тряпками, урки засыпали его градом вопросов:

—Чем они тебя, пахан? Как? За что? Почему? Чего добивались?

Избитый отвечал сиплыми стонами:

—0-ох, сперва пыль выбивали, после, о-ох, шваб­рой чистили и на удочку цепляли...

Это означало, что его начали "допрашивать" нож­ками от стульев, а затем перешли к более серьезным "методам физического воздействия": битью стальными щетками и кнутами с крючками на концах, похожими на удочки.

-Ну и как ты? Выдержал?— расспрашивали заклю­ченные.

—Невозможно, братишечки,— сипел Федор. —Рас­кололся я. Амба мне. Срываться из кичмана надобно. Вербовать заставляют москвичи растреклятые...

Из рассказа Федора, прерываемого его стонами и руганью урок, выяснилось, что избивали его четверо суток подряд. Час битья сменялся получасом отдыха. В конце концов, избиваемый не выдержал и рассказал энкаведистам всю свою, богатую преступлениями, судебными приговорами и побегами из тюрем и концлаге­рей, биографию.

Местные энкаведисты обычно воздерживались от применения "методов физического воздействия" к во­жакам уголовников, опасаясь их мести за это. Но Фе­дора допрашивали "москвичи", присланная Ежовым на Северный Кавказ "оперативно-следственная бригада". Следователи и теломеханики этой бригады жили в до­ме, постоянно охраняемом усиленным нарядом мили­ции, в одиночку нигде не показывались и револьверы всегда держали наготове. Устроить на них покушение никаких возможностей для уголовников не было.

Чисто уголовными делами "москвичи" интересова­лись мало, и биография Федора Гака их не удовлетвори­ла. Они требовали от него "организации" и "вербовки", т. е. признаний в том, что он, будто бы, является главой всех террористических групп уголовников, действующих против НКВД на Северном Кавказе. В дополнение к "признаниям" он должен был дать и список им "завер­бованных": не менее, чем сто человек.

Все предъявленные ему обвинения Федор признал и подписал, но от "вербовки" отказался категорически:

—Номер с вербовкой не пройдет! Я не лягавый, и ни одного урку не продам. А кроме того, у нас урки, за вербовочный стук, любого пахана пришьют...

Отправляя жестоко избитого Федора в камеру, сле­дователь заявил ему на прощанье:

—Иди отлеживайся и придумывай список! Через пару недель вызову и если ты запоешь мне такую же песню, как сегодня, то... с живого не слезу...

Мы потребовали, для лечения старосты, вызвать тюремного врача, но получили от старшего надзирате­ля ответ, обычный в таких случаях:

—Нет ему доктора! Непризнающимся на допросах медицинская помощь не полагается!

Пришлось ограничиться "лечебно-камерными" сред­ствами.

За неделю наш староста отлежался на камерной кровати и встал с нее. Раны его затянулись. Любой сред­ний арестант после таких побоев болел бы не меньше месяца, но Федору столько времени не потребовалось. Организм у старика был исключительно крепкий и вы­носливый.

В день выздоровления Федора я впервые заметил, что он и Петька Бычок затевают в камере необыкновен­ное. Последующие дни подтвердили мою догадку. Во­жак воров и его приятель подолгу перешептывались то с одним, то с другим из заключенных, к чему-то готови­лись, строили какие-то планы. Через уголовников, под­метавших тюремный коридор, староста отправил на "волю" несколько записок. Меня, Силкина и Семена Борисовича урки в свои намерения не посвящали.

Шушуканье воров и их таинственная переписка с "волей" продолжались три дня. На четвертое утро, по­сле посещения камерой тюремной бани, все разъясни­лось. Едва за спиной последнего, входившего в камеру выкупанного арестанта, захлопнулась дверь, как старо­ста обратился к нам с короткой, отрывистой речью, приведшей меня в крайнее изумление:

—Ша, братишечки! Дело на мази. Бежать — не трудно. Из кичмана срываемся. Машинки имеем. Вот они!

Загородив спиной дверное "очко", он вытащил из карманов наган и браунинг.

Далее староста изложил нам план предполагавше­гося побега из тюрьмы. Он был прост и вполне осу­ществим.

Побег назначался на сегодня, во время вечерней поверки. В какой-то промежуток времени, от 6 до 7 ча­сов вечера, в камеру войдут трое: дежурный по кори­дору, старший и младший надзиратели. По знаку ста­росты на каждого из них, одновременно, должны на­пасть двое заключенных и ударами по головам оглу­шить.

Для нападения Федор выбрал Петьку Бычка, Яш­ку Цыгана и еще четверых наиболее сильных урок. Но тут возникло неожиданное препятствие. "Старший брат Тарзана" объявил, что он один с дежурным "справит­ся в момент" и от напарника решительно отказался. Пришлось с этим согласиться.

Действовать дальше предполагалось следующим образом:

Оглушив тюремщиков, заключенные снимут с них шинели, фуражки и сапоги, а их свяжут и заткнут им рты тряпками. Федор, Петька и Яшка наденут на себя снятое с тюремщиков и поведут остальных арестантов, будто бы на допрос. В первом этаже тюрьмы дежурят двое надзирателей. Здесь также повторится нападение и переодевание. Затем пятеро "тюремщиков" выведут за­ключенных во двор и направятся к воротам, где и должно произойти самое главное и рискованное.

Тюрьма окружена двойной стеной и ворота ее то­же двойные, соединенные сводчатым проходом, в ко­тором дежурит привратник. От этого энкаведиста зави­сит успех побега. Если он ничего не заподозрит и от­кроет внутренние ворота, ему приставят к носу наган. После этого, если он не поднимет шума ,его свяжут и сунут в привратницкую комнату, где хранится оружие тюремщиков; им запрещено входить в тюрьму с ору­жием, во избежание попыток заключенных овладеть им с целью побега.

Беглецы в этом арсенале возьмут револьверы, и пять винтовок для "конвоя" и отобранным у приврат­ника ключом отопрут наружные ворота. В трех кварта­лах от тюрьмы будут ждать извозчики, которые и раз­везут беглецов по разным "малинам" города.

В плане побега было несколько весьма сомнитель­ных и рискованных деталей. Нападения на надзирателей могли вызвать слишком много шума, а привратник или охрана за наружными воротами оказаться недоверчивы­ми и не выпустить нас из тюрьмы. В каждом из этих случаев мы были бы расстреляны охранниками во дво­ре, в воротах или даже по ту сторону тюремных стен. Существовала и еще одна рискованная деталь: Силкин выдаст подготовку к побегу, если ему представится хо­тя бы малейшая возможность "стука".

Федор Гак и его урки без колебаний шли на весь этот риск потому, что им, за исключением Прицкера и Силкина, ожидавших по 2-3 года концлагерей, на этот раз угрожали расстрел или "смерть от разрыва серд­ца" а, в лучшем случае, большие сроки заключения в отдаленных каторжных лагерях.

Наган и браунинг, которые нам показал староста, были его личным оружием, хранившимся в одной "ма­лине". На это специально им подобранное и проверен­ное оружие, если бы пришлось стрелять, он мог наде­яться; оно его еще ни разу не подводило. Готовясь к побегу, он приказал своим приятелям на "воле" при­слать ему револьверы, что они и выполнили с помощью уголовников, работавших в тюремной бане.

Из всех уголовников отказались участвовать в по­беге только Семен Борисович и Силкин.

—Вы хотите, чтобы тихий и мирный гравер начал бегать? Это же смешно. От этого мое сердце поломает­ся. И что будет с моею семьей? Ее же возьмут залож­никами,— заявил Прицкер.

Силкин пробурчал угрюмо:

—Я не дурак, чтобы за побег на вышку лезть. Мне еще жить хочется.

Урки решили связать их и оставить в камере вместе с надзирателями.

—Ну, а ты как?— обратился ко мне староста. —С нами срываешься или и тебя веревкой спутать?

Я колебался. От побега меня удерживало то же, что и Прицкера: семья. Если я убегу из тюрьмы, энкаведисты арестуют моих родных, а затем в газете поя­вится многозначительное объявление о розыске:

"Тяжело больные жена и мать разыскивают мужа и сына...''

Ниже будет указан адрес одного из отделений ми­лиции.

Эти соображения я высказал Федору. Он крутнул головой, и простуженно просипел:

—А если тебя шлепнут? Легко это твоим перенесть? Я пожал плечами.

—Для них это легче "методов физического воз­действия".

Он подумал и сказал:

—Надо твоих в малину отправить.

—Как это сделать? —спросил я.

—А вот как. Есть в городе такие коопы, где про­давцы вместе с урками работают: ворованное барахло сбывают. На тихую, конешно. Один такой кооп возле тюрьмы, там, где нас будут ждать извозчики, а другой как раз напротив твоей квартиры. Звякнешь своим по телефону из одного коопа в другой, а потом коопщик отведет твоих в малину. Оттуда тебя с семьей в горы к аб­рекам переправим...

Мне как-то не верилось в возможность спасения вместе с семьей и я продолжал колебаться. Федор заси­пел обидчиво:

—Сдрейфил ты, что-ли, братишечка? Икру мечешь? Или ко мне веры не имеешь?... Пойми, братишечка, только для тебя это делаю. Ты, хотя и не уркач, но свой парень в доску.

—Какое там — в доску? Во весь досчатый забор. Срывайся с нами, Мишка, — подхватил Петька Бычок. Его поддержал Семен Борисович:

—Для вас, молодой человек, бежать из тюрьмы имеет некоторый смысл. Имея ваш возраст и семью в этом городе, я бы тоже рискнул. Но когда ты сравни­тельно пожилой еврей и твоя семья где-то в Ростове, так бегать уже невозможно...

И я согласился бежать. Будь, что будет... Силкина в этот день били дольше и больнее, чем обычно. В заключение битья староста пригрозил ему:

—Если ты, гад, стукнешь про побег, либо хотя гла­зом надзирашке мигнешь, то моментально будешь при­шитый.

Всхлипывая и вытирая слезы, зырянин клялся и бо­жился, что у него и в мыслях нет и не было такого на­мерения...

До вечерней поверки оставалось 5-6 часов. Нервно-напряженное ожидание и лихорадочно-поспешная ра­бота камеры заполняли их. С молчаливой торопливо­стью мы заканчивали последние приготовления к по­бегу: из лоскутов матрасов плели веревки для связыва­ния тюремной охраны. Двое заключенных топтались возле дверей, своими телами загораживая нашу работу от взглядов надзирателей.

В разгар этой работы к нам, через дверное "очко", донесся голос из коридора:

—Силкин! Выходи! На допрос!...

Камера на мгновение замерла. Затем раздались при­глушенные ругательства и веревки мгновенно исчезли под матрасами. Зырянин вскочил с пола и стремитель­но кинулся к двери. Выражение его лица представля­ло собою смесь испуга, растерянности и злорадного торжества.

Это был первый случай вызова из камеры на допрос в совсем необычное для того время. От 10 часов утра и до 8 часов вечера следователи и теломеханики отдыхали и допросами не занимались.

Когда за Силкиным закрылась дверь, тревога и со­мнения охватили камеру. Вопросы и восклицания впол­голоса слились в единый тревожно-пугливый говор:

—Почему вызвали стукача?

—Куда его повели?

—Может, он успел стукануть?

—Что делать, уркаганы?

—Отложить побег!

—Ждать, пока стукач воротится... Сипло-баритонным выкриком Федор оборвал шум: