Михаил бойков люди советской тюрьмы

Вид материала

Документы

Подобный материал:

• Шихвердиев А. П., Полтавская Г. П., Бойков, 6962.91kb.
• Автобусный экскурсионный тур. 5 дней/4 ночи, 120.63kb.
• Юрий Дроздов: Россия для США не поверженный противник, 300.35kb.
• Джанетт Рейнуотер, 720.66kb.
• Джанетт Рейнуотер, 289.51kb.
• Михаил Булгаков. Дьяволиада, 456.65kb.
• Администрация костромской области контрольное управление информационный обзор материалов, 425.61kb.
• «советской философией», 5892.06kb.
• Развитие завода после Великой Октябрьской социалистической революции Глава I период, 1299.64kb.
• Штеренберг Михаил Иосифович, к т. н. (г. Москва), 234.23kb.

Заключенные всюду, где только возможно, ищут и иногда находят кусочки кирпича и угля, которые затем толкут в порошок и подмешивают в хлеб при изготов­лении из него различных игр: шахмат, домино, шашек и других. Подмешивать уголь и кирпич к хлебу необхо­димо, чтобы сделанные из него фигурки не трескались и не ломались. Труднее сделать в тюрьме "колотушки", т. е. игральные карты. Но все же в камере имеется более десятка карточных колод. Сделаны они из разломанных спичечных коробок, кусочков картона или склеенных хлебным клеем листков бумаги.

Шестеро сокамерников пользуются среди нас сла­вой мастеров по изготовлению ножей и бритв. Целыми днями обтачивают они на цементном полу и выступах стен куски железа и жести, но зато их ножи и бритвы по качеству лучше стальных фабричных. Мне часто при­ходилось бриться в камере самодельными бритвами и порезался я лишь два раза.

Наиболее важным из всех занятий считается в ка­мере обсуждение следственных дел заключенных. Об этом все говорят с утра до вечера, хотя, в большинстве случаев, такие разговоры бесплодны.

Заключенные имеют не только "телефон", но и "те­леграф". Главное в последнем, без чего никак нельзя обойтись, это тюремные стены. Весь день по ним пере­стукиваются между собой узники разных камер. Для удобства разговаривающих по "телеграфу" введена единая, очень несложная азбука. Русский алфавит раз­делен на шесть колонок, в каждой из которых пять букв.

Выглядит эта азбука так:

А 1-1	Е 2-1	Л 3-1	Р 4-1	Х 5-1	Ы 6-1
Б 1-2	Ж 2-2	М 3-2	С 4-2	Ц 5-2	Ь 6-2
В 1-3	3 2-3	Н 3-3	Т 4-3	Ч 5-3	Э 6-3
Г 1-4	И 2-4	0 3-4	У 4-4	Ш 5-4	Ю 6-4
Д 1-5	К 2-5	П 3-5	Ф 4-5	Щ5-5	Я 6-5

Чтобы передать, например, букву О, надо стукнуть три раза, сделать короткую паузу и стукнуть еще четыре раза. "Работают на телеграфе" обычно по два человека. Один, приложив к стене кружку, а к ней ухо, стучит и слушает ответы на свой стук. Другой щепочкой записы­вает на куске мыла диктуемые ему первым буквы отве­тов и расшифровывает их.

Часто разговоры ведутся "по передатчику", не с со­седними камерами, а с расположенными в разных концах коридора. В таких случаях каждое слово добросовестно принимается и передается дальше из камеры в камеру, по­ка не достигнет ушей "абонентов".

Перестукивание через стены тюремная администра­ция преследует и наказывает, но за всеми "телеграфи­стами" не уследишь и, кроме того, они ухитряются сту­чать так, что надзирателям в коридорах стука не слышно.

Голландская печь в нашей камере, которую никогда не топят, используется заключенными, как наблюдатель­ный пункт. В часы предобеденного тюремного затишья на нее влезает доброволец-наблюдатель и рассказывает нам, что делается по ту сторону решетки.

С печки, через неприкрытое козырьком окно, вид­ны часть тюремного двора и прилегающие к тюрьме улицы. Для взоров надзирателя из коридора печка не­досягаема. Однако, несколько "наблюдателей" все же были пойманы на ней и отправлены в карцер. Но это не остановило других и камерный наблюдательный пункт действует ежедневно.

Врачей, лекарств и вообще какой бы то ни было ме­дицины нам "не полагается". Мы лечимся исключитель­но собственными камерными средствами.

Главные наши заболевания "допросные": избитые теломеханиками спины, синяки и ранения на наших мно­гострадальных телах, искалеченные "маникюром" кон­цы пальцев, опухшие от стоек ноги.

Люди возвращаются с допросов обычно утром. У некоторых из них, избитых и окровавленных, белье бы­вает прилипшим к телу. Получив утреннюю порцию ки­пятка и слегка остудив его, они отмачивают белье, про­мывают раны и ссадины и перевязывают их чистыми тряпками.

Послестоечная опухоль ног сгоняется массажем и холодными ваннами. Для последних используются те же самые миски, из которых люди едят. Кстати, в этих же мисках стирают носки, носовые платки, трусики и тряпки для перевязок. Никакой иной посуды для стирки белья в камере нет.

Широко распространено у нас "лечение дремотой". Ею лечатся все. Дневная дремота восполняет недоста­точность часов сна для подследственных. Часто вызы­ваемые на ночные допросы занимаются днем, тайком от надзирателей, "усиленно-дремотной медициной": почти весь день сидят и дремлют.

Наиболее ценным из камерных лекарств считается мазь для лечения последствий "маникюра", которую за­ключенные называют "смазью". Рецепт ее изготовления весьма несложен: взять в рот кусок хлеба и хорошо его разжевать, обильно смачивая слюной. Затем этой "смазью" намазывают концы искалеченных иглами пальцев и забинтовывают. На следующий день пальцы обмыва­ются водой, смазываются и снова забинтовываются. Полное излечение их наступает через два-три месяца.

Приготовить "смазь" может не каждый, а только те, у кого здоровые зубы. Некоторые из таких "аптекарей" даже зарабатывают, получая за свое "лекарство" от за­ключенных часть их хлебного пайка или миску "балан­ды". От "смази", жеванной больными или испорченными зубами, почти всегда бывает сильное воспаление ранок на пальцах. Во всех тюремных камерах применяются два вида "допросной профилактики". Отправляясь на допрос, заключенный старается выпить, как можно больше, во­ды и захватить с собой несколько кусков сахара. Пить на допросах, которые иногда длятся по несколько су­ток, обычно не дают и поэтому организм допрашивае­мого должен иметь некоторый запас воды.

Съев перед самым допросом 70-80 граммов сахара, истощенный тюремным режимом человек успешнее со­противляется пыткам. Этому сопротивлению помогает широко распространенное среди заключенных в совет­ских тюрьмах, хотя и несколько преувеличенное, убеждение в чудодейственном влиянии сахара на человеческий организм. Бывало, что съевшие сахар подледственники подолгу выдерживали пытки.

Сидевший в общей подследственной профессор Гурьянов дал этому такое объяснение:

—Сахар в большой,— для заключенного, конечно,—дозе, быстро перерабатывается желудком и, поступая в кровь, вызывает вспышку бодрости в истощенном орга­низме и, на некоторое время, дает ему запас новых сил. А самое главное — делает пытаемого более стойким... вера в сахар...

Следует заметить, что в советских тюрьмах люди очень быстро заболевают легочными, сердечными, нерв­ными и ревматическими болезнями. Но желудочные и кишечные заболевания (например, язва желудка) часто излечиваются сами собой, в результате постоянного про­мывания желудка и кишек жидкой пищей и водой.

Раз в месяц нас водят в баню. Она, пожалуй, самое грязное помещение в тюрьме, во всяком случае грязнее любой камеры и уборной. На стенах двух маленьких комнатушек слой грязи и слизи не меньше сантиметра толщиною, под ногами жидкая грязь, как на проселоч­ной дороге весной. В обеих комнатах полдюжины ни­когда не моющихся, а поэтому также грязных бочек с холодной водой и рядом стопки "шаек" — жестяных чашек для мытья.

Не один раз мы требовали у тюремного начальства:

—Дайте горячей воды!

На все наши требования следовал неизменный ответ:

—Вот починим печной котел, тогда дадим.

Этот мифический котел за год так и не был почи­нен.

Никто из нас в бане не моется, а только "для отвода глаз надзирателей" выливает на себя одну-две "шайки" воды. В тюремной уборной мыться и удобнее, и прият­ней; там же мы стираем и свое белье.

Баня служит нам не для мытья, а для совершенно иных целей. Через работающих в ней уголовников и "бытовиков" подследственные, главным образом урки, связываются с "волей", узнают новости, отправляют и получают письма. Некоторым уркам удается даже полу­чать передачи от приятелей с "воли".

В предбаннике, — комнатушке немного чище банных, где мы раздеваемся и сдаем в дезинфекцию всю верхнюю одежду и белье, работает парикмахер. Тупой, нулевого размера машинкой он стрижет нас наголо, как говорят в тюрьме: "во всех местах", т. е. там, где растут волосы. Делается это не столь по требованию гигиены, сколь по традиции, неизвестно когда и кем установлен­ной в тюрьме.

Наша одежда пропаривается сухим, насыщенным дезинфекционными веществами паром, при температу­ре свыше 100 градусов, в специальных металлических ящиках. Вынутая оттуда, она так перемешана, что найти свою весьма затруднительно. Надевать ее зимой прият­но, но летом —сплошное мучение. Горячее белье, наде­тое на разгоряченное тело, сразу вызывает ручьи пота.

Банного дня мы ждем, как праздника. Для нас он не только день связи с "волей", но и единственная в ме­сяц прогулка по тюремному двору. Однако, этот день причиняет нам и весьма ощутительную неприятность. В то время, как мы находимся в бане со всеми своими ве­щами, надзиратели дезинфицируют камеру, поливая ее какой-то ядовитой и очень вонючей жидкостью. Дела­ют это для уничтожения клопов, блох и вшей. После де­зинфекции у нас дня три подряд нестерпимо болят голо­вы и сморкаемся мы кровью, а паразиты действительно исчезают, но через неделю появляются снова...

Каждые полгода тюремное начальство заставляет заключенных "играть на рояли" и "делать приятное лицо". На тюремном жаргоне так называются дактилоско­пия и фотографирование.

Снимки с наших лиц и пальцев сдаются в архив крае­вого управления НКВД, но кому это нужно и какой в этом смысл, вероятно и его начальству неизвестно. Заключенных в Северо-кавказском крае сотни тысяч и разобраться в их дактилоскопических и фотографических снимках просто невозможно, тем более, что, по дошед­шим до нас сведениям, архивный отдел управления на­ходится в хаотическом состоянии.

Иногда, во время утренней поверки дежурный по коридору нам объявляет:

—Сегодня желающие могут писать письма и заяв­ления.

Спустя полчаса или час надзиратель приносит в ка­меру с десяток карандашей и четвертушки листов бу­маги — по числу желающих писать.

В первый "письменный день" мы потребовали перьев и чернил. Неудобно, все-таки, писать Калинину или в ЦК ВКП(б) карандашом. Дежурный по коридору нам отказал в этом, подкрепив свой отказ следующим заявлением:

—Во избежание самоубийственных попыток перья и чернила в камеры не допускаются.

—Да как же ими возможно себя убить?— раздался чей-то возглас изумления.

—Очень даже просто. Ежели подследственник про­глотит перо и запьет чернилом, то может и помереть,— объяснил дежурный.

Позднее мы выяснили, что писать можно куда угод­но и карандашом и что занятие это абсолютно беспо­лезное. Дальше следователей наши письма и заявления не шли. Одному из заключенных общей подследствен­ной, возмущенному тем, что его три письма не отправ­лены Калинину, ЦК ВКП(б) и прокурору СССР, следо­ватель заявил на допросе:

—Я для тебя и Калинин, и ЦК и прокурор. Понял, гад? Что хочу, то с тобой, гадом, и сделаю. Так что, вместо дурацких писем, лучше пиши мне признание в твоих преступлениях, гад...

Несмотря на бесполезность и ненужность писем и за­явлений, их писали в камере все. Большинство заклю­ченных занималось этим от скуки и ради развлечения, а некоторые — надеясь, что их письма все же дойдут до Калинина, прокурора или жены. Такие наивные подследственники, по преимуществу из новичков, месяца­ми ждали ответов, пока на допросах не выяснялось, что написанное ими находится у следователей или брошено в следовательскую корзину для ненужных бумаг.

Только на один сорт заявлений следователи реаги­ровали очень быстро. Это бывало, если арестованный отказывался в заявлении от своих прежних показаний и признаний. Следователь вызывал "отказчика" и если последний продолжал упорствовать, отправлял его на "большой конвейер", а там телемеханики быстро за­ставляли его "изменить линию поведения".

Некоторые заявления заключенных делались тюрем­ной администрации. В них обычно жаловались на пло­хую пищу, недостаточное количество сна, на грубость надзирателей и т. д. Начальство, повидимому, читало за­явления, но результат всегда был одинаков: никаких улучшений.

"Письменный день" обычно продолжался до вечера с коротким перерывом на "обед". В камере царила необы­чайная тишина, разговоры велись шопотом. Десять че­ловек писали, а остальные, ожидая своей очереди и об­думывая, что бы такое и кому бы написать, изредка подгоняли пишущих:

—Хватит вам! Уже и так много написано! Дайте Другим за карандаш подержаться...

Приходящих в камеру новичков или уходящих из нее надзиратели обыскивают в коридорах тщательно, с головы до ног. Однако, некоторые заключенные все же ухитряются проносить запрещенные в тюрьме предме­ты: бумагу, карандаши, иголки, лезвия для бритв и т. п., пряча их в носках башмаков или подвязывая между но­гами. В эти места полезет не каждый надзиратель.

Однажды приятель Петьки Бычка, крупный вор Вась­ка Свистун, пронес для него в нашу камеру с "воли" пол­килограмма табаку. Для этого он применил простой, но остроумный способ. Насыпал табак в нижнюю часть брюк, заправленных в башмаки и обыскивавшим его надзирателям представился человеком, панически боя­щимся щекотки. Когда надзиратели начали ощупывать его ноги, он стал вырываться из их рук, хохотать и громко орать:

—Ой, не щекочите! Ой, пустите! Ой, боюсь щекотки!

Провозившись с ним минут десять, надзиратели прекратили обыск.

Табаку, принесенного Васькой, хватило только на три дня. В раскуривании его участвовали не только Петька, Васька и я, но и вся камера. Первый день у нас, почти беспрерывно, просили закурить, а в последую­щие — докурить. Стоило, например, Петьке начать свер­тывать папиросу, как к нему выстраивалась очередь "докурилыциков", из которых некоторые нахально тре­бовали:

—Крути папиросу побольше! Сиротскую. Чтоб на всех хватило!

Курильщиков среди нас было много, и они очень страдали без табака, числившегося в списке предметов, запрещенных для подследственников...

В конце концов, "стукачи" донесли тюремному на­чальству, что и как проносится в камеры и система обысков изменилась. Надзиратели раздевали людей до­гола, заглядывали "во все места" и даже в задний про­ход. Пронести что-либо в камеры или вынести из них стало невозможным.

Почти каждый день в общую подследственную приходят "письма" и "газеты". Именно приходят, в бук­вальном смысле. Это не обычные газеты и письма, ка­кие печатаются, пишутся и читаются на "воле", а живые люди.

Человека, попавшего в камеру прямо с "воли" или просидевшего всего лишь несколько дней в тюрьме, за­ключенные называют "газетой". Он полон интересных для них новостей и сообщений, которые высасываются из него несколько дней подряд.

Люди из концлагерей, привезенные в тюрьму на пе­реследствие их "дел", называются "заказными письма­ми". У них тоже есть много новостей, главным образом, концлагерных и тюремных.

Заключенные "районок", т. е. районных тюрем, пе­реведенные к нам в краевую тюрьму, это "простые пись­ма". Особенными новостями они не богаты, но все же кое-что интересное сообщают.

Перемещаемые из одной камеры в другую, внутри тюрьмы, почти никого из заключенных не интересуют. Новостей у них нет, и зовут их презрительно "письмиш­ками".

В феврале 1938 года в общую подследственную при­была целая "пачка газет с воли" — восемь арестованных бывших ответственных работников краевого масштаба. Они сообщили нам много самых свежих новостей о "ежовщине". Начатая по приказу Кремля наркомом внутренних дел Николаем Ежовым, после судебного процесса маршала Тухачевского, чистка партии, комсо­мола и советского административного аппарата от враждебных и ненадежных элементов, превратилась в уничтожение партийных и комсомольских организаций и в разгром советских административных учреждений. На "воле" во всю свирепствовал ежовский террор. Лю­дей арестовывали уже без ордеров, а просто по спис­кам. Не меньше 80% коммунистов, 60% комсомольцев и, конечно, множество беспартийных граждан сидело в тюрьмах и концлагерях.

На Северном Кавказе аресты приобрели особенно массовый характер после перевода административного центра края из Пятигорска в Ставрополь в сентябре-октябре 1937 года. Больше половины коммунистов и комсомольцев краевого земельного управления, краево­го отдела народного образования, комитета по делам искусств, курортного объединения и других краевых учреждений были объявлены "врагами народа" и аре­стованы.

Из 104 коммунистов Нефтяного института города Грозного на "воле" осталось только двое: сторож и уборщица. Лишь единственный из 144 директоров ма­шинно-тракторных станций избежал тюрьмы.

Полному разгрому подвергся краевой исполнитель­ный комитет советов. Там аресты начались с его пред­седателя Пивоварова и заместителя Федорова. Все тюрь­мы Северного Кавказа были переполнены "преступни­ками нового типа", сфабрикованными энкаведистами и получившими официальную кличку "врагов народа". Среди них встречались, конечно, и настоящие, неприми­римые враги, но не народа; а советской власти.

Пришедшие в общую подследственную "газеты" объясняли события на "воле" вредительством, будто бы существующим в органах НКВД. Среди оставшихся на "воле" коммунистов широко распространились слу­хи об этом. Утверждалось втихомолку, что во вреди­тельстве виновно ближайшее окружение Ежова, а, может быть, и он сам.

Эти безрадостные новости вызвали в камере приступ уныния и безнадежности, вскоре превратившийся в вол­ну "признаний". Количество уговаривающих "призна­ваться во всем" и "признающихся" на допросах значи­тельно увеличилось. Даже самые стойкие и упорные подследственники, один за другим, начали сдаваться. Этому способствовало и усиление деятельности "боль­шого конвейера". Применение "методов физического воздействия" к заключенным возрастало и совершенст­вовалось с каждым днем...

Из всех уговаривающих "признаваться" в общей подследственной особенно выделялся бывший началь­ник одной железнодорожной станции Виктор Горяго, отсидевший в лагере за вредительство пять лет и вто­рично арестованный по этому же делу. Он не был про­вокатором и сексотом, а искренно верил в мощь и все­ведение НКВД, против которого бороться, по ого мне­нию, невозможно.

—Признаваться и только признаваться! В этом единственный выход для каждого подследственника. НКВД всегда добивается того, чего хочет. Я видел ты­сячи заключенных, но ни одного непризнавшегося сре­ди них не было. Почему? Непризнавшиеся умерли на допросах,— говорил он нам.

С его словами подследственные соглашались. В ка­мере не нашлось ни одного, который бы ему возразил.

В те времена и я поддался общему настроению и то­же, пожалуй бы, "признался", но следствие по моему, делу временно приостановилось. Островерхов, видимо занятый другими делами, на допросы меня не вызывал.

Долго тянется тюремный день, а ночь — коротка. Иногда кажется, что не успел закрыть глаз, как в уши уже врываются звонок подъема и назойливые крики надзирателей:

—Давай, вставай! Вставай!

Встаешь совсем не освеженный сном, с отуманенной, терзаемой болью головой и уставшим, разбитым телом.

Ночь для нас — это всего лишь пять часов сна: от полуночи до пяти утра. И какого сна! На холодном и грязном цементном полу, подостлав под себя рваный пид­жак. Через каждые 10-16 минут просыпаешься: то отле­жал себе бок, то загрохотала дверь, выпуская кого-то на допрос, то идущий к параше споткнулся о тебя. Хло­панье двери и хождение к параше ночью почти непре­рывное, причем сонные люди не разбирают, что под их ногами — пол или человек.

Свет в камере не гаснет всю ночь, но для него она продолжительнее, чем для нас. Едва за окном начина­ют сгущаться сумерки, как под камерным потолком за­жигаются две электрические лампочки и тухнут лишь,

когда окончательно рассветет: зимой часов в 8 утра, ле­том — раньше.

Спать на спине в камере невозможно, — для этого всем нехватает места, — приходится лежать только на боку. Петька Бычок был прав, говоря, что "мы спим в строю". Вернувшись с одного ночного допроса, я наблю­дал яркую до жути картину такого сна:

На всей площади пола лежат рядами, вплотную друг к другу, полуголые тела, похожие на огромных бледных червей. Они стиснуты стенами и поэтому неподвижны до определенного момента. Этот момент наступает, ког­да одно из тел шевельнулось, силясь перевернуться на другой бок. Его движение, подобно электрическому то­ку, передалось соседям, и весь ряд из сорока спящих за­двигался и разом, как по команде, перевернулся с пра­вого на левый бок.

Наблюдая картину "сна в строю", слушал я и неот­делимый от нее "ночной разговор" камеры. Масса спя­щих людей, — без перерыва, — храпела, стонала, вскри­кивала, высвистывала носами и скрежетала зубами. Эти звуки сливались в однообразный гул огромного люд­ского улья.

Так мы спали каждую ночь...