Михаил бойков люди советской тюрьмы

Вид материала

Документы

Подобный материал:

• Шихвердиев А. П., Полтавская Г. П., Бойков, 6962.91kb.
• Автобусный экскурсионный тур. 5 дней/4 ночи, 120.63kb.
• Юрий Дроздов: Россия для США не поверженный противник, 300.35kb.
• Джанетт Рейнуотер, 720.66kb.
• Джанетт Рейнуотер, 289.51kb.
• Михаил Булгаков. Дьяволиада, 456.65kb.
• Администрация костромской области контрольное управление информационный обзор материалов, 425.61kb.
• «советской философией», 5892.06kb.
• Развитие завода после Великой Октябрьской социалистической революции Глава I период, 1299.64kb.
• Штеренберг Михаил Иосифович, к т. н. (г. Москва), 234.23kb.

Вожак "шпаны" опять кинулся к Тихону.

—Да кто ты такой есть, что не успел в камеру войтить, как свои порядки тут наводишь?

—Человек,— спокойно ответил казак.

—Вижу, что не слон, хотя на него и похожий.

—Имя мое — Тихон, а кличка — Гринь.

—Гри-и-инь?— удивленно протянул Митька и за­говорил сразу изменившимся тоном, просительно-за­искивающим, каким говорят малолетние беспризорни­ки со взрослыми ворами:

—Дяденька! Что ж ты нам про это по-хорошему не сказал? Ведь твоя кличка каждому уркачу знакомая. Мы бы тебя и ногтем не тронули. А ты сразу в драчку полез.

—Ты первый начал,— поправил его казак. Митька приложил обе руки к груди.

—Так я же, дяденька, не знал. Извиняюсь... А мое староство... да бери его себе. Жми камеру, как хочешь. Мне не жалко!

—Старостой будет тот, кого камера выберет; кто ее жать не станет, как ты жал,— решительно сказал Ти­хон.

-Пожалуйста! Не возражаю! Даже наоборот, при­ветствую,— с торопливой готовностью согласился во­жак "шпаны".

Старостой камера единогласно избрала Тихона. За него голосовали даже все урки по приказу Митьки.

Новый староста сказал своим избирателям очень краткую, но внушительную речь:

-Выбрали вы меня старостой, господа-граждане заключенные, так держитесь порядку, какой я тут по­ставлю. А порядок надобен такой. В камере всем быть вместях, а не врозь. Друг за дружку держаться, помо­гать и не обижать никого. Силу свою не тратить в драч­ках и бездельных спорах, а сохранять для допросов. Там она нужнее. Грабиловки и воровства не потерплю, а ежели появятся доносчики либо сексоты, пускай на на себя пеняют. Моя расправа с ними будет ксрсткая: ку­лаками. Камерную работу исполняют все по очереди... Вот и весь мой сказ. Согласны, что-ли?

Избиратели ответили ему многоголосым хором:

—Согласны! Согласны!

Тихон подошел к Митьке и ладонью хлопнул его по плечу.

—Свою шайку, брат-ка, ты на уздечку возьми! Не то худо будет. Хуже, чем нынче было!

Вор поежился от удара широкой ладони. Пробор­мотал заискивающе:

—Возьму, возьму! Будьте уверочки!

И, поглаживая плечо, добавил:

——Ну и лапка у тебя, дяденька!

—То-то, лапка. Гляди, как бы она тебя не поглади­ла,— усмехнулся казак.

—Зырю в оба глаза,— поспешил заверить его Митька.

Тираническое владычество "шпаны" в камере сме­нилось мирным и спокойным арестантским бытием, пре­рываемым лишь ночными вызовами на допросы. Ти­хон Гринь управлял камерой мудро и справедливо. Случаи нарушения установленного им здесь порядка были редкими, да и то исключительно со стороны урок. Воровство и доносительство прекратились совсем.

Результаты спокойной жизни камеры не замедлили сказаться: теперь заключенные более успешно сопро­тивлялись следователям и теломеханикам на допросах.

Просидев в элистинской тюрьме полтора года, "сальские ковбои" были, под усиленным конвоем, от­правлены на суд в Ростов. На этапе им дали единствен­ную остановку в ставропольской тюрьме. Здесь их раз­вели по разным камерам. Тихон попал в нашу.

У нас он пробыл неделю и за это время ничем осо­бенным не отличился. Постоянно был спокоен, неразго­ворчив, в камерные дела не вмешивался и в споры за­ключенных с надзирателями не вступал. На наши рас­спросы об его подвигах отвечал коротко и неохотно:

—Не мы одни воевали супротив большевиков. Многие бились. Ничего дивного в том нет и сказывать про то нечего!

Дважды в сутки он молился, после подъема и перед отбоем ко сну. Став на колени в углу камеры лицом к востоку, истово и широко крестился и клал земные по­клоны.

Нас он называл по-своему: "господа-граждане".

—А почему же не товарищи? Или для вас это слово совсем плохое?— спросил его однажды Пронин.

-Слово-то не плохое было, да большевики его ис­поганили. До того испоганили, что языку моему оно противно. Потому и зову всех господами и гражданами. Мне так легче и другим не обидно,— объяснил казак...

Из камеры его вызвали с вещами ночью. Он нето­ропливо собрался, трижды перекрестился на восток, поклонился нам в пояс и сказал:

_Прощевайте, господа-граждане, узники советские! Да не гневайтесь на меня, ежели кого обидел чем! А главное — держитесь крепко и вместях супротив врагов тутошних. Покудова пули в затылке нет, держаться на­добно!... Прощевайте. Бог вам в помочь!...

Несколько месяцев спустя, в одной тюремной ка­мере услышал я новую песню. Ее пели хором урки, пе­ли с выкриками, свистом, притопыванием под аккомпанимент щелканья двух десятков деревянных ложек:

Первые же слова песни потянули меня к поющим:

—Песню вы послушайте мою.

Вам про Гриня песню я спою,

Как в степях он атаманил,

Как его лягавый ранил,

Как захвачен в плен казак в бою...

Сочинил песню, если судить о ней по ее содержанию и стилю, несомненно, какой-то урочий поэт. Была она довольно длинной и воспевала главные подвиги Тихо­на Гриня, в том числе и последний, тогда мне неизвест­ный. Этим подвигом был смелый и дерзкий побег пар­тизанского атамана и его "ковбоев" из тюремного ва­гона, в котором их везли из Ставрополя в Ростов. Близ станции Кавказской они обезоружили охрану и, когда поезд замедлил ход, соскочили с него и скрылись...

Свое отношение к атаману "сальских ковбоев", да.

Вероятно не только свое, а и многих северо-кавказских уголовников, их поэт выражал в следующих словах:

"Он для урок вроде парень свой,

Он, хотя не урка, но герой..."

Песня заканчивалась так;

"Гриня даже сам Ежов не съест;

Пусть на нем Ежов поставит крест.

Ни один сексот не знает,

Где теперь казак гуляет;

На Кавказе много всяких мест..."

10. "Агитация с топором в руках"

Лицо у Корней Панфилова костляво-веселое. Как улыбающийся череп. Улыбка никогда не сходит с него "и постоянно светится в зеленоватых, слегка подернутых тюремной мутью глазах.

Переступив порог нашей камеры, он, на традицион.ные вопросы заключенных, дал необычные ответы:

—За что арестован?

—За смех.

—В чем обвиняешься?

—В антисоветском смехе.

—Брось трепаться!

—Правду говорю. Над советской властью насмехал­ся. За это мне пришивают агитацию с топором в руках.

Последняя фраза означала, что его обвиняют по второй части десятого параграфа 58-й статьи в "анти­советской агитации с призывами к свержению сущест­вующего государственного строя".

—Кто вы такой?— спросил я, заинтересовавшись

им.

—Трижды бывший и картинка к речи Сталина,— «ответил он, подмигнув мне.. —Вы говорите кайми-то загадками.

-Сию минуту вам их разгадаю. Я бывший колхоз­ник бывший студент и бывший вольный гражданин СССР. А что касается картинки, вспомните слова Ста­лина: "Жить стало лучше, товарищи, жить стало весе­лее". И скорей смотрите на меня. Разве неправда?

Камера расхохоталась.

—Действительно! Худущий и веселый, как скелет, - сквозь смех произнес Костя Потапов.

—Расскажите нам все по порядку! Вашу биогра­фию и ваше дело,— попросил новичка Пронин.

—Пожалуйста, если вам не скучно будет слушать. Свою очень несложную биографию Панфилов рас­сказал интересно и живо, пересыпав ее множеством ан­тисоветских анекдотов, шуток и острот. В начале кол­лективизации он, совсем молодым парнем, бежал из голодавшего кубанского колхоза в город, работал там на постройках, а затем поступил учиться на рабфак. В первый же год учебы его арестовали "за язык", т. е. за рассказывание антисоветских анекдотов, которые он сам сочинял. Просидев в лагере два года, бежал отту­да, но попался опять "за язык и смех".

Панфилов закончил рассказ следующей фразой:

—Вот всем бы нам, всему, то-есть, народу, сгрудить­ся вместе да Сталину дать по шеям, уж тогда бы мы посмеялись вволю.

Подобными фразами он заканчивал каждый свой анекдот и каждую шутку. Они-то и привели его дваж­ды в тюрьму и послужили предлогом для обвинения в "агитации с топором в руках".

—Зачем ты над властью так смеялся, головы не жа­лея?— спросил его русский абрек.

—А зачем ты в нее из винтовки палил?— ответил вопросом "трижды бывший".

Абрек передернул плечами.

—Известное дело. Воевал против красных.

—Ну, вот. Ты воевал пулей, а я шуткой-прибаут­кой. Советскую власть надо бить всем, что под руку попадется. Неправда разве?

Абрек одобрительно кивнул головой.

—Молодец парень. Побольше бы таких... Вполне вероятная возможность будущего тюрем­ного заключения со строгой изоляцией, а может быть и расстрела не пугает Панфилова. Горькая жизнь в "стра­не строящегося социализма" сделала его юмористом, не унывающим ни при каких обстоятельствах.

—При советской власти даже в тюрьме жить пло­хо, а вот помереть хорошо. Лежишь себе в могиле, улы­баешься и никакой энкаведист тебя не касается, —под­мигивая говорит он...

Разговоры у следователя Панфилов превращал в целые серии антисоветских шуток.

—Чем вызвано ваше недовольство советской вла­стью?

—Обидой, гражданин следователь.

—Власть вас обидела?

—Не меня.

—А кого?

—Всех, кто по эту сторону кремлевской стенки про­живает...

—С такими рассуждениями вы имеете шанс прямой дорогой отправиться на расстрел.

—Не я один, гражданин следователь.

—Кто же еще с вами?

—Те, про кого поется в "Песне о родине": "Моло­дым везде у нас дорога" ...

—Я тебя в самый строжайший изолятор загоню!

-Спасибо, гражданин следователь. Может, хоть там сталинская лапка до меня не дотянется...

Последнюю угрозу энкаведист выполнил. Корней Панфилов был отправлен в Байкальскую тюрьму стро­гой изоляции, как "особо опасный социальный эле­мент".

11. Сколько их?

Кто вам дал такое название?

—Какое?

—Настоящие.

—Это соизволили сделать сами работнички НКВД

—И почему?

—Потому, что здесь,— обводит рукой камеру Про­нин, —собраны не просто заключенные, не бытовички или искусственно сделанные энкаведистами "враги народа", а настоящие политические преступники, совер­шившие конкретные преступления против советской власти.

—Но ведь подобные же преступники есть и в дру­гих камерах. Например, среди "врагов народа", бытови­ков и урок.

—Конечно. Но там они вкраплены в общую массу заключенных, а здесь подобран, так сказать, контрре­волюционный букет "настоящих" в специально отве­денной для этого камере.

—Для чего это сделано?

—Главным образом для того, чтобы оградить от нашего контрреволюционного влияния других заклю­ченных. Следователю легче сломить рядового колхоз­ника, сделанного энкаведистами "врагом народа", если рядом с ним не будет сидеть абрек или террорист...

—За что же к вам посадили меня?

—Вероятно, вашу обвиниловку решено переквали­фицировать и вас допрашивать по настоящим, конкретным преступлениям.

—Но я таких преступлений не совершал.

—А ваши связи с абреками и "дикарями"?

—С абреками связано не меньше половины населе­ния Северного Кавказа, а к "дикой" антисоветской оп­позиции принадлежат очень многие журналисты. На всех тюрем нехватит.

—Не беспокойтесь! Хватит! Придет время, когда всех "дикарей" и сочувствующих абрекам энкаведисты пересажают. Вот только до самих абреков добраться у них руки коротки. В горы, к хорошо вооруженным лю­дям не очень-то сунешься.

—Островерхов еще на первом допросе сказал, что мои связи с абреками и "дикарями" его не интересуют.

—Как знать! В НКВД положение часто меняется. Впрочем, вас могли сунуть к нам и по ошибке или в спешке. Это в тюрьме тоже иногда случается...

Такие объяснения дал мне староста камеры "насто­ящих" в первый день моего пребывания среди них. С течением же времени я заинтересовался вопросом:

сколько настоящих преступников, уголовных и поли­тических, находится приблизительно хотя бы в про­центах, в общей массе узников советских тюрем? Сум­мируя свои и других заключенных наблюдения и под­счеты, я пришел к следующим выводам:

Энкаведисты вполне правы, когда говорят: "Мы не­виновных в тюрьмы не сажаем и в лагеря не посылаем". Действительно, ни я, ни мои коллеги по тюремным ка­мерам ни одного невинного в тюрьмах не встречали. Все заключенные были виновны с точки зрения совет­ской власти. Различие между ними заключалось лишь в том что одни уже совершили какие-то преступления,. а Другие могли их совершить в будущем. Вот послед­них и сажали из соображений "политической профи­лактики", производя массовые посадки тогда, когда для новых государственно-каторжных строек требова­лась даровая рабочая сила. Периодически такие посад­ки власть превращала в чистки страны от ее ненадежных или не совсем благонадежных граждан. Тогда в тюрь­мах и лагерях нехватало мест для заключенных.

Все население Советского Союза это кандидаты в тюрьму и концлагерь. Абсолютно "невинна" перед со­ветской властью лишь та кучка, которая в, данный мо­мент сидит в Кремле и держит эту власть и руках. Если же кто-либо из этой кучки зазевался и выпустил из рук государственные вожжи, то клеймо "врага народа" и тюремная решетка ему обеспечены.

Среди некоторой части населения СССР, а затем и за границей распространилось мнение, что будто бы во времена "ежовщины" советские тюрьмы и концлагери были переполнены невинными. Это мнение ошибочно. Виновны были все заключенные, хотя к большинству из них вполне применимы слова крыловской басни:

"Виновен ты уж тем, что хочется мне кушать".

Или они же, перефразированные Костей Потапо­вым, "приблизившим" их к кремлевским владыкам:

"Виновен ты уж тем, что хочется мне жрать, пить, все жизненные блага иметь, на твоей шее сидеть и за власть держаться".

Количество "виновных" этой категории в тюрьмах-Северного Кавказа, в 1937-38 годах, составляло приб­лизительно не меньше 55 процентов к общей массе за­ключенных. "Бытовичков", т. е. арестованных за так на­зываемые "бытовые преступления" (убийства, изнасилования, хулиганство, растраты, взяточничество, мошен­ничества и т. д.) было до 12 процентов и профессио­нальных уголовных преступников (урок) — до 8 процентов.

Приблизительно 25 процентов давали тюрьмам как раз те "настоящие", типы которых я описал в предыду­щих эпизодах этой главы, люди, совершившие опре­деленные политические преступления. Крупных с точки зрения советской власти преступников, как Тихон Гринь или Ипполитов, среди них встречалось сравнительно мало (таких энкаведисты ловить не умеют и попадают­ся им такие редко и случайно).

Большинство "настоящих", подобно Косте Пота­пову и Карлу Фогелю, попало в тюрьму "за язык", по тюремной терминологии именовалось "язычниками" и обвинялось в антисоветской агитации. В эту категорию заключенных входили и "анекдотчики", все преступле­ния которых заключались в том, что они рискнули, где-то и кому-то, рассказать антисоветский анекдот.

Во времена "ежовщины" в северо-кавказских тюрь­мах много сидело и молодежи, оппозиционно настроен­ной по отношению к советской власти и партии боль­шевиков, такой молодежи, типичными представителями которой являются есенинцы Витя и Саша. Было .среди "настоящих" также значительное количество арестован­ных за связь с абреками и переписку с родственниками за границей.

Цифры, приведенные мною выше, характерны не только для Северного Кавказа. Примерно такими же они были в тюрьмах и других местностей страны с 1936 по 1938 год. Иногда количество отдельных категорий заключенных увеличивалось или уменьшалось, но не более, чем на 2-3 процента.

Итак, четвертую часть населения советских тюрем в годы "ежовщины" составляли настоящие политические преступники, из которых каждый имел на воле родст­венников, друзей и знакомых. Этот факт свидетельст­вует о непримиримости народов России к антинародной власти большевиков даже во времена жесточайшего разгула красного террора. Если в тюрьмах сидят сотни тысяч "настоящих", не приемлющих советскую власть, то сколько же их на воле?...

Энкаведисты заявляют, что ими в лагерях яко бы производится "перековка" и "переплавка" заключенных трудом и будто бы преступники там превращаются в "сознательных советских граждан".

С такими "перекованными "и "переплавленными" я сидел в некоторых тюремных камерах. Это были ком­мунисты и комсомольцы, красные партизаны и ответ­ственные советские работники, арестованные после от­бытия срока концлагерей во второй и даже в третий раз. Лагери их действительно "перековали" и "перепла­вили" ,но только наоборот, превратив в заклятых вра­гов советской власти.

Такие редко выходят на "волю", но все же выхо­дят. И пополняют там ряды "настоящих".

Тюремный режим нашей камеры мягче, чем во мно­гих других. Не запрещается спать днем, играть, если есть во что, петь и громко разговаривать, хотя все это офи­циально и не разрешено. Только от "воли" мы строжайше изолированы: никаких писем, передач и сообщений.

Надзиратели обращаются с "настоящими" вежливо, а следователи относятся к ним с невольным уваже­нием, как к врагам, не скрывающим своих чувств и убеждений. Бьют и пытают на допросах "настоящих" редко. В этом нет необходимости; из явных политиче­ских преступников, в большинстве случаев признавших­ся, незачем делать искусственных "врагов народа" и до­биваться от них вымышленных показаний.

Классовой ненависти к "чуждому элементу", к "быв­шим", так упорно насаждаемой советской властью на "воле", внутри НКВД, за редкими исключениями, не су­ществует. Этот пережиток первых лет Чека к середине тридцатых годов совершенно выветрился. Фанатиков и садистов теперь также редко встретишь в НКВД; их сменили ремесленники, мастера допросных и пыточных дел. Но одного князя, одного сына бывшего царского губернатора и нескольких детей купцов и богатых в прошлом крестьян я встретил среди следователей и теломехаников. От бывших пролетариев и беспризорни­ков они отличались лишь более утонченными "метода­ми физического воздействия".

Камеры "настоящих" имеются во всех тюрьмах больших городов и административных центров СССР. Для заключенных существуют только три пути из них: на расстрел, в политический изолятор или концлагерь строжайшей изоляции; на волю же отсюда вырываются лишь очень редкие счастливцы.

Как выяснилось впоследствии, в камеру "настоя­щих" я попал по ошибке. Загнал меня сюда помощник Островерхова, во время служебной командировки по­следнего в какой-то отдаленный район Северного Кав­каза.

За такую "служебную халатность" помощнику сле­дователя дали выговор и сутки карцера. Это наказание им было вполне заслужено, так как жизнь среди смелых, яе сдавшихся советской власти "настоящих" (если не считать Фогеля) укрепила у меня волю и силы к сопро­тивлению следователям.

12. Басмач

-Не трогай моя рука!

Человек в рваном полосатом халате быстрым прыжком отскакивает назад и упирается спиной в стальной квадрат двери. В его больших черных глазах, сквозь тюремную муть, жгучими искрами сверкает огонь злости и страха.

Он очень смугл. Кожа на его хищном, с хрящевато-тонким и горбатым носом, лице и на мускулистых и, волосатых руках коричнево-каштанового цвета. Такую смуглоту, которую бессильна согнать с человеческой кожи даже тюрьма, дает только горячее южное солнце.

На гладко бритой голове человека грязная парчевая тюбетейка, а на босых ногах сплошная серая ко­ра грязи, как морщинами изрезанная царапинами, шра­мами и ссадинами.

Войдя в камеру, он ответил на наши вопросы отры­висто и гортанно с резким восточным акцентом:

—Файзулла... Басмач... Из армии Джунаид-хана. Признав в нем единоверца и соратника по кровавой борьбе против большевиков, черкес-абрек, скупо и сдержанно улыбнувшись, протянул ему руку, но Фай­зулла не принял ее. Обиженный этим горец сказал:

—Почему ты отталкиваешь руку брата твоего? Ты — басмач, я — абрек. Мы братья!

Прижимаясь спиной к двери, Файзулла выкрикнул громко и резко:

—Проклятие Аллаха на мне! Болезнь болезней у ме­ня! Смотри! Вот!

Он указал пальцем на свой лоб. Там, над самой пе­реносицей, странно белело небольшое пятно, выделяясь на смуглой коже, как плоский мертвый волдырь. Неко­торым из нас были знакомы такие пятна. И страшное слово, страшное даже для нас, повисло в камере:

—Проказа!

Вслед за ним прозвучал вопрос, заданный вразно­бой сразу тремя дрожащими голосами:

—Что нам делать?

Я провел глазами по лицам заключенных. Привыч­но бледные для меня, они стали еще бледнее и даже как-то посерели. Ужас и отвращение отражались на них. Только лица старосты да "братьев-абреков" были спо­койны.

—Что делать?— сорвавшимся голосом повторил вопрос Корней Панфилов.

В ответ ему Костя Потапов испуганными восклица­ниями выразил общую мысль камеры:

—Вызвать надзор! Пусть уберут прокаженного! Он нас всех заразит!

Староста молча направился к двери, но Файзулла, протягивая вперед руки со скрюченными, мелко вздра­гивающими пальцами, остановил его криком:

—Не надо! Не пущу!

—Послушайте! Я хочу просить дежурного, чтобы вас перевели в одиночку. Вы не можете оставаться сре­ди нас,— начал уговаривать его Сергей Владимирович.

Прокаженный торопливо заговорил на ломаном рус­ском языке, с трудом подыскивая и связывая вместе сло­ва. Он просил позволить ему остаться в камере до ве­чера. Следователь обещал вечером вызвать его на допрос. Сегодня он, Файзулла, решил отомстить энкаведистам которые несколько лет подряд, мучают его по тюрьмам и лагерям с тех пор, как в песках Туркестана была разбита и разогнана советскими войсками повстан­ческая армия Джунаид-хана.