Михаил бойков люди советской тюрьмы

Вид материала

Документы

Подобный материал:

• Шихвердиев А. П., Полтавская Г. П., Бойков, 6962.91kb.
• Автобусный экскурсионный тур. 5 дней/4 ночи, 120.63kb.
• Юрий Дроздов: Россия для США не поверженный противник, 300.35kb.
• Джанетт Рейнуотер, 720.66kb.
• Джанетт Рейнуотер, 289.51kb.
• Михаил Булгаков. Дьяволиада, 456.65kb.
• Администрация костромской области контрольное управление информационный обзор материалов, 425.61kb.
• «советской философией», 5892.06kb.
• Развитие завода после Великой Октябрьской социалистической революции Глава I период, 1299.64kb.
• Штеренберг Михаил Иосифович, к т. н. (г. Москва), 234.23kb.

На шестой день эти странные для меня обстоятель­ства разъяснились вполне. Один из надзирателей вы­звал Федора Гака в коридор и там долго шептался с ним. В камеру из коридора наш староста возвратился с выражением на лице озабоченности и более чем обыч­ной мрачности. Его глаз из-под косматой брови смот­рел задумчиво и угрюмо.

Федор хлопнул в ладоши, цыкнул на шумевших за игрой в карты заключенных, откашлялся, стараясь уменьшить сиплость своего баритона, и заговорил:

—Значит так, братишечки. Одно дело есть до нас всех. Конешно, я и сам порешил бы его за вас, да у ме­ня на то и сердце и печенки не налегают. Решайте все.

—Какое там еще дело? Чего нам баки забиваешь? Чего загадки загадываешь?— загудели урки, с неудо­вольствием отрываясь от карт.

—Дело такое, значит,— повысил свой баритон Фе­дор. —Следователь Островерхов, за которым числится Мишка Контра, мне и вам через надзирашку передает:

—"Выбейте Мишке бубну. А за то я вам прогулку удлинню. Будете гулять час каждый день". Вот, значит, какое-дело...

Колени мои невольно задрожали и кровь горячей "волной, откуда-то изнутри, бросились в лицо.

Так вот оно что! Вот в чем заключается "каприз" следователя. Островерхой решил применить ко мне еще один "метод физического воздействия". Метод не из мягких. Когда урки "выбивают бубну", то это кон­чается для их жертвы обычно потерей нескольких зу­бов, сломанным носом и лопнувшими перепонками в ушах.

После слов старосты в камере, на несколько се­кунд .воцарилось молчание. Все глаза обратились на меня. Большинство из них смотрело с любопытством, а некоторые — сочувственно.

—Чего молчите? Языки в животы втянуло?— сер­дито просипел Федор.

И добавил, копируя оратора на собрании:

—Кто желает высказаться? Прошу, товарищи! В порядке прений.

—Я желаю!— выскочил из угла Силкин и, боясь, что его перебьют, заторопился:

—Надо выбить бубну! Прогулка-то какая! Цель­ный час! Ух, ты!

Федор оттолкнул его локтем.

—Заткнись, стукач! Ты не нашей камерной хевры. Права голосу не имеешь. Комик гадючий!

Вслед за Силкиным высказались еще двое заклю­ченных. Они тоже хотели прогулки. Мой страх перед избиением внезапно сменился злостью и я заорал на мо­их сожителей по камере:

—Вы не урки, а лягавые! С вами человек рядом спит, из одной миски баланду хлебает, на допросах мучается,,а вы его, по приказу следователя, калечить хотите. Энкаведисту готовы пятки лизать... Ладно, бейте! Только потом от меня в камере ни одного слова не услышите. Бу­ду молчать, как глухонемая рыба. Чтоб вас...

Тут я перешел к "многоэтажным" выражениям, оформленным в высшем тюремном стиле. Один из урок с восхищением выпучил на меня глаза и воскликнул:

—Кр-расота! Это по-нашему. А ну, подбавь! Я "подбавил", но в середине наиболее "многоэтаж­ного" ругательства Федор остановил меня, стиснув мое

плечо своей тяжелой и цепкой лапой.

—Погоди, Мишка! Не лезь в бутылку! Тебе еще бубну не выбивают, так чего ты глотку дерешь? Дай людям высказаться.

Его перебил Петька Бычок:

—Мишка на вас верно трепанулся. Все вы суки и лягаши. Человека за прогулку продаете. Я его и пальцем не трону. А из вашей гепеушной хевры уйду.

Бычка поддержал Алеша-певец:

—Кому бубну выбивать? Мишке? Да вы больные на голову! Он песню понимает, почти как я. А вы его лупцовать! Малахольные!

Яшка Цыган на своем чудовищном и еле понятном мне жаргоне объяснил, что Тарзан всегда нападал на лю­дей в одиночку и ему, Яшке, как "старшему тарзаньему брату", совсем неуместно "нападать кучей". Еще один уголовник сказал несколько слов в пользу прогулки, но за ним другой подошел к этому вопросу со своей чисто эгоистической точки зрения:

—Ежели мы Мишку покалечим, так он больше про заграничных бандитов трепаться не станет; он вот гро­зился. А без этого нам как же? Ведь у него язык очень здорово подвешен. Да хрен с нею, с прогулкой. Пускай лучшее треплется.

В этот момент я подумал о... Гамлете. Подумал, — да простит мне Шекспир, — кощунственно:

"Вас бы сюда, принц датский. Здесь бы вы убеди­лись, что "бить или не бить "иногда поважнее, чем "быть или не быть". А смерть от яда иногда легче "бубны" уго­ловников" ...

В итоге обмена мнениями на уголовно-камерном собрании выяснилось, что из пятнадцати участвовав­ших в нем заключенных (не считая старосты и меня) четверо подали голоса за прогулку, а остальные — про­тив. Последним высказался Семен Борисович:

—Я уже пожилой человек и мне очень хочется иметь немного лишнего свежего воздуха. Но на таких услови­ях лучше я не буду его иметь...

Староста вызвал того надзирателя, с которым раз­говаривал в коридоре:

—Вот что, надзирашка. Передай Островерхову, что нам на прогулку наплевать. И на его лысый кумпол то­же. Камера присудила так: Мишке Контре бубну не вы­бивать...

В тот день я понял душу советского уголовника и проникся уважением к ней. Это была, все-таки, не мел­кая душа. Даже такая ценная, в условиях советской тюрьмы, часовая прогулка ее не соблазнила.

Когда обсуждение вопроса о "бить или не бить" кончилось, я подошел к старосте.

—Спасибо, Федор. И тебе и твоим уркам. Этого я не ожидал. Он искоса подмигнул мне, легонько ткнул локтем в бок и просипел простуженным баритоном:

—А ты думал, что мы не люди? Что мы вроде гепеушников? Нет, братишечка! У нас тоже сердца с печен­ками имеются!...

Глава 9 ЖЕНЯ ЧЕРВОНЕЦ

Еще один новичек появился в нашей тюремной ка­мере. Когда надзиратель втолкнул его сюда, урки рази­нули рты от изумления. Даже староста Федор Гак, ви­давший виды в десятках советских тюрем, и тот проси­пел своим простуженным баритоном:

—Тебя-то за что замели?

Удивляться было чему. К дверному косяку прижал­ся спиной удивительно красивый мальчик не старше 13-и лет. Стройная маленькая фигурка, классической формы овал лица с тонкими чертами, нежной кожей и таким же румянцем, большие синие глаза, испуганно глядящие на нас из-под длинных пушистых ресниц, все это очень уж не подходило к компании постоянных обитателей со­ветской тюрьмы, сохранивших в своей внешности со­всем немного от образа и подобия человеческого. Даже только что коротко остриженная по-тюремному голо­ва мальчика не портила его красоты.

—Да ты кто такой? Пацан или пацанка? А ну, повернись!— продолжал Федор, обращаясь к нему. — Ну, чего в молчанку играешь? Или у тебя язык в жи­вот влез?

Мальчик закрыл лицо руками и горько заплакал. Страх и отчаяние, обида и безысходная мука слышались в этом плаче. Он плакал все громче и, наконец, упав на пол, забился в истерических рыданиях.

Я мигнул Федору и сказал ему шепотом:

—Не трогай его! Дай мне с ним поговорить!

Старик утвердительно кивнул головой. Я подошел к бившемуся в истерике мальчику и приказал ему отры­висто и грубо:

—Встань и замолчи!

Это на него подействовало. Он умолк и медленно поднялся с пола , испуганно глядя на меня.

—А теперь,— сказал я, смягчив голос, —сядем ря­дом на этой кровати и поговорим. Здесь тебя никто не обидит. Успокойся и запомни: слезы у заключенных не в моде... Вот, выпей воды.

Он выпил полкружки воды и успокоился.

—Если хочешь, расскажи нам, за что тебя арестова­ли,— предложил я ему. —Поделись с нами твоим горем и тебе станет легче.

Он начал рассказывать мягким и грудным голосом, напоминающим девичий. Вообще в его наружности, — как это сразу заметил староста, — было что-то женст­венное. Он был похож на очень молоденькую девушку, и даже его имя звучало не совсем по-мужски: Женя.

Отец Жени работал бухгалтером в городском зе­мельном управлении Пятигорска, а мать — там же пиш-машинисткой. Женя учился в школе и обнаруживал большие способности к рисованию. В четвертом классе он, на школьной выставке картин и рисунков, получил первую премию. Учителя предсказывали ему будущность художника, но его юный талант никто не поддержал;среди партийных владык города меценатов не оказалось. Окончив пять классов школы, учиться дальше мальчик не смог. Отец его умер от сердечной болезни, мать же-вскоре после этого, простудилась и заболела.

—У нас совсем не было денег, —рассказывал Женя, —а доктор прописал маме дорогие лекарства. В больни­цах для нее не оказалось места; тогда много людей бо­лело гриппом. Это было в прошлом году. Маме доктор велел пить молоко, а я не мог его купить. Я искал ра­боты, но меня никуда не принимали, потому что мне бы­ло еще мало лет — только 12. Тогда пришел дядя Петя и сказал: —"Нарисуй мне червонец, чтобы он был, как настоящий. Я дам тебе за это три рубля" ...

Федор Гак протяжно свистнул и просипел:

—Ого-го! Липовая монета, значит? Вот ты какой'

—Кто этот дядя Петя?— спросил я.

—Наш управдом. Мы жили в одной комнате жактовского дома.

—Скажите, хорошая была комната?— поинтересо­вался Семен Абрамович.

—Нет. Сырая. Полуподвальная,— ответил Женя.

—Так. Рассказывай дальше. Видишь, мы все внима­тельно слушаем и сочувствуем тебе,— подбодрил я маль­чика...

"Дядя Петя" приходил каждый день вызывал Женю в коридор и давал ему 3-4 рубля. За это мальчик еже­дневно рисовал по червонцу. Бумагу и краски он поку­пал в магазинах. Больная мать о "художестве" сына ни­чего не знала. По наущению управдома, он говорил ей, что зарабатывает деньги рисованием плакатов и лозун­гов в клубах. Постепенно у "дяди Пети "разыгрался аппетит. Он заставлял Женю рисовать в день уже по два червонца, а затем и по три и сбывать их на базарах кол­хозника! Мальчик отказывался от этого, но управдом пригрозил ему:

—Если ты не хочешь менять червонцы, то я донесу о тебе милиции. Мне, как члену ВКП(б), ничего не бу­дет, а тебя посадят в тюрьму. Женя испугался угрозы и согласился. За год они вместе "разменяли" фальшивых денег более, чем на 6.000 рублей...

Несколько дней тому назад на Женю свалилось сра­зу два несчастья. Его мать умерла от туберкулеза, а на базаре у колхозного воза с яблоками, при размене рисо­ванного червонца, арестовали "дядю Петю". Избитый на первом же допросе ножкой стула, этот "дядя" при­знался в сбыте фальшивых денег, но всю вину свалил на Женю.

—Вчера арестовали и меня... и вот... привели сю­да,— со слезами на глазах закончил он свой рассказ.

Мальчика мы утешали все вместе. Закоренелые во­ры-рецидивисты ,у которых, казалось, их профессия и скитания по тюрьмам и концлагерям вытравили все че­ловеческие чувства, вдруг эти чувства обнаружили. Они ободряюще хлопали Женю по плечу и, стараясь смяг­чить свои грубые, пропитые и простуженные голоса, говорили:

—Не дрефь, жулик! Таких пацанов, как ты, в кичмане долго не держат. Пойдешь на волю.

В их голосах звучали ласковые нотки, но искренно­сти не чувствовалось. Они сами не верили своим сло­вам. Федор Гак молча стоял в стороне и, прислушиваясь к говору урок, с сомнением покачивал головой. Его единственный остро-внимательный глаз смотрел на Же­ню с жалостью и сочувствием. Наконец, старик вздох­нул и произнес вполголоса:

—Пропадет, пацан! А жаль! Такой он красивый и блестящий! Как новенький золотой червонец...

Последнее слово старого вора с этого момента прилипло кличкой к имени мальчика. Урки стали звать его "Женя Червонец".

Характер мальчика был под стать его внешности: мягкий, застенчивый, легко поддающийся чужому влия­нию и в то же время ласковый и чуткий. Во мне он сра­зу почувствовал наиболее симпатизирующего ему чело­века в камере. Когда любопытство заключенных было удовлетворено его рассказом, и они снова занялись, пре­рванной на полчаса, картежной игрой, он шепотом по­просил меня:

—Если можно, я буду здесь... около вас... Хоро­шо?

—Хорошо, Женя,— согласился я.

Мы уселись вдвоем на моем матрасе, и я до поздне­го вечера разговаривал с ним обо всем, что только при­ходило в голову, стараясь хоть немного облегчить пер­вые' и наиболее тяжелые часы заключения маленького арестанта и тем отвлечь его от мрачных мыслей.

В один из моментов нашей беседы он спросил меня:

—Можно мне узнать ваше имя и отчество?

—Ну, конечно, —ответил я. —Михаил Матвеевич.

—Я буду называть вас дядей Мишей. Хорошо? —Если тебе так нравится, — хорошо... Около одиннадцати часов вечера заключенные ста­ли укладываться спать. Староста и явившийся утром с допроса избитым Яшка Цыган расположились на кроватях, а остальные разбросали по полу матрасы. Лишне­го матраса для Жени в камере не было и он, нерешитель­но оглядевшись вокруг, снял с плеч свою старенькую летнюю курточку и, присоединив к ней фуражку и поло­тенце, начал из этих вещей устраивать себе, в сторонке от всех, подобие ложа.

—Женя! Ты чем там занимаешься?— спросил я, подмигивая старосте.

—Вот... постель стелю... спать,— смущенно запи­наясь и покраснев, ответил он.

—Брось! На одной курточке спать и жестко и холод­но. Лучше попроси старосту и он достанет тебе матрас у надзирателей.

—Боюсь! Он рассердится,— прошептал мальчик.

—А ты попробуй! Может быть, он и не такой уж страшный, каким кажется.

Федор Гак обладавший хорошим слухом, разобрал несколько фраз из нашего разговора и его глаз с любо­пытством обратился на Женю. Мальчик робко подошел к нему и, весь красный от смущения и страха и опустив глаза, несмело попросил:

—Пожалуйста... если можно.., матрас... Дядя Ми­ша меня к вам послал!

Угрюмое лицо Федора расплылось в улыбке.

—Ишь ты! На матрасе поваляться захотелось? А ты чем мне за это отквитаешь?

—У меня ничего нет. Вот одно полотенце. Улыбка на лице старика стала еще шире.

—Будешь меня называть: дядя Федя?

—Буду,— обрадованно подхватил мальчик.

—Ну-ка, назови!

—Дядя Федя!

—Красиво получается... Ладно! Достану. А полотенце держи при себе. Пригодится... Эх ты, пацан!... Федор крикнул улегшемуся у порога Петьке Бычку:

—Петька! Стукани в дверь! Скажи надзирашке: ста­роста матрас требует!

Бычок вызвал надзирателя. Тот, выслушав требова­ние старосты, заупрямился:

—Матрасов больше нету! И так их к вам сволокли, чуть не со всей тюрьмы!

—Как это нету?!— заревел Федор на весь тюремный коридор.

-Чтоб сию минуту был! Из своей хазы при­волоки!

—Дядя Федя, не надо! Я и без него обойдусь,— испуганно воскликнул Женя.

—Замолчь, пацан! Не встревай в мой приказ!— рявкнул на него старик.

Женя затрясся от страха и бросился ко мне, ища защиты. Я загородил его от разъяренного старика, но тот уже не обращал внимания на мальчика. Весь свой гнев он обрушил на упрямого надзирателя и, обложив его длинной и многоэтажной руганью, в заключение предъявил ультиматум:

—Или в камере будет еще один матрас, или не бу­дет ни одного. Мы их все порвем и... тебя вместе с ними.. .

Через несколько минут надзиратель принес матрас... Тюремная администрация побаивалась Федора Гака и его беспокойных урок. Никому из тюремщиков не хо­телось получить удар ножом или пулю в спину от "гу­ляющих на воле" приятелей старого вора...

Первые дни своего заключения Женя очень боялся Урок и когда они начинали спорить или драться между собой, испуганно жался ко мне. Но скоро он освоился с бытом камеры, и ее обитатели уже не вызывали у не­го прежнего страха. Мальчик принимал участие в их разговорах, играл с ними в шахматы, но от картежной игры отказывался по моему совету, а, главное, потому, что ему нечего было проигрывать.

Никто в камере Женю не обижал. Наоборот, урки ему симпатизировали. Причиной этого был разитель­ный контраст между мальчиком и ворами и то, что они, даже в тюрьме, не утратили человеческого чувства пре­красного...

На одной из прогулок в тюремном дворе Женя на­шел несколько кусков угля и кусок мела. Он очень об­радовался находке и, вернувшись с прогулки в камеру, принялся рисовать на стене. Урки с интересом наблюда­ли за его работой, и не успел он окончить рисунок, как они разноголосым хором заорали:

—Да это же Мишка Контра! Как живой!...

И камора огласилась самыми замысловатыми руга­тельствами, выражавшими высшую степень воровского восхищения...

За несколько дней Женя украсил стены камеры портретами всех ее обитателей. Сходство было порази­тельное. В рисунках мальчика чувствовался настоящий, зрелый и талантливый художник. Рисовал он также пейзажи и жанровые картинки из жизни "на воле". И они были хороши.

Взрыв буйного восторга вызвала у заключенных изо­браженная им на стене огромная копия советского чер­вонца. Урки "качали" маленького художника, т. е., под­хватив на руки, подбрасывали вверх.

Несколько раз следователь вызывал Женю на до­прос. Следствие по его делу было несложным, он во всем признался и "методы физического воздействия к

нему не применяли...

С одного из ночных допросов мальчик пришел в слезах.

—Что с тобой, Женя? Тебя били?— встревоженно спросил я.

—Нет, дядя Миша! Нет,— всхлипывая ответил он.

—Отчего же ты плачешь?

—Мне стыдно и... гадко... Я не знаю, как сказать... Следователь надел на меня наручники и....

Из малосвязных и сбивчивых слов мальчика я по­нял, что его следователь, лейтенант Крылов, оказался гомосексуалистом.

—Только вы, дядя Миша, в камере... про это... ни­кому не говорите,— просил меня Женя.

—Надо сказать старосте,— возразил я.

—Пожалуйста... Не надо!

—А если Крылов еще раз тебя вызовет на до­прос? ... В тюрьме староста — наша единственная за­щита. Кроме него, тебе никто не поможет...

К происшествию с Женей Федор Гак отнесся без особого удивления и возмущения. Выслушав меня, он брезгливо чвыркнул слюной сквозь зубы в угол и сказал:

—Вот кобель гепеушный... Конешно и среди урок это бывает, но редко. Этим больше шпанка зани­мается.

—Помочь мальчику надо. Всей камерой за него вступиться. Требовать ему другого следователя, — предложил я.

—Зачем камеру в это грязное дело впутывать? Я и один до Крылова достану. У меня рука дли-и-инная.

Он искоса взглянул на Женю вздохнул и просипел, понижая до шепота свой баритон:

—Ох, и погано ему будет в концентрашке. Там у вохровцев кобелей много. И четвероногих и двуно­гих.

Помолчав немного, он добавил:

—Хотя до концентрашки ему не доехать. Тут ему вышку сотворят.

—Неужели они могут ребенка расстрелять?— недо­верчиво спросил я.

—Липачей советская власть не любит. За липо­вую монету гепеушники всегда шлепают,— произ­нес он жестокие и безнадежные слова, слегка повысив при этом голос.

Женя услышал их, и лицо его сразу стало белым. Румянец быстро сошел с лица мальчика и даже губы его побелели. Я подошел к нему, завел было успокои­тельный разговор, но Женя молчал и отворачивался...

На вечерней поверке Федор сказал дежурному по тюремному корпусу:

—Передай следователю Крылову, чтобы он этого пацана Женьку больше не трогал. А тронет, так я при­кажу уркам на воле, чтоб они его, кобеля гепеушного, пришили.

Дежурный, пожав плечами, обещал передать по на­значению требование старосты...

Весь вечер Женя молчал и грустил. На мои вопросы он попрежнему отвечал ласково, но коротко и одно­сложно.

Камера в этот вечер улеглась спать раньше обыч­ного. Был канун понедельника и заключенные ожидали после воскресного отдыха следователей более частых вызовов на допросы, чем в другие ночи недели.

Задремал и я, но сквозь сон услышал шепот Жени:

—Дядя Миша! Вы спите?

—Дремлю, Женя. А что?

—Это правда... что меня... убьют? .. Сон мгновенно отлетел куда-то далеко. Я припод­нялся на локте. Из угла камеры на меня глядело совер­шенно белое лицо мальчика с нервно дрожащими губа­ми и глазами, полными ужаса. Переступая через храпев­ших на матрасах людей, я поспешно направился к нему;

сел с ним рядом и обнял его за плечи. Они тряслись, как в приступе лихорадки. Мальчик прижался ко мне и по­вторил тоскливо:

—Меня убьют?... Правда?...

Собирая воедино свои разбегающиеся мысли, я попробовал говорить с ним спокойным тоном и, по воз­можности, убедительнее.

—Видишь ли, Женя, я думаю, что тебя, все-таки, не .расстреляют. Ведь ты — несовершеннолетний! Мне ка­жется, что тебя отправят в концлагерь для детей. И срок дадут небольшой. Ты не такой уж важный пре­ступник.

Говоря так и разжигая в душе и сердце Жени жаж­ду жизни и надежду на спасение от гибели, я совершал подлость, и мысленно называл себя за это свиньей. Тон и слова мои были фальшивы, и мальчик чутьем понял их фальшь. Он прошептал печально и безнадежно:

—Значит, это... правда...

Что мне было делать? Продолжать успокаивать Женю ?Внушить ему, что его не убьют? А дальше что?

Мне представилась жуткая в своей реальности кар­тина:

Темными коридорами Женю ведут на расстрел. До последней минуты он не верит в неизбежность казни, надеется и хочет жить... Залитая кровью комендант­ская камера. Трупы на полу. Энкаведист вынимает из кобуры наган и мальчик, наконец, поняв, что это смерть, с рыданиями падает ему в ноги. Он целует пятнистые сапоги палача и своими длинными ресницами сметает с них пыль... Он молит о пощаде...

Эта картина была до того реальной и жуткой, что я невольно застонал. В тот же миг в мой мозг вошла мысль жестокая, но необходимая для нас обоих:

"Не лучше-ли сказать ему всю правду? Подгото­вить его к смерти. Добиться, чтобы он умер без страха, как мужчина".

Дальнейшие мои слова были продолжением этой мысли:

—Вот что, Женя,— говорил я вполголоса, стараясь не разбудить спавших, которые; могли бы нам поме­шать, —может случиться и так, что тебя приговорят к смерти. Но ведь никто из нас от нее не застрахован. Каждый человек в конце концов умирает, один раньше, другой позже. Умереть от пули совсем не страшно и не больно. Всего лишь один миг и человек засыпает, чтобы больше не проснуться. Только и всего! Это куда луч­ше, чем смерть от болезни, голода или ранения. Поду­май об этом серьезно и ты поймешь... Старые и очень умные люди говорят и пишут, что мир, в котором мы живем, не единственный во вселенной, что это лишь вре­менное местопребывание наших душ. Есть иной мир, где встречаются души, близкие одна другой и покинувшие нашу землю... Твоя мама, вероятно, тоже тебе об этом говорила?