Михаил бойков люди советской тюрьмы

Вид материала

Документы

Подобный материал:

• Шихвердиев А. П., Полтавская Г. П., Бойков, 6962.91kb.
• Автобусный экскурсионный тур. 5 дней/4 ночи, 120.63kb.
• Юрий Дроздов: Россия для США не поверженный противник, 300.35kb.
• Джанетт Рейнуотер, 720.66kb.
• Джанетт Рейнуотер, 289.51kb.
• Михаил Булгаков. Дьяволиада, 456.65kb.
• Администрация костромской области контрольное управление информационный обзор материалов, 425.61kb.
• «советской философией», 5892.06kb.
• Развитие завода после Великой Октябрьской социалистической революции Глава I период, 1299.64kb.
• Штеренберг Михаил Иосифович, к т. н. (г. Москва), 234.23kb.

—Методы физического воздействия на подследст­венных и приведение приговоров в исполнение...

Этот короткий разговор отнял у меня много моих слабеющих сил. Я закрыл глаза, погружаясь в дремоту, но в то же мгновение опять ощутил уколы карандаша. Тихий, шелестящий голос палача опять завел свое мо­нотонное:

—Не спать... не спать...

Голосом он убаюкивал меня, а карандашом будил.

Огонь ярости мгновенно вспыхнул где-то глубоко в моей груди, пересиливая боль и усталость. Я хрипло и дико закричал:

—Палач! Скотина! Долго ты будешь меня мучить?

Я ругался и оскорблял его всеми словами, какие только приходили мне в голову. Но его невозможно бы­ло оскорбить. Он спрятал карандаш в карман и спокой­но наблюдал за мной дымчатым, равнодушным взгля­дом. Губы его тихо шелестели:

—Вот теперь ты не будешь спать! Ты проснулся... Тогда я плюнул ему в лицо. Плевок шлепнулся об его щеку и потек вниз к подбородку. Палач медленно стер его ладонью и прошептал недовольно:

—Чего плюешься, как верблюд? Теперь мне лиш­ний раз умываться надо...

Он дежурил у моего шкафа всю ночь. Утром его сменил белобрысый мальчишка-сержант; в полдень при­шел прилизанный субъект в форме, похожий на сель­ского парикмахера. Потом приходили другие. Их было много, а я... один.

Впрочем, на третьи или четвертые сутки я обнару­жил, что у меня есть "соседка". В шкафу справа неожиданно начал рыдать и стонать женский голос. Часами до­носился он до моих ушей, а потом умолк.

Охватившее меня чувство жалости к этой несчаст­ной женщине увеличивало мои моральные и физиче­ские мучения. Онемение тела сменялось приступами рез­кой, острой боли. Наконец, она стала такой невыноси­мой и мучительной, что я заметался в шкафу, навали­ваясь плечами и спиной на его стенки и пытаясь их сло­мать. Шкаф задрожал и слегка качнулся, но дальнейшие мои усилия не привели ни к чему. Гроб для живых лю­дей был сделан прочно и его толстые, дубовые стенки были слишком крепки для моих слабых человеческих сил.

От этих усилий я потерял сознание. Очнувшись, не мог определить продолжительность моего обморока: минуты, часы или дни? Да и вообще, я еще до этого по­терял счет времени и не знал сколько дней и ночей стою в шкафу. Мои мысли превратились в какой-то по­лубред.

Ног под собой я уже не чувствовал. В полубреду мне представлялось, будто ноги мои отрезали, а тело парит в воздухе. Голова была, как чужая — тяжелая и звенящая болью. Мне казалось, что на нее надели боль­шую, лохматую и жаркую шапку, и она спуталась с моими волосами, приросла к коже. Мгновениями меня охватывало безудержное желание сбросить эту шапку и я пытался схватиться за голову руками, забывая, что они скованы.

От жары, боли и жажды слизистая оболочка рта, язык и губы потрескались и из ранок сочилась кровь. Это я ощущал по солоноватому вкусу во рту. Я стал высасывать и глотать кровь, и мне уже не так хотелось пить. Собственной кровью утолял я жажду...

После полубредовой ночи утром пришли Островерхов, Кравцов и человек в белом халате. Лицо последне­го удивительно напоминало морду лошади: торчащие вверх и слегка в стороны острые уши, плоский приплюс­нутый нос с большими ноздрями, вывернутые толстые губы и длинная, угловатая нижняя челюсть.

Кравцов открыл дверь шкафа и вытащил меня из него. На ногах я стоять не мог и повалился на пол. Че­ловек в халате опустился на колени рядом и, вынув из кармана резиновую трубку с наушниками, приложил ее к моей груди. Он слушал, как работают мои легкие и сердце и щупал пульс.

—Скажите, доктор, сможет он выдержать дольше? — спросил его Островерхов.

—Да! Только дайте ему поесть,— ответил человек в халате голосом, похожим на лошадиное ржанье.

Следователь кивнул головой Кравцову. Тот рывком приподнял меня, посадил на диван и вышел. Через не­сколько минут теломеханик вернулся с миской и лож­кой. Он пододвинул к дивану стул, поставил на него миску, положил ложку и, сняв браслеты с моих рук, приказал вполголоса:

—Ешь!...

Медленно, с усилием, я потянулся, расправляя за­текшие руки, и вскрикнул от приступа жгучей боли. Возобновившееся кровообращение вызвало боль и судо­роги во всем моем теле. Но они быстро прекратились и только под кожей всюду чувствовались зуд и покалыва­ние, как будто там бегали тысячи мурашек.

—-Ешь,— повторил Кравцов, указывая на миску. Там было немного жидкого супа. Я зачерпнул его ложкой и поднес ко рту, но рука моя дрожала и жид­кость пролилась на колени. Тогда Кравцов, поддерживая мою голову рукой, взял у меня ложку, набрал ею супу и влил мне в рот. Теплое, соленое и слегка горькова­тое варево, как огонь обожгло мой пересохший рот и ножом резнуло по горлу. Я застонал, закашлялся и про­хрипел:

—Воды!...

Следователь мигнул теломеханику, и вдруг они вдвоем набросились на меня. Кравцов повалил меня на диван и своей широкой ладонью придавил мою голову к его обшивке. Островерхов зажал мне ноздри пальца­ми. Задыхаясь, я открыл рот. Следователь взял со сту­ла миску и прямо из нее начал вливать суп мне в глот­ку. Я захлебывался, кашлял, но поневоле должен был глотать эту теплую, горьковато-соленую жижу, смешан­ную со слезами, катившимися по моим щекам.

Когда миска опустела, они перестали меня держать. Я лежал на диване и хрипел, хватая ртом воздух, как рыба, выброшенная на берег. Склонившись ко мне, Ост­роверхов хохотал и спрашивал:

—Ну, как понравился вам супчик, друг мой? Вкус­ный супец! Может быть, вам после обеда хочется во­дички? Хочется, мой милый?

Человек в халате смотрел на меня, почесывая ногтем большого пальца свою лошадиную челюсть и мол­ча улыбаясь... Теломеханик щурил равнодушные дым­чатые глаза... Следователь захлебывался смехом.

Хриплым дрожащим голосом умолял я палачей:

—Воды!… Дайте мне воды!...

Островерхов снова мигнул Кравцову. Теломеханик молча принес полный стакан воды и поставил передо мной на стул. Она была такая чудесная: чистая, про­зрачная и, вероятно, холодная. Жадно, обеими руками, потянулся я к этому соблазняющему и драгоценному стакану, но Кравцов схватил меня за руки. Островерхов, как бы не слыша моих молений о воде, спрашивал ух­мыляясь:

—Хотите водички, дрожайший мой? Хотите? Це­лый стакан! Но только за полное признание. И за спи­сок...

Предложение было необычайно соблазнительным, но у меня еще сохранились жалкие остатки силы воли.

—Н-нет!— простонал я.

Следователь досадливо сморщился, взял стакан со стула и обратился к человеку в халате:

—Ваше мнение, доктор? Дать ему воды?

Тот отрицательно покачал головой.

Я убедился, что они не дадут мне пить, и отчаяние увеличило мои силы. Отбросив в сторону Кравцова, я как зверь бросился на Островерхова, пытаясь отнять у него воду. Одно мгновение я был близок к цели. Мои пальцы уже скользнули по тонкому граненому стеклу, но следователь уронил стакан. Он разбился и небольшая лужа растеклась по полу. Я упал на пол и пополз, изо всех сил стараясь дотянуться языком до этой лужицы. Но сухие доски пола быстро впитали воду и мой язык коснулся лишь мокрого дерева.

Я заплакал. Впервые за все время этой чудовищной пытки. Мне так жаль было пролитой следователем во­ды! И как ненавидел я его в этот момент! С каким на­слаждением вцепился бы я руками в его мясистое гор­ло или бил без конца по желтоватому потному черепу! Но у меня не было ни возможности, ни сил для этого. Лежа на полу, я захлебывался слезами и сознание мое медленно уплывало...От обморока очнулся я опять в своем проклятом гробу. Не было конца пытке, и я в отчаянии воззвал к Богу:

Помилуй меня, Боже мой! И пошли мне смерть!...

В первые дни стойки я часто молился, просил Бога избавить меня от страданий, и молитва доставляла мне некоторое облегчение. Теперь же никаких надежд у ме­ня не оставалось и я жаждал одного: смерти...

У меня начались галлюцинации. Главное место в них занимали вода и огонь.

...Вот на ковре над диваном зашевелились черви... Масса червей... Они расползлись по всей комнате и вдруг превратились в струи воды... Я хочу броситься в эти струи, но едва прикоснулся к ним, как они запрыга­ли вокруг меня языками пламени...

...Мать пришла ко мне. Она с плачем протягивает мне большую чашу с водой... Я хватаю ее и жадно пью, но в мое горло льется огненная струя...

.. .В лодке плыву я по огромному озеру… Хочется пить... Перегнувшись через борт, погружаю губы в во­ду, но они прилипают к ней, как к раскаленному листу железа...

...Пожарные в медных касках водой из длинных шлангов поливают шкаф, в котором я стою... Внезап­но шкаф загорается и струи воды, льющейся на него, превращаются в пар... А из моего рта вылетают языки пламени и клубы дыма...

Галлюцинации сменялись потерей сознания и тяже­лым, утомляющим сном. Теперь энкаведисты, почему-то, спать мне не мешали...

В одну из ночей стойки Кравцов вытащил меня, по­лусонного, из шкафа. В комнате было десятка полтора молодых парней в форме НКВД. Возглавлял их какой-то тип из начальства, толстый и важный, в больших ро­говых очках, с выхоленным лицом советского барина и бородкой лопаточкой. В руках он небрежно вертел школьную указку.

Кравцов поставил меня на середину комнаты, но я... не упал — мои ноги как бы вросли в доски пола.

Поглаживая бородку-лопаточку и указывая на ме­ня своей школьной палочкой, толстяк заговорил напы­щенным тоном партийного лектора:

—Товарищи! Прошу обратить серьезное внимание на этого подследственного. С нашей научной точки зрения, и особенно для вас, как для будущих теломехаников, он довольно интересный подопытный субъект. Это, так сказать, индивидуум средней сопротивляемо­сти и силы воли. Поэтому и срок стойки определен для него также средний. Он почти созрел для признаний и через 10-12 часов будет совершенно обезволен... Кста­ти, взгляните на его ноги. Они похожи на ноги слона, не правда-ли?

Все уставились глазами на мои ноги. Я, опустив го­лову, смотрел тоже и не узнавал своих несчастных ко­нечностей. Они были толсты, как два бревна. Чудовищ­ными карнизами повисло мясо над туфлями. От давле­ния распухшего тела все швы туфель полопались, а брю­ки внизу разорвались в нескольких местах.

—Данный подопытный субъект,— продолжал тол­стяк, —может довольно долго простоять так, без под­держки. Это явление вызвано тем, что тяжесть его тела переместилась в ноги. Чтобы он упал, надо его толк­нуть.

—Неужели, товарищ профессор?— вырвалось у од­ного из парней в форме.

—Смотрите сами,— сказал названный профессором и ткнул меня в грудь указкой. Не сгибая колен, я брев­ном повалился на пол. Вокруг раздались возгласы удив­ления.

Все это вызвало у меня приступ злости. Мне хоте­лось ругать этих "студентов" НКВД и их "профессора" самыми последними словами, но мой язык с трудом по­ворачивался во рту. Даже на ругань у меня нехватало сил! Я хрипло выдавил из себя лишь одну, оскорби­тельную для энкаведистов, тюремную кличку:

—Лягавые! "Профессор" живо повернулся ко мне.

—Вот видите, товарищи. Он еще не совсем обез­волен и даже способен ругаться. Что должен, в таком случае, сделать теломеханик? Точно рассчитав время, в течение ближайших часов стойкой обезволить подо­пытного. Это главное, товарищи. Помните, что стойка — один из самых эффективных методов воздействия на человеческий организм! Например, у Зиновьева и Ка­менева московские теломеханики вырвали стойкой все признания необходимые для судебного процесса. Ту­хачевский выдержал целый ряд методов физического воздействия, но после стойки признался в таких пре­ступлениях, которые ему и не снились...

Толстяк шагнул к шкафу, стоявшему рядом с моим.

—А теперь, товарищи, перейдем к следующему экс­понату. Откройте этот шкаф, товарищ Кравцов! Так... Здесь вы видите девушку 18-и лет, физически крепкую и с отличным здоровьем. Она стоит четвертые сутки, но даже румянец не совсем сошел с ее щек. Пройдет много времени, прежде чем она будет приведена в обезволен­ное состояние. Вообще, самое выносливое животное в мире — это женщина в тюрьме. Она вроде кошки. Вот на допросе кажется, что женщина совсем умерла. Но стоит теломеханику перетащить ее на другое место, как она оживает...

—Кто эта девушка? В чем ее обвиняют?— спросил один из слушателей.

—Какая-то колхозница. Определенного обвинения ей не предъявлялось. В шкаф она поставлена исключи­тельно с опытной целью. Для того, чтобы теломеханики могли наглядно изучать постепенный процесс умирания на стойке молодого и здорового организма женщины...

Слова "профессора" прервал плачущий женский голос. Из шкафа высунулась растрепанная фигура жен­щины с лицом залитым слезами. Она тихо и отчаянно простонала сквозь слезы:

—Отпустите меня! Я не хочу умирать!... Не хочу...

Молодые энкаведисты переглянулись. На лицах не­которых промелькнуло что-то вроде сострадания. "Про­фессор" нахмурился и сделал знак Кравцову. Теломеханик равнодушно, как вещь, втолкнул девушку в шкаф и закрыл дверь. Приглушенное рыдание еще раз донеслось оттуда. В словах толстяка, обращенных к его слушате­лям, зазвучала угроза:

—Чувству жалости нет места в деятельности теломеханика. Запомните это раз и навсегда. В моей прак­тике бывали случаи, когда самих теломехаников жа­лость приводила на стойку... Для вас должно быть аб­солютно безразлично, кто подвергается вашей обработ­ке: колхозник или член политбюро ЦК партии, иност­ранный шпион или рабочий-стахановец, женщина или ребенок. Ваша единственная цель — методами физи­ческого воздействия сломить силы и волю подопытно­го. И больше ничего... Вы меня поняли?

—Поняли, товарищ профессор,— раздались голоса.

—Тогда займемся самым главным экспонатом. Он интересен тем, что представляет собой, так сказать, классический пример стойки в шкафу с гвоздями. На­блюдение над ним очень важно для вашей дальнейшей учебы в телемеханическом институте. Этот подопытный обладает большой силой воли и почти фанатической верой в Бога. Только на тринадцатые сутки стойки он признался, что по заданию одной белогвардейской ор­ганизации перешел из Турции границу СССР... Впро­чем, для чистой теломеханики данные его биографии значения не имеют...

По знаку толстяка Кравцов открыл третий шкаф и извлек оттуда окровавленное подобие человека: кости, обтянутые воскового цвета кожей и одетые в разорван­ные на неровные полосы лохмотья. Его землисто-синее лицо, голый, без единого волоса, череп и тонкие руки скелета были покрыты множеством царапин, в которых бурыми мазками засохла кровь.

Мое внезапно обостренное ужасом зрение мгновен­но схватило эти жуткие детали и проникло вглубь толь­ко что открытого шкафа. Его стенки внутри были уты­каны сотнями длинных тонких гвоздей...

—Товарищ профессор,— обратился к толстяку мо­лодой мордастый энкаведист. —Скажите, сколько вре­мени этот подопытник находится в шкафу?

—Ровно 25 суток,— последовал ответ.

—Как долго он сможет еще стоять?— спросил дру­гой "студент".

—Не больше двух суток.

—А потом?

—Умрет. По нашей терминологии это будет смерть от разрыва сердца. Коллегия НКВД приговорила его к смерти в шкафу. Специально для эксперимента.

Кости, обтянутые кожей, лежа на полу, чуть шевелились и вздрагивали. Толстяк потрогал их указкой и снова заговорил тоном лектора:

—Предлагаемый вашему вниманию экспонат еще жив, но разложение его организма уже началось. У него вылезли все волосы, выпадают зубы, с пальцев рук и ног отваливаются ногти. Он ослеп и боли уже не ощу­щает. Его нервы притупились окончательно. Вот я на­жму на какое-либо, наиболее чувствительное место это­го тела, например, на глаз и оно никак не будет реаги­ровать.

Он ткнул указкой в глаз мученика и здесь произо­шло то, чего не ожидали ни "лектор", ни его слушате­ли. Человек, судорожным усилием, на локтях припод­нялся с пола. Глядя вверх незрячими глазами, он дрожа­щим, но громким голосом воскликнул:

—Господи! Пошли им мои мучения!... Голова человека качнулась в воздухе и опять при­пала к полу. На мгновение все растерялись. Энкаведисты смущенно переглядывались. Бородка-лопаточка толстя­ка дрожала. Потоптавшись на месте, он сердито бросил Кравцову:

—Заприте этого крикуна в шкаф... А про того,— указал он на меня, —вы, что же, забыли?

—Виноват, товарищ профессор. Я думал, что он вам еще нужен для лекции,- пролепетал теломеханик.

—Лекция окончена! Пойдемте, товарищи!— обер­нулся толстяк к энкаведистам.

Они поспешно ушли. Кравцов запер в шкаф уми­рающего "от разрыва сердца" человека, а затем и меня...

Короткий отдых на полу немного поддержал мои совершенно ослабевшие силы, как бы влил струю бод­рости в мой измученный стойкой организм. Но этой зарядки хватило не надолго. Опять возвратились ко мне боль и усталость, галлюцинации и тяжелая дре­мота.

Вечером, в перерыв? между галлюцинациями, пере­до мною замаячили потная лысина Островерхова и ло­шадиная челюсть человека в белом халате. Через откры­тое круглое окошко шкафа они рассматривали мое ли­цо. Издалека, как бы из тумана, до меня донесся похо­жий на ржанье голос:

—Надо прекратить стойку, товарищ следователь. Он больше не выдержит.

—Выдержит!— возразил голос Островерхова.

—Нет, говорю вам. Посмотрите в его глаза. Под­следственный медленно сходит с ума. А ведь он, если не ошибаюсь, вам еще нужен?

Островерхов, в нерешительности, смотрел некоторое время на меня, потом подошел к двери, открыл ее и крикнул в коридор:

—-Теломеханика Кравцова ко мне!... Вошел Кравцов. Следователь кивком головы ука­зал ему на мой шкаф. Теломеханик молча открыл дверь, вытащил меня и посадил на стул, придвинутый им к столу. Затем снял с моих рук браслеты.

Следователь дал мне воды. Полстакана. Я выпил ее одним глотком. Какое это было наслаждение! Никогда в жизни я не испытывал ничего более сладостного!

—Слушай ты, вражеская морда,— сказал Островер­хов, тряся меня за плечо. —Ты меня слышишь? Пони­маешь?

Я утвердительно кивнул головой.

—Так вот,— продолжал он, —подпиши протокол твоего допроса. Тогда я тебе дам еще воды. Согласен?

Я ответил на его вопрос, безмолвно склонив голо­ву. Мои силы и воля были сломлены.

Из своего портфеля он достал несколько листов бу­маги и положил на стол. На них было что-то написано, но я ничего не мог прочесть. Строчки прыгали и расплы­вались перед моими глазами.

—Подписывай здесь и здесь,— указывал Островерхов вкладывая в мою руку перо. Я взял его и прило­жил к бумаге, стараясь подписать. Но подписи не полу­чилось. Моя дрожащая, бессильная рука провела по ли­сту бумаги толстую и кривую чернильную черту, закон­чив ее большой кляксой. Обессиленный стойкой я ни смог подписать подсунутое мне следователем "призна­ние в преступлениях".

Островерхое схватил меня за шиворот.

—Подписывай!... Не хочешь? Опять в шкаф по­ставлю! ...

—Он не может,— проржал человек в белом халате. —У него на это нехватает физической силы... Вы сами виноваты, товарищ следователь. Надо было прекратить стойку еще вчера. Я вас предупреждал... Дайте ему от­дохнуть. Ведь он все-таки стоит восемь суток без пере­рыва.. .

Неподвижно сидел я на стуле. У меня действитель­но не было сил даже рукой двинуть. Островерхов выру­гался и, мотнув головой в мою сторону, приказал Крав­цову:

—Уберите его!...

Теломеханик и еще какой-то энкаведист вынесли меня из комнаты стойки и, протащив по коридору и двум лестницам во двор, бросили в "черный воронок".

В тряском автомобиле я потерял сознание и очнулся, лежа на сыром и холодном полу моей тюремной ка­меры-одиночки.

Первое, что мне здесь бросилось в глаза — это бы­ла стоящая возле двери полулитровая алюминиевая кружка с водой. Взглянув на нее, я сразу ощутил невы­носимую жажду, все сжигавшую у меня внутри. Мне не­стерпимо захотелось пить, но нехватало силы поднять с пола мое изломанное и разбитое стойкой тело.

Вздрагивая и корчась от боли, я приподнялся на локтях и медленно пополз к двери. Ползти было очень трудно. С невероятными усилиями преодолевал я этот путь сантиметр за сантиметром. Наконец, моя правая рука дотянулась до кружки. Я хотел схватить ее, но тревожно предостерегающая мысль остановила меня:

—"Осторожнее! Не разлей!"

Медленно притянул я к себе кружку, сжал ее паль­цами обеих рук и, опершись спиной о стену, начал пить воду большими, жадными глотками.

Жажду я утолил лишь на несколько мгновений. Для моего организма, измученного пыткой и лишенного в те­чение восьми суток воды, полулитровой порции ее бы­ло мало.

Надзиратель открыл дверь и взял кружку у меня из рук. Еле двигая языком, я попросил его:

—Дай еще воды!

Он отрицательно покачал головой.

—Не полагается! Завтра получишь!

—Хоть полкружки! Я долго не пил. На допросе не давали.

—Сам виноват! Надо было признаваться! Когда признаешься, то из этой секретки выйдешь, и воду пить будешь вволю...

Он тоже помогал следователю, как мог, советуя мне признаваться в том, чего я не делал. Взглянув на не­го, я понял, что просить бесполезно. Ни тени сочувст­вия, ни намека на сострадание или даже любопытство. не отражались на этом плоском, тупом лице.

И я лишь прохрипел в бессильной ярости:

—Эх, ты, бревно тюремное...

Два обеда после стойки я не тронул, но третий съел с жадностью. Еда вызвала у меня новый приступ жаж­ды. Я заметался по бетонному мешку, а потом начал колотить в дверь, требуя воды. Надзиратели на мой стук не обращали никакого внимания и воду принесли не скоро, в "положенное" для этого время. Теперь я пил ее маленькими глотками, растягивая до следующей порции и, таким образом, обманывая жажду.

Мои силы постепенно восстанавливались, опухоль на ногах спадала, мускулы и кости болели меньше.