Михаил бойков люди советской тюрьмы

Вид материала

Документы

Содержание Бить или не бить?

Подобный материал:

• Шихвердиев А. П., Полтавская Г. П., Бойков, 6962.91kb.
• Автобусный экскурсионный тур. 5 дней/4 ночи, 120.63kb.
• Юрий Дроздов: Россия для США не поверженный противник, 300.35kb.
• Джанетт Рейнуотер, 720.66kb.
• Джанетт Рейнуотер, 289.51kb.
• Михаил Булгаков. Дьяволиада, 456.65kb.
• Администрация костромской области контрольное управление информационный обзор материалов, 425.61kb.
• «советской философией», 5892.06kb.
• Развитие завода после Великой Октябрьской социалистической революции Глава I период, 1299.64kb.
• Штеренберг Михаил Иосифович, к т. н. (г. Москва), 234.23kb.

Урки эту его особенность мне объяснили так:

—Бычок слегка малахольный. Ну, вроде больной на голову. Одно из двух: или его пацаном мама вниз кумполом уронила или из-под угла мешком прибили. Он перед следователем, как у попа на исповеди, всю правду про себя выкладывает. Хотя других ни разу не завербовал...

Ко мне Петька как-то сразу почувствовал доверие и расположение. За несколько дней мы с ним сдружились. В минуту откровенности он просто и коротко рассказал мне свою биографию:

—В урки я пошел через революцию. Большевики, в двадцатом году, все папашины лавки и два дома ото­брали. А при НЭП-е дали ему вздохнуть и стал папаша "красным купцом", но не надолго. Начался тридцатый год и обратно у папаши лавку забрали. После этого нас в концентрашку свезли. Там папаша с мамашей померли, а я уцелел. Потом на волю сорвался и под чужой фамилией в рабочие фабричные пошел. Слесарем стал. Четыре года работал на фабрике, где стальные шкафы делают. Хорошо это ремесло узнал, любой замок от­крыть мог. Но гепеушники пронюхали, что я сын тор­говца из концентрашки бежавший и обратно меня ту­да погнали. Там я с урками закорышевал и порешил сделаться медвежатником...

Он вздохнул, помолчал и добавил с горечью:

—Другой жизни мне советская власть не дает!...

3. Алеша-певец

Вольной птицей, попавшей в клетку, бьется в каме­ре песня.

Опершись плечом о сырую, слезящуюся грязными каплями стену и устремив глаза в клетчатый кусочек голубого неба за решеткой, поет вор Алеша. Его мяг­кий, но звонкий и сильный тенор, протяжно тоскуя, уносит на волю слова песни о ямщике:

—Степь да степь кругом, Степь широкая. А в степи глухой Умирал ямщик..

В камере тишина, как на концерте. Разговоры и ру­гань смолкли. Игральные колотушки отложены в сторо­ну. На глазах некоторых заключенных слезы.

Человек поет и перед слушателями невольно ри­суются далекие от тюремных стен картины: Бескрайная зимняя степь... Занесенная снегом ки­битка и тройка лошадей... Умирающий на руках у то­варища ямщик просит его "передать поклон отцу с ма­тушкой" ...

Невыносимой предсмертной тоской и рыданием ис­ходит голос певца:

—А жене скажи: Пусть не ждет меня...

Воры и убийцы грязными рукавами рубашек сма­хивают со щек слезы и тихо, еле слышно вздыхают.

Гремит тяжелый замок и в дверную щель просовы­вается сизый нос надзирателя.

—Давай, прекрати выть!

Ближайший к двери заключенный шикает на него:

—Ш-ш-ш! Заткнись! Не то бубну тебе выбьем.

Нос втягивается обратно в коридор... Урки любят слушать "Алешу-певца". Под такой кличкой он хорошо известен в уголовном мире Кавказа. Известен не воровскими "подвигами", а исключительно голосом. Как вор он, по мнению урок, никудышный — мелкий карманник, ворующий на колхозных базарах и в очередях у магазинов.

Внешность Алеши-певца, как ее определил один за­ключенный урочьей камеры, "соловьиная". Он худень­кий, щупленький, с остреньким птичьим носиком и не­большим безвольным подбородком. Смирный, пришиб­ленный жизнью и какой-то серенький. Но голос у него, поистине соловьиный. До посадки в тюрьму я часто слышал теноров Козловского и Лемешева. Алеша поет лучше.

Уголовники дают его таланту такую характеристику:

—Алешкины песни за сердце хватают и слезу из нутра выдавливают.

Действительно, его пение хватает за сердце, застав­ляет слушателя плакать, тосковать и переживать то, о чем он поет. У него особая, тоскующая манера петь и в каждую из песен он вкладывает свою душу, душу оди­нокого, гонимого и не знавшего детства Человека.

Из детских воспоминаний Алеши в его память на­всегда врезались голод и бродяжничество, побои вос­питателей в детских домах и милиционеров в отделе­ниях милиции, ночевки в асфальтовых котлах и жуткие длинные дни и ночи концлагерей для беспризорников. Отца и мать, умерших в голодный 1922 год, где-то на Украине, он не помнит.

Репертуар у него богатый. Он исполняет не только воровские или народные песни, но и десятки романсов и арий из опер, часто даже не зная их названия.

Как-то я попросил его спеть арию индийского го­стя из оперы "Садко".

—А какие там слова?— не без смущения осведо­мился он.

Я напомнил: Не счесть алмазов...

Ах, эти! Не счесть алмазов в каменных пещерах. Не счесть жемчужин в море полуденном,- звонко под­хватил он.

Эту арию Алеша исполнил блестяще... Единственный раз в жизни ему удалось выступить в концерте. Это произошло в курортном парке "Цвет­ник" города Пятигорска. На эстраде пел какой-то тенор, приехавший из Москвы. Алеша сидел перед раковиной в первом ряду.

Тенор был не из хороших и Алеше не понравился. Слушая пение, он ерзал на месте, досадливо морщился, шопотом ругался и, наконец, не выдержал. Его всег­дашняя робость куда-то исчезла и, когда певец закон­чил арию Каварадосси из оперы "Тоска", он вскочил с места и закричал:

-Эту песню нельзя так петь!Ее надо петь вот как...

И запел...

В первое мгновение все опешили. Затем растеряв­шийся и покрасневший тенор стремительно ушел за ку­лисы, а дирижер взмахнул палочкой и оркестр стал ак­компанировать так неожиданно появившемуся артисту.

Восхищенные слушатели устроили овацию певцу, но милиционер, здесь же, арестовал его "за хулиган­ство" ...

В одной из пятигорских тюремных камер Алешу слушал старый профессор московской консерватории. После того, как Алеша спел арию Ленского, старик про­слезился и, обняв его, сказал:

—Ведь вы необычайно талантливы, дорогой мой. Ваш голос великолепен, неподражаем, неповторим. Кто вас научил так петь?

—А никто, папаша,— ответил вор. —Сам выучил­ся. Вот слушал, как на курортах да по радио поют, и слова запоминал. Мне бы только слова знать так уж спою я по-своему. Как надо.

—Но ведь ты душу, всю душу свою в пение вклады­ваешь.

Вор задумчиво покачал головой.

—Про душу ни знаю. Вот пою и вокруг ничего не вижу и не слышу. Другое вижу. То, про что пою. Степь широкую, купца Садко на корабле, морскую царевну, голубое небо, какого у нас нету, людей в бархатных штанах с длинными кинжалами, князя Игоря, как он тосковал и много, много не нашего, не советского...

Профессор вдруг рассердился и погрозил кулаком в сторону двери:

—Они... они... Это варварство! Держать такой та­лант за решеткой. Это...

Он снова бросился обнимать вора, возбужденно и торопливо выкрикивая:

—Алеша! Дорогой! Тебе надо из тюрьмы вырвать­ся. У тебя блестящее, прекрасное будущее.

Вор усмехнулся и безнадежно махнул рукой.

—Ничего из этого не получится, папаша. Никогда я не выйду из кичмана.

—Почему, Алеша? Ведь ты молод...

—Потому, что меня сам Ежов слушал.

—Как?

—А так. Я в московском кичмане сидел. Прознал про меня Ежов. Что я пою, значит. Вызвал меня. Инте­ресуется: —"Поешь?" — "Пою". — "А ну, спой!" — "Чего?" — "Что хочешь". Ну, я спел ему нашу "Колым­скую". Не ту, что гепеушники выдумали, а настоящую.

Вот эту. И в камере зазвучала мелодия красивого и печаль­ного вальса:

—Мы живем у Охотского моря,

Где кончается Дальний восток;

Мы живем среди стонов и горя,

Строим новый Кремлю городок...

—Что же дальше, Алеша? Что сказал Ежов?— не­терпеливо спрашивал старик, когда вор кончил петь.

—Ну, Ежов послушал и говорит: —"Голос у тебя хороший, а песня — дрянь. И ты контра опасная... Сгниешь в тюрьме" ...

—Бедный ты, мой Алеша. Коллега мой несчастный и талантливый. Погибнет твой соловьиный голос за ре­шеткой,— сокрушенно произнес профессор.

—Не погибнет, —с упрямым спокойствием возра­зил певец и обвел рукою камеру. —Вот кичманникам пою. Надо же и для них кому-то петь! Им от этого легче...

4. "Брат Тарзана"

Высокий и красивый парень с быстрыми и жгучими цыганскими глазами представился мне совсем не по-тюремному. Он ткнул меня пальцем в грудь, а затем себя и отрывисто ,но гордо спросил:

—Ты, контра, знаешь, кто я?

—Не имею понятия.

—Я — старший брат Тарзана! Отрекомендовавшись таким образом, он выпятил

оголенную грудь, повел мускулистыми плечами и ото­шел...

Тарзана я видел в кино еще в детстве, до запрета подобных фильмов советской властью, но помнил хо­рошо. Ничего "тарзаньего" в парне не было, за исклю­чением плеч внушительных размеров и хорошо разви­той мускулатуры. Но плечами и мускулами большинст­во урок не обижено. Почему же он называет себя стар­шим братом "приемыша обезьян"? Это меня заинтере­совало.

Из расспросов мною урок выяснилось, что парень имеет некоторое право на такую кличку. Он сам себе ее придумал, а урки дали ему еще две: "Цыган" и "Трю­кач". Имя его — Яков, а среди приятелей — просто. Яшка.

"Старший брат Тарзана" — крупный железнодо­рожный вор. Его специальность — воровство чемода­нов у пассажиров. Свою "работу" он всегда сопровож­дал головоломными трюками, позаимствованными из авантюрных кинофильмов.

И Яшка, и его приятели рассказывали мне просто невероятные случаи из практики этого железнодорож­ного вора. Например, украв у спящего в вагоне пассажира чемодан, он лезет с ним на вагонную крышу и там ждет встречного поезда. Когда оба поезда поравня­ются, вор прыгает на крышу одного из вагонов встреч­ного. Для этого он выбирает или первый или послед­ний от паровоза вагон. Струя воздуха над ними силь­нее, чем над остальными, и моментально прижимает прыгуна к крыше.

Описанию этого трюка я не поверил, но урки кля­лись и божились, что это правда. Во конце концов они сослались на свой "авторитет правдивости".

—Спроси у Петьки Бычка. Он трепаться не умеет. Я обратился к Бычку. Тот подтвердил слова урок.

—Верно. Сигает Яшка по энтим поездам, как кот по заборам. Своими глазами зырил. Тогда я спросил у вора-трюкача:

—Зачем вы такими трюками занимаетесь? Ведь опасно; рискуете шею сломать. Да и бесполезно это для вашей профессии. Чемоданы можно красть и без трюков.

Он ответил хвастливо:

—А это, чтоб меня уркачи уважали, а марухи лю­били, как бабы в кино Тарзана любят.

О своих подвигах Яшка Цыган рассказывает с хвастливым увлечением. При этом его речь представ­ляет сплошной и просто чудовищный жаргон:

—Причапал я на бан. Зырю, а там фраер дохнет, и т. д. (Пришел я на вокзал, а там пассажир спит.).

По национальности он цыган из табора, кочевав­шего по Северному Кавказу. Местные власти в 1933 го­ду решили осчастливить этот табор "радостной и зажи­точной колхозной жизнью". Они предложили цыганам:

—Бросьте свои кочевые привычки и организуйтесь в колхоз.

Цыгане отказались. Тогда нескольких из них расстреляли, а несколько десятков посадили в тюрьму, в том числе и Яшкиных родителей. Остальным пригрози­ли тем же. Цыгане, со скрежетом зубовным, "доброволь­но согласились организоваться в сельскохозяйствен­ную артель", что и было записано в протоколе их "об­щего собрания". Так в минераловодском районе воз­ник колхоз "Труд Ромэн". В 1938 году этот колхоз энкаведисты обвинили в шпионаже и вредительстве. Без суда он был, вместе с женщинами и детьми, отправ­лен в концлагерь.

Яшка "организовываться" не пожелал, ушел из разоренного табора в город и там спутался с урками. Кроме этого, он пристрастился к кино; каждый свобод­ный от "работы "вечер просиживал перед экраном и, наконец, решил подражать героям авантюрных филь­мов и, особенно, Тарзану.

Для энкаведистов Яшка Цыган — бывший социаль­но-близкий элемент, превратившийся, под влиянием среды (т. е. кино) во "врага народа". Он был пойман ими при попытке перехода турецкой границы.

—Хотел смыться в Америку и надыбать там тарзанову хевру,— объясняет это обстоятельство Яшка.

"Старшего брата Тарзана "обвиняют в измене ро­дине. Обвинение очень серьезное. За такие вещи, в пе­риод ежовщины, в лагери не посылали, а расстреливали.

5. Печатных дел мастер

У Семена Борисовича Прицкера очень ценная для уголовников профессия. Он снабжает уголовный мир Северного Кавказа фальшивыми печатями и штампами собственного изготовления.

Семен Борисович маленький, невзрачный и очень словоохотливый человечек лет 45-и с добродушно-хит­рой физиономией и близоруко прищуренными глазка­ми. На мой иронический вопрос: "Как дошли вы до жизни такой?" он разразился градом вопросов:

—А вы знаете, какая у меня на воле была жизнь? И какая семья? И сколько я зарабатывал в артели? И какой прожиточный минимум нужен моей семье? И сколько с меня советская власть тянула налогов и зай­мов?

Я ответил коротко, что не знаю. Семен Борисович,

оживленно жестикулируя, начал объяснять:

—Если вы не знаете, так я вам скажу. На моей бед­ной еврейской шее сидели жена, четверо детей, теща и племянница. Что вы на это скажете? И сколько им всем нужно хлеба? В артели мне платили 350 рублей за месяц. Вот как у нас ценят специалистов. А ведь я таки приличный специалист. Меня артельщики называли: "печатных дел мастер".

Прицкер работал в кустарно-промысловой артели "Красный гравер"; резал печати и штампы. Какой-то знакомый еврей однажды предложил ему:

—Слушайте Сеня! Хотите хорошо заработать?

—Он еще спрашивает! С первых лет революции хо­чу и не могу,— воскликнул Семен Борисович.

—Одному человеку спешно нужна печать.

—Так в чем дело? Пускай завтра приходит в ар­тель.

—Представьте себе, Сеня, он не может приходить к вам в артель.

—Что, он безногий? Так пускай приедет в тележке. —У него очень быстрые ноги, но ему нужна пе­чать... городского отделения милиции.

Перепуганный Семен Борисович всплеснул руками.

_Что?! Ой, вы, кажется, проситесь в сумасшед­ший дом.

—Ничего подобного.

-Вы знаете, что такое фальшивая печать? За это же в тюрьму сажают. А у меня там нет приятелей. Знакомый перебил его:

—Человек предлагает 500 рублей. Мне 20 процен­тов за комиссию. И никто не будет знать...

Гравер соблазнился и, на следующий день, встре­тился на улице с "заказчиком". Через некоторое время ему заказали вторую печать. Попался он на пятой.

—Я же знал, что эта грязная история кончится по­садкой,— жестикулируя утверждает Семен Борисович. —Ведь мы же, граверы, всегда ходим под стеклыш­ком. За нами всегда хвосты. И они меня таки по­садили. А что я мог поделать? Вы бы, на моем месте, не соблазнились?

—Не знаю.

—Вы себе представляете, что такое 500 рублей для моей семьи? На них я мог кормить детей не одним черным хлебом...

В тюрьме Прицкер сидит второй год. Следствие по его делу затянулось. Энкаведисты хотят "выбить из не­го" показания, обвиняющие всю артель "Красный гра­вер "в изготовлении фальшивых печатей для "врагов народа". Он упрямится и кое-как выдерживает "мето­ды физического воздействия".

Своей профессиональной деятельностью Прицкер продолжает заниматься и в тюрьме. Уголовники с воли тайно передают ему оттиски нужных им печатей, куски резины и пробки и крохотные ножички, искусно сдеданные из лезвий для безопасных бритв. Забившись в уголок, гравер режет печати, а урки следят за тем, что­бы ему не помешали тюремщики.

Семен Борисович не только искусный резчик, но и весьма оригинальный художник. Образец своего искус­ства он продемонстрировал на листе бумаги с текстом

предварительного обвинения по моему делу.

—Дайте мне на минуточку вашу обвиниловку,— как-то попросил он.

—Зачем она вам?— удивился я.

—Интересуюсь печатью управления НКВД. Я исполнил его просьбу. Несколько секунд Семен Борисович внимательно рассматривал печать, затем плюнул на ладонь и быстро стал что-то рисовать на ней огрызком химического карандаша. Закончив рисунок, он положил лист бумаги на стол и придавил его ла­донью.

—Как вам нравится такой фокус?— спросил он, подавая мне бумагу.

На ней красовались две совершенно одинаковых печати управления НКВД...

За каждый выполненный Прицкером "заказ" уго­ловники аккуратно платят его семье 500 рублей.

—Что еще нужно заключенному и многосемейному еврею-граверу? Это же солидное дело. Я в тюрьме го­тов сидеть сто лет. Наши урки умеют ценить специали­стов,— подмигивает мне "печатных дел мастер".

6. "Комик"

Новый арестант переступил порог камеры. Старо­ста вгляделся в него и, с ленивым спокойствием, сиплым баритоном приказал уркам:

—Братишечки! Навешайте ему!

Урки вскочили с пола и стаей бросились на аре­станта. Он дико взвыл и заметался у двери. Его пова­лили на пол и началось избиение. Били не сильно, но до крови из носа и синяков на физиономии. Человек изви­вался на полу и тоненьким, почти детским дискантом, захлебываясь и плача, выкрикивал:

_Урочки! Жулички! Родненькие! Миленькие! Не бейте! Больше не буду!...

Только Федор Гак, Семен Борисович да Яшка не принимали участия в избиении. Я попробовал засту­питься за новичка, но сильным толчком локтя в бок староста отбросил меня в сторону и звучно просипел:

—Не лезь, Контра! Ему за дело навешивают. Избиение продолжалось несколько минут, пока Фе­дор не остановил урок. Окровавленный человек, всхли­пывая и лихорадочно стуча зубами, пополз в угол ка­меры. Староста, отхаркнув, метко чвыркнул плевком сквозь зубы на оголенную спину наказанного и произ­нес сипло, вполбаритона:

—Это тебе, гадюка, на первый раз. А замечу стук — велю дать отбивные по ребрам...

В воровском жаргону имеются десятки определений битья. Навешать, значит побить до крови, но не осо­бенно сильно. Выбить бубну — это уже посильнее, с потерей зубов или повреждением носа. Отбивные по ребрам — избиение с переломом их. Сыграть в футбол — бить ногами, давать по кумполу — бить по голове, по­садить в кресло — отбить печень, вложить на совесть — избить до полусмерти или искалечить,

За что же били нового арестанта? Расспросив за­ключенных, я узнал это во всех подробностях. Оказа­лось, что он среди уголовников пользуется известно­стью неисправимого "стукача", т. е. доносчика. Доносы же в уголовном мире квалифицируются, как самое тяг­чайшее преступление.

В пятигорской тюрьме он сидит почти год и при переводе из одной камеры в другую сейчас же подвер­гается там избиениям со стороны урок. Бьют его с про­филактическими целями; чтобы меньше "стучал"!

—Это же мировой стукач, каких мало. Жить без стука не может. У него такая лягавая душа. Он надзирашке только глазом мигнет, и уже стук получается. Его, суку, каждый день лупить надо,— говорили мне урки.

По национальности новый арестант Иван Силкин был зырянином и до тюрьмы занимался профессией "комика".

На севере Советского Союза, в районе рек Печоры, Выми и Вычегды, расположена Коми АССР. Населяют ее обитатели советских концлагерей и зыряне — охотни­чьи племена финского происхождения. Последних боль­шевики переименовали в коми, но это название не при­вившись среди зырян, широко распространилось по концлагерям в несколько измененном виде. Заключенные называют зырян "комиками", а себя "трагиками".

До большевистской революции зыряне били бел­ку, лису, соболя и торговали мехами. Советская власть нашла им более выгодное занятие: превратила их в охотников за человеческими черепами. Долго и тща­тельно энкаведисты "обрабатывали" зырян пропаган­дой, деньгами, водкой и угрозами. После этой "обра­ботки" многие зыряне стали охотиться на беглецов из лагерей, подстреливать заключенных, отставших от ла­герных этапов или выбившихся из сил на лесных и до­рожных работах.

За голову концлагерника такой "охотник" до 1937 года получал 25 рублей, а в последующие до войны годы 40 рублей, но за шкурку убитой им белки пункты "Заготпушнины" платили ему только 65 копеек. Ружья и патроны к ним концлагерное начальство выдает охот­никам на людей бесплатно.

Таким-то "охотником "и был в прошлом Иван Сил­кин. В тюрьму он попал "по собачьему делу". В одном из концлагерей, куда он привез подстреленного бегле­ца, на него набросилась охранная собака. Зырянин от­махнулся от нее прикладом винтовки, но очень неудач­но. Удар пришелся собаке по голове и она здесь же из­дохла.

За это Силкин получил три года лишения свободы. Отбыв срок в лагере, он вышел на волю, но винтовку ему уже не дали. Как бывший концлагерник, он не вну­шал теперь доверия энкаведистам. Не зная никакой профессии, кроме охотничьей и "комической", Силкин сделался мелким вором...

Федор Гак каждое утро приказывал уркам бить зырянина, что они и проделывали с удовольствием. Силкин плакал, умолял не трогать его, клялся, что "ни­когда в жизни не постучит", а после избиения забивал­ся в угол камеры и часами молча сидел там. Его плос­кое, скуластое лицо было неподвижно, как доска, но глаза, зеленоватые и с крупными кошачьими зрачками, горели злобой и ненавистью.

Урки кивали мне на него:

—Ты зырни на это хавало, в эти кошкины полтин­ники. Как ему стукнуть хочется. Аж трясется...

Ивану Силкину 26 лет. Он низкоросл, но здоров, жилист и крепко сколочен.

Иногда, правда очень редко, он разговаривает в камере. Это собственно, не разговор, а мечты вслух о прошлом.

—Иду этта я по ельнику. В руках винт. А впере­ди он. Как волк озирается. Остановил я его и шлепнул с винта. Прямо в глаз... Хорошо! Заработал монету на выпивку.

Я слушаю отрывистые мечты зырянина и мне уже не жаль этого человека, "перевоспитанного" советской властью и ежедневно избиваемого уголовниками.

Глава 8

БИТЬ ИЛИ НЕ БИТЬ?

Пять дней подряд я задавал себе полные недоуме­ния вопросы:

"Почему меня сунули в камеру уголовников? Для че­го Островерхову понадобилось пополнить моей персо­ной собранный здесь пышный и яркий "букет урок"? Что означает сей каприз следователя?"