Михаил бойков люди советской тюрьмы

Вид материала

Документы

Подобный материал:

• Шихвердиев А. П., Полтавская Г. П., Бойков, 6962.91kb.
• Автобусный экскурсионный тур. 5 дней/4 ночи, 120.63kb.
• Юрий Дроздов: Россия для США не поверженный противник, 300.35kb.
• Джанетт Рейнуотер, 720.66kb.
• Джанетт Рейнуотер, 289.51kb.
• Михаил Булгаков. Дьяволиада, 456.65kb.
• Администрация костромской области контрольное управление информационный обзор материалов, 425.61kb.
• «советской философией», 5892.06kb.
• Развитие завода после Великой Октябрьской социалистической революции Глава I период, 1299.64kb.
• Штеренберг Михаил Иосифович, к т. н. (г. Москва), 234.23kb.

—Ша, братишечки! Хватит паниковать! Камера притихла. Староста продолжал, понизив толос:

—Бежать, повторяю, не трудно, а побег отклады­вать нельзя. Иначе всем крышка... Срываемся сегодня. Может, успеем до стука. Других выходов нету. Скоро поверка.

Кто-то из заключенных попытался возразить. Фе­дор повысил свой сиплый баритон:

—А ежели гепеушники надумают обыск сотворить? Тогда как? Машинки и веревки куда затырить?. Нет, откладывать побег нельзя никак...

—Больше всего меня интересует один вопрос, — задумчиво произнес Семен Борисович. —Случайно вы­звали нашего милейшего Силкина или он таки ухит­рился незаметно стукнуть?

Ответить на этот вопрос никто из нас не мог. Мы терялись в догадках...

Настал час поверки. В дверной замочной скважине заскрипел ключ. Федор сунул руку под матрас за брау­нингом. Петька Бычок, сжав свои огромные кулаки, шагнул к двери. Яшка вытащил из кармана тяжелый наган и, держа его за дуло, приготовился для прыжка. Дверь с грохотом открылась и сиплый баритон Фе­дора дико и протяжно взвыл:

—А-а-а-а!...

Вместо черных шинелей надзирателей, мы увидели в коридоре голубые фуражки, штыки на винтовках и наганы. В камеру толпой ввалилось более дюжины вооруженных энкаведистов. Один из них видимо стар­ший, громко и резко скомандовал нам:

—Ложись!

На эту команду Федор ответил выстрелом из брау­нинга. Старший энкаведист уронил револьвер и с ру­ганью схватился за свое левое плечо. Яшка дважды вы­стрелил из нагана, и двое энкаведистов мешками прива­лились к стенам. Третьего Петька кулаком сбил с ног. Эта схватка была отчаянной и безнадежной вспышкой злобы уголовников от неудавшегося побега и их нена­висти к мучителям заключенных.

Корчась от боли, старший продолжал командовать нам и энкаведистам, мешая слова команды с отборной руганью:

—Ложись, так вашу! Стреляй, так вашу! В штыки! Камера наполнилась частыми хлопающими выст­релами, щелканьем пуль о стены и едким пороховым дымом. Федор, хватаясь обеими руками за прострелен­ную грудь, медленно и тяжело опустился на пол. Яшка, зажимая рану в боку, стрелял уже не целясь. Притиснув к стене рослого парня в голубой фуражке, Петька ду­шил его. Двое раненых заключенных растянулись на матрасах. Остальные, в том числе и я, убедившись в бесполезности и невозможности сопротивления, выпол­нили команду энкаведиста: легли на пол.

Выстрелы смолкли. В наши тела уперлись острия штыков. Петьку Бычка тоже прижали штыками к стене, вместе с задушенным им парнем, которого он не вы­пускал из рук. Еле держась на ногах, старший энкаведист подал последнюю команду:

—Одевай на них браслеты!

Держа нас под угрозой штыков, энкаведисты за­ворачивали нам руки назад и сковывали их наручника­ми. Некоторые урки сопротивлялись. Их били прикла­дами винтовок. Федор сипло кричал:

—Братишечки! Ежели, кто живой вырвется, при­шейте зырянина! Он, сука, стукнул! Его работа! Прика­зываю пришить!...

Старосту вытащили в коридор первым. Вслед за ним увели Петьку и Алешу, затем на руках вынесли Яшку. Я вышел в коридор пятым. Двое энкаведистов быстро поволокли меня вперед, подхватив под скован­ные руки.

—Куда ведете?— спросил я.

—Скоро узнаешь,— ответил один из них.

—Ш-ш-ш! Не разговаривать!— шикнул на меня другой и больно ткнул дулом нагана в бок.

Глава 14

НАСТОЯЩИЕ

Куда меня вели, а затем везли, я узнал, вопреки обещанию энкаведиста, не особенно скоро. Сперва ме­ня повели по длинным коридорам, потом по тюремно­му двору и, наконец, повезли в таком знакомом и так надоевшем "воронке". Перед посадкой в него браслеты с моих рук сняли.

По тряске и скачкам автомобиля я быстро и при­вычно определил, что ,выехав из тюремных ворот, мы промчались несколько кварталов по каменистой мосто­вой и свернули на мягкую, гладко укатанную дорогу.

Вспомнив, что несколько грунтовых дорог ведут из города к балкам у подножья горы Машук, я мыслен­но начал прощаться с жизнью. В дни массовых казней, когда в городских тюрьмах нехватало для этого места, энкаведисты расстреливали людей и закапывали их трупы в машукских балках. По чекистской терминоло­гии это называлось "отправить под Машук нюхать фиалки". Основания же для казни меня были налицо:

участие в вооруженной попытке побега.

Однако, самое ближайшее будущее показало, что мое прощание с жизнью несколько преждевременно. Мы проехали, не останавливаясь, часа два ,а то и боль­ше; балки расстрелов должны были остаться уже дале­ко позади.

Итак, куда же мы все-таки едем?

Вопрос: "Куда?" заключенные советских тюрем за­дают конвоирам и надзирателям очень часто, но почти никогда не получают на него ответа. Впрочем, редкие исключения из этого тюремного правила бывали.

"А вдруг мне посчастливится "нарваться" на такое исключение? Тем более, что предлог для вызова кон­воира у меня есть",— подумал я.

"Предлог" стоял у меня в ногах: вместе со мной, в кабинку "воронка", втиснули бидон с бензином. Его крышка была привинчена неплотно, бензин расплески­вался и нестерпимо вонял. Я попробовал прикрутить ее плотнее ,но без ключа, конечно, не смог. От бензиновых испарений, в тесном, маленьком и почти герметически закупоренном ящике, у меня начала сильно болеть и кружиться голова. Я заколотил кулаком в дверцу ка­бинки.

—Чего психуешь?— спросил из-за нее равнодуш­ный голос конвоира.

—Уберите бензин! Я задохнусь от него. Откройте дверь!— потребовал я.

—Тоже мне телячьи нежности. Потерпи, покудова приедем.

—Куда приедем?

Конвоир коротко посоветовал мне:

—Заткнись, покудова приклада не получил. Пришлось "заткнуться", т. е. замолчать. Спорить не имело смысла. В НКВД так заведено, что конвоиры, транспортирующие заключенных, становятся владыка­ми их жизни и могут не только избить, но и пристре­лить "при попытке к побегу".

Потерпев неудачу в "беседе "с конвоиром, я решил поговорить с соседями. В кабинках справа и слева от меня были люди. Оттуда слышались шорохи, вздохи и кашель. Я начал тихонько постукивать ногтем в правую стенку кабинки, передавая соседу буквами тюремной аз­буки:

—К-у-д-а м-ы е-д-е-м? 0-т-в-е-ч-а-й-т-е.

—Н-е з-н-а-ю,— стуком ответил он. Из левой кабинки последовал такой же ответ... Прошло, вероятно, еще часа два и "воронок" оста­новился. Тяжелые сапоги конвоиров затопали по метал­лу в проходе между кабинками; хлопнула открывшая­ся дверца одной из них и резкий зычный голос, отку­да-то снаружи, ворвался в автомобиль:

—Давай выходи! Быстро!

Мне стало очень жарко и сейчас же холодно. Все чувства и мысли подавила одна: трагическая и безна­дежная:

"Отмучились. Выводят на... расстрел".

Но смерть, в который уж раз, отошла назад и ожи­даемая трагедия превратилась в мелкую тюремную про­зу. Зычный голос скомандовал кому-то:

—Оправляйся скорее! Других не задерживай!... Спустя несколько минут вывели меня. Вокруг была тьма степной ночи. Моросил осенний дождик, до того мелкий и частый, что в лучах автомобильных фар, вы­резавших из мглы кусок дороги, казался легкой и тон­кой, чуть дрожащей серебристой занавесью.

Подняв лицо вверх к дождливому небу, я, с жадно­стью, полной грудью глотал свежий, приятно-влажный воздух. К сожалению, надышаться вволю мне не дали. Голос энкаведиста, бывшего, видимо, начальником кон­воя, у самого моего уха зычно вспугнул ночную ти­шину:

—Чего стал? Оправляйся! Я не удержался от вопроса:

—Все-таки, куда вы нас везете?

Энкаведист обозлился и заорал:

—Ну, чего ты все время на пулю нарываешься? Контра назойливая! Попытку к побегу захотел? Так мы ее тебе устроим!

И не дожидаясь моего ответа, толкнул меня к авто­мобилю:

—Лезь обратно! Быстро!...

Секунд свежего воздуха мне хватило не надолго. Испарения бензина опять начали душить меня, еще сильнее разболелась голова и увеличилось головокружение. Полуобморочная дремота охватывала мой мозг. Прива­лившись затылком к стене кабинки, я медленно погру­жался в безразличное ко всему и тяжелое оцепенение сна...

Остановку автомобиля я проспал. Из него меня вы­тащили полусонным, и в этом полусне еще раз повто­рилась, ставшая давно привычной, ночная тюремная прогулка: железные ворота, каменный двор с вышками часовых над его четырьмя углами, ковровые дорожки коридоров, заглушающие шаги идущих по ним, и дверь в камеру.

Но камера не была обычной и совсем не походила на те, в которых я уже побывал. Небольшая по разме­рам, она поразила меня какой-то сверхтюремной массивностью. Ее стены со сводчатым потолком были метровой толщины, вместо двери — огромный квадрат стали, а на двух окнах, прикрытых со двора козырьками, тол­стые переплеты двойных железных решеток. Окинув взглядом все это, я невольно подумал:

"Отсюда никогда не выйдешь. И возможностей бегства нет никаких".

Последнюю мысль вызвали у меня еще слишком свежие воспоминания о нашей неудавшейся попытке побега...

На липком от грязи бетонном полу вповалку растя­нулись человеческие тела. Я насчитал их девятнадцать. Под ними ничего не было подостлано. Шестеро кута­лись в рваные пиджаки, натянув их воротники на затылки остальные были одеты в грязные, порыжевшие от лота рубахи и сплошь истрепавшиеся в бахрому брюки, из которых торчали босые, давно немытые ноги. Две большие электрические лампочки в сетках под потол­ком заливая ярким светом эту последнюю степень ни­щеты в советской тюрьме, резко подчеркивали ее.

Несколько голов приподнялось с пола, разглядывая меня с любопытством. Одна из них сказала:

—Ну, здравствуйте!

Всмотревшись в нее, я узнал... Пронина. Он встал, крепко по-тюремному пожал мне руку и предложил:

—Садитесь и рассказывайте. Прямо на пол садитесь. Стульев, к сожалению и по обыкновению, нет.

Мы уселись рядом. Нас окружили проснувшиеся заключенные и начали задавать мне традиционные и злободневные для всех советских тюрем вопросы:

—Когда арестован? За что? Был-ли на конвейере? С кем встречался в других камерах? Что делается на во­ле? и т. д.

Ответив на некоторые из них, я спохватился:

—Спать надо. Скоро рассвет. Пронин махнул рукой с беспечностью совсем не арестантской.

—Днем выспитесь.

—Днем?— удивился я.

—Да,— подтвердил "вечный сиделец"

—Разве вам разрешают?

—Официально нет, но и не запрещают.

—То-есть, как? Почему?— воскликнул я с еще большим удивлением.

—Потому, что, видите-ли, мы... настоящие. Это особая камера для настоящих, — не весьма понятно объяснил Сергей Владимирович.

—Что же это за тюрьма? И, кстати, в каком я го­роде?— спросил я, вспомнив, что еще не узнал о своем местопребывании.

—Разве вам не сказали, куда везут?

—Нет.

—Конспирировались. Сохраняли никому не нужную тайну вашего передвижения,— заметил один из заклю­ченных.

—Священная и нерушимая традиция НКВД, — на­смешливо бросил другой. Я повторил вопрос:

—Какой это город?

—Ставрополь. Главная городская тюрьма,—отве­тил Сергей Владимирович...

Мы проговорили до утреннего подъема. Пронин рассказал мне о судьбе заключенных камеры "упрямых".

Смышляева и Васю Пашковского приговорили к расстрелу и перевели в камеру смертников. Белевский и Киселев умерли в отделении для сумасшедших тюрем­ного госпиталя. Умер и Павел Гордеев "от разрыва серд­ца" в кабинете теломеханика Маркарьяна. Ослепшего на допросе Жердева перевели в специальный изолятор для слепых преступников. Бутенко и Розенфельду дали на суде по 10 лет концлагерей, а Матвея Гудкина, как и следовало ожидать, освободили.

—Ворон ворону глаз не выклюет,— закончил русской пословицей свои сообщения Сергей Владимиро­вич...

В новой камере я проспал весь день, а вечером на­чал знакомиться с биографиями заключенных здесь "настоящих.

1. Братья-абреки

Энкаведисты захватили их в бою ранеными: русско­го и черкеса. Русский был тяжело ранен в грудь, черкес легко в левое плечо. Тяжело раненый, скрипя зубами от боли и теряя сознание, просил товарища:

—Брат! Брось меня здесь.. Скачи в горы. Не жди, пока нас обоих схватят враги... Брось меня, брат!...

Черкес, напрягая все силы, молча втаскивал к себе на седло раненого. Кое-как это ему удалось. Он повер­нул коня, хлестнул его нагайкой, но здесь на двух ране­ных всадников наскочили четверо энкаведистов. Черкес выхватил шашку, но отбиться от них не смог.

Это произошло весной 1936 года. В район Кисловод­ска ночью спустился с гор небольшой отряд абреков, числом всего лишь в два десятка шашек. Абреки пыта­лись сделать набег на отель "Интурист" в Ребровой бал­ке, но им не повезло. У окраины города их встретил эскадрон войск НКВД и, после короткого боя, всадни­ки в бурках и лохматых папахах ускакали обратно в горы.

На месте схватки осталось шестеро убитых и раненых энкаводистов и двое взятых в плен абреков. Под усиленным конвоем пленных доставили в госпи­таль кисловодской внутренней тюрьмы, там вылечили и оттуда привезли в краевое управление НКВД. Допра­шивали их без применения "методов физического воз­действия". Это не потребовалось. На первом же допросе русский и черкес откровенно рассказали все, что знали:

—Из какого вы отряда?

—Горных братьев.

—Сколько в нем бандитов?

—Не бандиты мы, а джигиты.

—Ладно! Сколько джигитов?

—Больше десяти тысяч...

—Почему хотели напасть на "Интурист"?

—Нам нужны деньги.

—Для чего?

—Половину для абреков.

—А другую?

—Как всегда, хотели раздать бедным людям... Пленные назвали места расположения и числен­ность всех абречсских групп, а также имена их началь­ников и подробно описали маршруты, по которым мож­но добраться до этих мест. Начальники абреков не за­прещали им говорить так, потому что все эти сведения для НКВД были совершенно бесполезными. Даже круп­ной воинской части невозможно пройти в "сердце Кав­каза", занятое горскими повстанцами. Последние всегда настороже и забросают войска камнями с отвесных скал, даже не применяя ни огнестрельного ,ни холодно­го оружия...

Начальник краевого управления НКВД, майор Дагин, задал пленным абрекам еще один вопрос:

—Сколько набегов и на какие объекты предполага­ют произвести ваши начальники в ближайшее время?

—Спроси начальников, —спокойно улыбаясь, отве­тили абреки.

—Я спрашиваю вас!

—Это знают только они, но не мы...

Обоих приговорили к расстрелу, но казнить боя­лись зная, что абреки, за казни своих товарищей, жесто­ко мстят. Более года гоняли их по камерам смертников северо-кавказских тюрем и, наконец, пополнили ими ставропольскую компанию "настоящих".

Много интересного и неслыханного на "воле" рас­сказывают абреки своим сожителям по камере: о сво­бодной от советской власти жизни в горах, о газавате священной войне, объявленной горцами большеви­кам, о кровавой борьбе "Горных братьев" против энкаведистов. Оба не верят, что их могут казнить.

—Братья все равно освободят нас. Абрек абрека ни­когда не оставляет в бою и в беде, — говорит нам рус­ский.

—Таков адат абреков,— поддерживает его черкес.

—Почему же они бросили вас в бою?— не без ехидства задает вопрос один из заключенных.

—Нас не бросали!— вспыхивает русский. —Просто ошиблись. Думали, что мы спасемся вдвоем.

—-Аллах видит, что это так,— утвердительно кива­ет головой черкес.

Веру этих заключенных в могущество и товарище­скую спайку "Горных братьев" поколебать нельзя ни­чем. Надеясь на то, что абреки освободят их, они, че­рез уголовников, регулярно сообщают им о своих пе­редвижениях по тюрьмам.

В камере им дали кличку, напоминающую нечто пушкинское: "Братья-абреки". Основанием для нее, вероятно, послужило то, что они не называют друг дру­га по именам, заменив их словом: брат. Впрочем, на братьев они никак не похожи.У русского, бывшего колхозника, нос картошкой, слегка мутноватые голубые глаза и рыжая щетина по-тюремному стриженых волос;

у черкеса, происходящего из древнего княжеского ро­да, сухое и горбоносое, по-горски породистое лицо, ко­торому очень нехватает длинной и узкой, как кинжал, бороды.

Надежды, которыми "Братья-абреки" жили в ка­мере, в конце концов, сбылись. В июньскую ночь 1938 года их перевозили из ставропольской городской тюрьмы во внутреннюю. "Воронок" проехал от ворот городской тюрьмы всего лишь три квартала и здесь был окружен группой вооруженных всадников в бурках. Они зарубили охрану и шофера, освободили арестованных, а "воронок" подожгли.

2. Жертва конституции

—Вот дурак! Ну и дурило же! Дергали тебя черти за язык, что-ли? Нашел, где правды добиваться! В Со­ветском Союзе! Умнее ничего придумать не мог? Те­перь вот и сиди посреди настоящих!

Такими восклицаниями и вопросами осыпали за­ключенные Елисея Сысоева, когда он рассказал за что арестован.

Его арестовали в день утверждения VIII Всесоюз­ным съездом советов "сталинской конституции", 5 де­кабря 1936 года и поводом для ареста послужила эта самая "конституция". На колхозном собрании, где ее, в добровольно-принудительном порядке, "обсуждали и приветствовали", Сысоев задал парторгу несколько каверзных вопросов:

—Значится, теперь я могу выбирать в правительст­во, кого захочу? Хоть моего соседа Трошку?

-И супротив правительства возражать за его не правильности? Землю требовать, котору мне еще Ленин поо­бещал?

Парторг растерялся и, запинаясь, начал объяснять

слишком любознательному колхознику:

-Ты, товарищ Сысоев, не совсем верно понял...Чего там не совсем. Все понятно,— перебил его неугомонный Елисей. —Я правды добиваюсь, и не как-нибудь, а по вашей сталинской конституции. Поскольку там свобода слова объявлена... Ты мне скажи напря­мик: объявлена она или нет?

—Объявлена...

—А ежели так, то я и говорю свободно. И жела­тельно мне, значится, Сталина того... по шапке, а на его место Трошку-соседа. Человек он хороший и управлять будет по совести, без всякой принудиловки...

После такого заявления парторгу не оставалось ни­чего, как побежать к телефону и вызвать сельского уполномоченного НКВД.

При аресте Сысоева некоторые колхозники попро­бовали заступиться за него.

—Пожалейте вы Елисея, дорогой товарищ,— уго­варивали они уполномоченного. —Он сызмальства при­дурковат, а на собрание заявился выпимши. Потому и сболтнул лишнее. Происхождения он самого бедняц­кого и в колхозе работает по-стахановски. Пустите вы его.

Однако, это заступничество нисколько не помогло арестованному, а лишь рассердило энкаведиста. Он яростно заорал на колхозников:

—Молчать! Как вы смеете вмешиваться в действия НКВД? Сысоев конституцию превращал в контрреволюцию, а вы его защищать! Значит, вы враги народа? Вы против советской власти? ... В тюрьму захотели? ...

Уполномоченный увез Сысоева в районный центр, на прощанье пообещав колхозникам "показать, где ра­ки зимуют".

На следующий день в колхозе началось показыва­ние "рачьих зимовок". Всех защитников Елисея и его семью арестовали. Ни в чем неповинного Трошку, кото­рый и не думал вступаться за соседа, тоже пристегнули к общему долу "о контрреволюционном выступлении против сталинской конституции". Колхозный парторг получил, по партийной линии, строгий выговор "за при­тупление классовой бдительности и недостаточную по­литико-воспитательную работу среди колхозников".

Спустя несколько месяцев я, в тюремном клозете, прочел на стене надпись, нацарапанную чем-то острым:

"Сысоев Елисей 25 лет".

В камере "настоящих "он был мужчиной в расцвете сил: 42-летний, крепкий, ширококостный и мускули­стый мужик, очень неглупый, хороший работник и специалист своего крестьянского дела. Советские газеты называли таких "потомственными крестьянами "и "ма­стерами земли".

Из концлагеря он выйдет 67-летним стариком. Да и выйдет-ли вообще? Ведь в лагерях заключенным по 58 статье очень часто увеличивают "сроки наказания".

Случай с Елисеем Сысоевым не единичный на Се­верном Кавказе. В первый же день "сталинской консти­туции" энкаведисты арестовали там сотни людей, "не­правильно понявших" эту лживую бумажку и по-свое­му, правдиво ее толковавших.

Обычно таким "преступникам" давали не более де­сяти лет концлагерей по 10-му параграфу 58 статьи. Но v Сысоева энкаведисты нашли "отягчающие вину об­стоятельства. Придрались к его словам: "Сталина по шапке". А подобные разговоры, по терминологии НКВД, есть "агитация с топором в руках" или "призыв к свер­жению существующего государственного строя". В ре­зультате жертва конституции, искавшая в ней правды, получила четверть века заключения в страшных совет­ских концлагерях.

3. "Иностранная бабочка"

Костя Потапов ненавидит советскую власть с дет­ства, с того времени, когда Чека арестовала и расстре­ляла его отца, крупного харьковского домовладельца, а мать, не перенеся этого удара, умерла.

Их единственный сын и наследник Костя оказался выброшенным на улицу в буквальном смысле этого вы­ражения. Из дома, который занимала костина семья, его" выгнали красногвардейцы, а в другие папашины дома но пустили неизвестно откуда появившиеся там домо-уполномочснные.

Скитаясь по харьковским улицам и ночуя на буль­варных скамейках, десятилетний Костя вспомнил, что, где-то в Ростове, живет его давно позабытая тетка и решил отправиться к ней. Это ему удалось не без тру­да. В годы гражданской войны железнодорожный транспорт работал не совсем по расписанию и на путе­шествие в теплушках от Харькова до Ростова мальчику пришлось потратить больше месяца времени, а на ро­зыски тетки — два дня.