Сборник статей по материалам Всероссийской научной конференции. 12-14 ноября 2009 г. Нижний Новгород / под ред. Фортунатова Н. М. Нижний Новгород: Изд-во , 2010 с. Редакционная коллегия

Вид материала

Содержание

Концептуализация представлений поморов об объекте природы
Ветер нашей поморской жизнью заправляет. Вот дотошно его и знаем
Концепт ‘жизнь’ в речи провинциального врача

Подобный материал:

1 ... 11 12 13 14 15 16 17 18 ... 28

ЛИТЕРАТУРА

Хализев В.Е. Теория литературы. М., 1999.
Крамов И. Достоинство рассказа. // Литература и современность. Сб.6. Статьи о литературе 1976-1977 годов. М., 1978.
Эйхенбаум Б. О прозе. Л., 1969.
Гуковский Г.А. Реализм Гоголя. М., Л., 1959.
Семенов А.Н., Семенова В.В. Теория литературы. Вопросы и задания. М.: Классик. Стиль, 2003.
«Белая аруана». Казахские рассказы. М.: Худ. лит-ра, 1976.

Языковой образ провинции

Т.А.Сидорова

КОНЦЕПТУАЛИЗАЦИЯ ПРЕДСТАВЛЕНИЙ ПОМОРОВ ОБ ОБЪЕКТЕ ПРИРОДЫ ВЕТЕР

Основной задачей статьи является моделирование фрагмента языковой картины мира поморов на основе выявленных концептуальных признаков объекта действительности ветер. В качестве источника исследования используется «Словарь поморских речений» К.П. Гемп [1].

Языковая концептуализация – процесс и результат интерпретации, обобщения и закрепления в отдельной языковой единице свойств объекта, его отношения к другим объектам, оценки этого объекта и т.п. В основе концептуализации лежит определённый принцип, выражающий точку зрения носителя языка на объект действительности. Выбор того или иного принципа детерминирует мотивацию номинации, которая начинается с ориентации на денотативное пространство объекта действительности, что и обусловливает мотивированность внутренней формы. Мотивированность внутренней формы - это выбор способа концептуализации в зависимости от стратегии номинации, под которой я понимаю взгляд, точку зрения, установку субъекта номинации.

Большую роль в жизнедеятельности поморов играл ветер. « Ветер нашей поморской жизнью заправляет. Вот дотошно его и знаем». [1,с.237]. Поэтому так много у ветра названий, каждое из которых концептуализирует определённое свойство. Так, номинация ветробой (‘сильный ветер, несущий разрушения и на море, и на суше’) концептуализирует отношение к ветру как субъекту-воителю, который всё на своём пути губит и разрушает. В метаязыковом сознании поморов фиксируется такое свойство ветра, как ‘степень силы’. При сильном ветре лучше было повернуть назад, так как можно было погибнуть, не устоять. Такой сильный, шквалистый ветер восточных румбов назывался также буй или буйный. Вспомним народные выражения буйная головушка, буйный лес. А в «Слове о полку Игореве» князь Всеволод называется буй туром. Сильный ветер северных направлений назывался также буян. Внутренняя форма номинации концептуализирует антропоморфное представление о ветре. Признак ‘связь с другими объектами природы’ концептуализируется в лексическом значении номинаций буран (‘ураганный ветер со снегом’), вызудень (‘пронизывающий холодный ветер с дождём и снегом’), вьюга (‘сильный ветер со снегом’), поносуха (‘ветер со снегом, метель’) и др. Внутренняя форма номинации вызудень концептуализирует признак ‘воздействие ветра на человека’ (вызудить - ‘пробрать до костей, заморозить’). Внутренняя форма лексемы поносуха концептуализирует признак ‘воздействие на другие объекты’ и фиксируется в метаязыковом сознании, что возможно проследить по метатекстам. Ср.: Снег-то со вчерашнего дни не слежался, сухонькой, ветры его и подняли, да и с небес новый падёт и падёт, ветры и его прихватили, по земле несут, вьются снеги, крутятся – то и есть поносуха [1,с.354]. Это же свойство ветра концептуализируется в словах водогон (‘ветер, выгоняющий воду в море из реки’), зажомной ветер (‘прижимающий лед к берегу’), листобой (‘осенний юго-западный ветер, срывающий листья с деревьев’), выволочный ветер (‘с берега в сторону водоёма, отгоняющий воду от берега’), пыльный ветер (‘штормовой, срывающий пену с гребня взводня и разбивающий её в мельчайшие брызги’), разбойный ветер (‘ураганный ветер, разбивающий промысловые суда’, внутренняя форма концептуализирует оценку субъекта), сгонно-нагонный ветер (‘вызывающий колебание уровней воды у берегов’), сумёт (‘ветер, наносящий снежные сугробы’), угонный ветер (‘сильный, относящий в голомень, т.е. в открытое море’), отдорный (ветер, отдирающий лёд от суши’), отбойный (‘ветер, с суши в сторону моря’), позёмка (‘ветер, несущий снег по земле или по льду’) и др. Внутренняя форма номинации отбойный отражает метаязыковое сознание поморов: Отбойный начал задувать, лёд от берега гонит. Отобьёт, силён. Отбойного опасаемся, поглядываем за им. Отбойный приглашает на прогулку в голомень. Затянется такая прогулочка. Отбойный на Мурманском промысле особо неприятный, голомень близёхонько – вынесет, и всё [1,с.351]. Как показывает анализ, во внутренней форме наименований концептуализируются различные действия, приписываемые ветру поморами: ветер способен гнать волну, срывать листья с деревьев, прижимать лёд к берегу, срывать и разбивать пену с гребня взводня, разрушать суда, уносить их в открытое море, сгонять или нагонять воду, наносить сугробы снега и т.д. Помимо частных наименований ветра, поморы использовали и общие. Так, любой ветер (угонный, отбойный, отдорный) мог называться относный, так как его основная функция – отнести судно от берега в открытое море: Относный ветер – опасный ветречек: силён и направление на угон. Суда наши промысловые попадут на относный – крепись, помор, сам соображай и все дедовы-отцовы соображенья вспоминай. [1,с.352].

Поморы замечали и последовательность появления разных ветров. Например, относный ветер появлялся после отдорного. У них несколько разнились функции: отдорный ветер отдирал лёд от суши, а относный его относил в открытое море. Нагонный ветер нагоняет морскую воду на берега и в устья рек, а после него падун дует с берега в сторону моря и выгоняет воду по реке в море. Внутренняя форма номинации падун концептуализирует такое свойство ветра, как ‘результат воздействия на другие объекты’ (вода в реке «падает», что обозначает уменьшение объёма воды).

Поскольку ветер воспринимался антропоморфно, ему давали оценки, которые также нашли отражение в номинациях. Например, бойкий (‘переменный ветер, различной силы и направления’, лексическое значение концептуализирует такое свойство, как ‘непостоянство направления и силы ветра’). Номинация гульливый ветер (‘непостоянный’) концептуализирует не только признак ‘непостоянство’ (в лексическом значении), но и антропоморфную оценку, зафиксированную во внутренней форме и метаязыковом сознании: Гульливый ветер – беззаконный, налетит нежданный, гуляет без сроку и порядку, поворачивает, куда вздумает [1,с.343]. Лексическое значение номинации крутой (‘внезапный, сильный, порывистый ветер’) концептуализирует такие свойства ветра, как ‘способность возникать внезапно, без видимых причин’, ‘способность затихать и снова возникать неожиданно’. Оценка, эксплицированная в морфемной структуре, фиксируется в метатекстах: Крутой ветер с норовом, налетит, а потом и примолкнет и вдруг снова налетит. Крутой смаху налетит, не оглянешься. Крутой-то любит налетать на наше морюшко, помора он пытает. Крутой падёт – беду принесёт, коль сам, конечно, зевнёшь. На крутом-то за всю-то рыбачью жизнь не раз себя испытаешь. Вниманью он учит [1,с.348]. Оценочной является и номинация лютой (‘сильный ветер при сильном морозе’). Лексическое значение концептуализирует признаки ‘сила’, ‘взаимодействие с другими явлениями природы’. Во внутренней форме оценка, которая является результатом признака ‘воздействие на человека’, зафиксированного метаязыковым сознанием. Ср.: Лютой ветер зовём ещё продуванцем; как разыграется, так на улицу носу никто не кажет – начисто продует (причина оценки). Признаки ‘степень силы ветра’ и ‘продолжительность’ концептуализируются в оценочной номинации неистовой (‘сильный, длительный ветер северных румбов’). Причина оценки, отражённой внутренней формой лексемы, фиксируется в метатекстах: Ветришшо сёдни с ночи, вовсе неистовой. Глянь – на деревьях весь лист ободрал, и зелёный, сучья наломал. В едаки кучи сбил. Самый неистовой у нас полуношник. Он своевольной. Дед наш все его «своевольки» знал. Нас учил остерегаться и справляться с им. Приметы его рассказывал [1,с.350]. Выбор оценочной номинации ветра шалый (‘сильный ветер, меняющий направление’) также объясняется в метатексте: Беспокойный этот ветер, недаром шалым прозвали. Верно слово поморское, шалым прозвали этот ветер, он и есть шалый, беспутный. – Ладно, не оговаривай ветер, каждый пригоден [1,с.359]. Последнее высказывание метатекста фиксирует отношение поморов к явлениям природы. О таких объектах, как море, ветер, погода, нельзя было говорить плохо, так как они могли «рассердиться», а с ними проходила вся жизнь помора. Сильный, внезапный, переменный ветер называют шкодливым. Причиной концептуализации внутренней формой слова такой оценки становятся признаки ‘неожиданность возникновения ветра’ и ‘непостоянство’. Ветер словно «нарушает» установленные правила. Заметим, что поморы, несмотря на разрушительные действия ветров, давали им достаточно снисходительные и необидные названия. Оценка эксплицировалась и суффиксальными морфемами. Так, неприятный ветер, злой, со свистом назывался иронично ветречок, а сильный ветер, при котором даже «море на дыбки встаёт», был назван ветришше. Помимо номинации вихорь (‘внезапно налетевший ветер’), существует слово вихрянка, обозначающее ветер, который слабее вихря.

Важными признаками ветра для промысловой деятельности поморов были ‘направление’, ‘источник происхождения’, ‘место локализации’. Отсюда так много названий, концептуализирующих эти свойства. Ветер береговой или бережной (‘ветер с берега’) называется также горник, так как всё, что выше уровня моря, поморы называют горой. Этот же ветер называется ещё верховой, так как дует поверху. Номинация боковик (‘ветер, который дует в борт судна’) концептуализирует признак ‘воздействие на судно’. Борт судна находится сбоку, что и маркируется морфемной синтагмой. Во внутренней форме номинации зубняк (‘встречный ветер’) концептуализируется представление о стереотипной ситуации: когда ветер дует навстречу, трудно дышать только носом, поэтому открывается рот, маркером которого и становятся зубы (соматический мотивационный код). Такой ветер ещё называется встречный или противняк. В номинации глубник (‘северо-западный ветер с открытого моря’) концептуализируются признаки ‘место происхождения ветра’ и ‘направление’. Ветер с моря в северном направлении называется низовской (с моря – значит, снизу). Этот же признак концептуализируется в номинации ледяной (‘ветер, рождающийся где-то в пространстве тяжёлых льдов, несущий смертельный холод’). По названию реки, откуда дует ветер, создана номинация шелонник (‘юго-западный ветер на Белом море’).

Номинация летник (‘южный ветер в Белом море’) концептуализирует признак ‘направление’ (южную сторону поморы называли летней). Северо-восточные ветры, дующие с 5-го по 9-й румб компаса, поморы называют межники. Во внутренней форме слова концептуализируется свойство ‘непостоянство’, которое актуализируется в метатекстах: Межники – переменны ветры, погуливают, румбов много…, не скоро и определишь – с которого вертятся они [1,с.349]. Это ветры, погуливающие между румбами (отсюда морфемная структура). Их ещё называют заморозниками, так как они несут ранние холода (признак ‘воздействие на объект’). Побережником называют поморы северо-западный ветер, 29 румб компаса. Внутренняя форма концептуализирует признак ‘происхождение’: ветер дует с Мурманского берега, а также ‘место локализации (дует вдоль берега Белого моря).

Ветер так часто меняет направление, силу, характер, что в лексиконе поморов есть названия, соответствующие времени суток. Например, полуношный ветер (ночной). В метатексте маркируется признак ‘непостоянство’: На полуночи сколь раз ветер сменится, то и зовём его – «полуношный». Перепады да переходы ветра у нас в обычай в полуношницу и до утра. Ветер ночной днём-то, глядишь, и сменится [1,с.354]. Южный ветер называется полуденник. Этот ветер несёт тепло, обычно бывает в июле и в августе. Поскольку ветер идёт с полудня, его так и прозвали. Лексема паужник (‘юго-западный ветер, дующий днем после обеда’) во внутренней форме концептуализирует время суток, когда дует ветер. В поморском лексиконе есть даже зоревой ветер (‘слабый ветер по утренней и вечерней заре’). Северный ночной ветер называется сиверко. Это холодный ветер. Но и он разной силы бывает. Поэтому существует ещё номинация засиверко (‘холодный северный ветер, но слабее, чем сиверко’). Любой ветер северных румбов называется северик (концептуализируется только признак ‘направление’).

Такой признак, как ‘время года’, концептуализируется в номинациях листобой (‘осенний сильный ветер с запада, срывающий лист’), листодёр (‘порывистый шквальный ветер западных румбов, сдирающий лист с деревьев, преобладает осенью’), листопад (‘осенний ровный ветер, срывающий лист с деревьев’). Разные названия концептуализируют признак ‘сила ветра’. Морфемная структура маркирует время года осень, что актуализируется пресуппозицией: листья падают с деревьев осенью. Зимний ветер, взламывающий лёд, называется ломанец. Внутренняя форма концептуализирует признак ‘воздействие на объект’, а лексическое значение – признак ‘время года’. В метаязыковом сознании фиксируется признак ‘сила ветра’ (чтобы ломать льды, нужно обладать большой силой). Это же свойство отражено в номинациях пробойной (‘пронизывающий ветер’) и продуванец (‘ветер насквозь’). В метатексте этот признак также зафиксирован: Продувной хужей морозу, кажну щель найдёт, пролезет. На продуванце и кишки промёрзнут [1,с.355]. Признак ‘сила ветра’ концептуализируется в оценочных номинациях пылкой ветер (‘сильный, порывистый’), разбойный ветер (‘ураганный ветер, разбивающий промысловые суда’). В метаязыковом сознании возникает представление о том, что разбивать суда способны только ветры, обладающие большой силой. В свою очередь, слабый ветер называется хилок (от слова хилый). Это неустойчивый переменный ветер.

Признак ‘сила ветра’ мог сочетаться с признаком ‘способность звучать’. Так, сильнейший свистящий ветер называется визготок. Движение этого ветра сопровождается визгом. Ветер может быть завывальным (‘сильный ветер и долгий по времени’). Лексическое значение концептуализирует признаки ‘сила’ и ‘длительность’, а внутренняя форма – признак ‘звучание’.

Ветер мог возникать и тут же исчезать. Такие порывы ветра также нашли отражение в номинациях. Например, рывковый (‘порывистый ветер’). Такой ветер был очень опасным для парусных судов поморов. Номинация своевольный (‘шквальный, порывистый ветер’) во внутренней форме концептуализирует негативную оценку таких ветров. Порывистые ветры были разной степени продолжительности и разной силы. Например, разгонный (‘умеренный, но порывистый ветер’). Признак ‘воздействие на объекты’ концептуализируется во внутренней форме, причём, маркируется лишь одна пропозиция: ветер может нагнать тучи, а может и разогнать. Меньшую опасность представлял поркой ветер, который был тоже порывистым, но недолгим. Насколько важен был для поморов такой признак ветра, как ‘внезапное возникновение и исчезновение’, свидетельствует номинация стрельба. Так называется сильный порыв ветра на море. В основе номинации лежит образная мотивация: отождествляется восприятие на слух выстрела и порыва ветра.

Таким образом, номинации ветра свидетельствуют об антропоморфном его восприятии поморами. Ветер способен двигать объекты природы (водогон, зажомной, листобой), может локализоваться, иметь направление (побережник, поветерье, шелоник), место происхождения (глубник, морянка), время (листобой, полуношник), производить звуки (визготок, стрельба) и т.д. О том, что погода на Севере является неустойчивой и переменчивой, свидетельствуют названия ветров по времени суток (обедник, паужник). Интерпретация объекта действительности ветер зафиксирована в лексических значениях номинаций, их внутренней форме, а также в метаязыковом сознании поморов, фиксирующем мотивацию наименования, причину оценки, ситуацию, условия её бытования, интерпретацию объекта, уважительное или снисходительное отношение к нему, дополнительные концептуальные признаки, пресуппозиции, пропозиции и т.д.

ЛИТЕРАТУРА

Гемп К.П. Сказ о Беломорье. Словарь поморских речений / 2-е изд., доп. - М.: Наука; Архангельск: ПГУ, 2004.

Н.Н. Лаврова, И.С. Белоногова

КОНЦЕПТ ‘ЖИЗНЬ’ В РЕЧИ ПРОВИНЦИАЛЬНОГО ВРАЧА

(НА МАТЕРИАЛЕ ПОВЕСТИ «ПАЛАТА № 6»

И ПЬЕСЫ «ДЯДЯ ВАНЯ» А.П. ЧЕХОВА)

Поскольку от медицинской деятельности «доктор Чехов» не отошёл полностью даже тогда, когда стал известным писателем, образ врача в его творчестве занимает особое место. В галерее созданных им образов намечаются по крайней мере два типа врачей: «ремесленник», работающий не по призванию, а в силу сложившихся обстоятельств (классический пример – Ионыч), и «целитель», не щадящий себя ради спасения больного (идеал такого врача – Осип Степанович Дымов из рассказа «Попрыгунья»). Противоположность этих двух типов раскрывается разными средствами, в том числе благодаря языковой реализации в речи героев концепта ‘жизнь’. Термин «концепт» используется нами в значении «семантическое образование, отмеченное лингвокультурной спецификой и тем или иным образом характеризующее носителей определённой этнокультуры», а также являющееся «результатом столкновения словарного значения слова с личным опытом человека» [1,с.47]. Концепт отражает «культурно-обусловленное представление человека о мире» и обладает ассоциативным полем [1,с.46]. Среди концептов, фундаментальных для русской культуры, одни исследователи (например, А. Вежбицкая) называют три: ‘судьба’, ‘тоска’, ‘воля’. Другие учёные (Н.Д. Арутюнова, В.Н. Телия) полагают, что «понятиями, погружёнными в культуру», являются также ‘истина’, ‘время’, ‘пространство’, ‘жизнь’, ‘смерть’ [1,с.49-52]. Можно предположить, что последние два концепта – жизнь, смерть – должны получить словесное выражение в речи врача – человека, призванного бороться за жизнь своих пациентов.

В данной статье рассматривается осмысление понятия ‘жизнь’ Андреем Ефимычем Рагиным («Палата № 6») и Михаилом Львовичем Астровым (пьеса «Дядя Ваня»), а также лексическое выражение этого индивидуального, «личностного» концепта.

А.Е. Рагин работает в больнице провинциального городка, где «душно и скучно жить» [2,т.7,с.125]. Врачом стал по настоянию отца. В юности ему хотелось быть священнослужителем, потом он увлёкся философией, так что лечение больных для него всего лишь ремесло, способ добывать «хлеб насущный». Он много рассуждает о жизни, и соответствующее понятие вербализуется в полисеманте «жизнь», имеющем в толковом словаре под ред. Д.Н. Ушакова тринадцать значений. Прежде всего Рагин задумывается о собственно физиологическом существовании человека (‘физиологическое существование // время от рождения до смерти человека’ – это второе значение лексемы «жизнь» в указанном словаре). В существовании людей доктор Рагин видит некую случайность: человек «против своей воли вызван какими-то случайностями из небытия к жизни… Зачем? Хочет он узнать смысл и цель своего существования, ему не говорят или же говорят нелепости <…>; к нему приходит смерть – тоже против его воли» [2,т.7,с.139). Человеку многое дано: «зрение, речь, самочувствие, гений», но «всему этому суждено уйти в почву» [2,т.7,с.140]; «какая бы великолепная заря ни освещала вашу жизнь, всё же в конце концов вас заколотят в гроб и бросят в яму» [2,т.7,с.147]. Поэтому жизнь как ‘физиологическое существование’ оценивается Рагиным словом «ловушка»: «Жизнь есть досадная ловушка» [2,т.7,с.139] – «ловушка, из которой нет выхода» [2,т.7,с.140]. В итоге врач приходит к выводу: «Да и к чему мешать людям умирать, если смерть есть нормальный и законный конец каждого?» [2,т.7,с.135].

«Ловушкой», «обманом» является и «жизнь» как профессиональная деятельность врача (ср. со значением в словаре Д.Н. Ушакова: «деятельность общества и человека во всей совокупности её проявлений или в отдельных проявлениях» – [3]): «Оказать серьёзную помощь сорока приходящим больным от утра до обеда нет физической возможности; значит, поневоле выходит один обман» [2,т.7,с.134]. Пациент, пришедший к врачу за помощью, оказывается в своего рода ловушке, в плену обмана, т.к. достижения медицины не продлевают жизнь человека, не избавляют от боли: «И антисептика, и Кох, и Пастер, а сущность дела нисколько не изменилась. Болезненность и смертность всё те же <…> Я служу вредному делу и получаю жалованье от людей, которых обманываю» [‘ввожу в обман’ примеч. авт.] [2,т.7,с.142]. Лексическое значение слова «обман» усиливается благодаря синониму «шарлатанство» («шарлатанство» – ‘грубый обман невежды, выдающего себя за знатока’): «В отчётном году было обмануто двенадцать тысяч человек; всё больничное дело <…> построено на воровстве, дрязгах, сплетнях, кумовстве, на грубом шарлатанстве» [2,т.7,с.141]. Однако явных угрызений совести по этому поводу Рагин не испытывает, ничего менять в «больничном деле» не собирается, а «первый раз в жизни ему стало горько жаль медицину» только тогда, когда была назначена комиссия «для освидетельствования его умственных способностей и герой повести на себе испытал «шарлатанство» и «невежество» своих коллег: «…они так недавно слушали психиатрию, держали экзамен – откуда же это круглое невежество?» [2,т.7,с.158].

Своеобразно отношение Рагина к страданиям, которые испытывают больные. Этот провинциальный врач не считает нужным облегчать физическую боль человека: «…если человечество <…> научится облегчать свои страдания пилюлями и каплями, то оно совершенно забросит религию и философию», поэтому без страдания жизнь человека станет «совершенно пуста и похожа на жизнь амёбы» [2,т.7,с.135]. В данном контексте полисемант «жизнь» употребляется в значении ‘уклад, образ существования’; соответственно существование человека, предполагающее интеллектуальную деятельность, противопоставляется существованию одноклеточного живого организма. В свою очередь, «страдание» как составная часть физиологического существования противопоставляется «наслаждению» как образу существования, связанному с интеллектуальной деятельностью: «… на этом свете всё незначительно и неинтересно, кроме высших духовных проявлений человеческого ума <…>; ум служит единственно возможным источником наслаждения. Мы же не видим и не слышим около себя ума – значит, мы лишены наслаждения» [2,т.7,с.138]; «… ум есть наслаждение незаменимое» [2,т.7,с.140]. Таким образом, одно из зафиксированных в толковом словаре значений лексемы «жизнь» – ‘деятельность <…> человека во всей совокупности её проявлений или в отдельных проявлениях’ – в речи Рагина распадается на два лексико-семантических варианта: (1)профессиональная деятельность врача – (2)интеллектуальная деятельность человека, ум которого пытается проникнуть в тайну жизни, то есть «бытия в движении и развитии». И эти две стороны жизни противопоставляются: «Умному, образованному, гордому, свободолюбивому человеку, подобию божию, нет другого выхода, как идти лекарем в грязный, глупый городишко, и всю жизнь банки, пиявки, горчичники! Шарлатанство, узость, пошлость!» [2,т.7,с.173].

Разграничиваются также Рагиным жизнь-бытие и жизнь – реальная действительность. Реальная действительность – это «глупая суета мира», над которой должен стоять умный человек, стремящийся осмыслить законы жизни-бытия: «Свободное и глубокое мышление, которое стремится к уразумению жизни, и полное презрение к глупой суете мира – вот два блага, выше которых никогда не знал человек» [2,т.7,с.147]. Особенно отчётливо отношение Андрея Ефимыча к жизни – ‘реальной действительности’ – проявляется в восемнадцатой главе повести, когда в окно палаты он видит «холодную багровую луну», тюрьму: «Были страшны и луна, и тюрьма, и гвозди на заборе, и далёкий пламень в костопальном заводе» [2,т.7,с.172]. Рагин, проповедовавший презрение к страданию, к обыденной жизни, начинает испытывать страх перед ней (фраза «Рагину стало страшно» повторяется неоднократно). Восклицательное предложение «Вот она, действительность!» [2,т.7,с.172] – это признание собственного бессилия. Что касается жизни как бытия, то её законы неизменны: «Сущность вещей не изменится, законы природы останутся всё те же» [2,т.7,с.147]. Всё на свете относительно, потому что бытие – это представление человека о нём (здесь Рагин ссылается на Марка Аврелия: «Боль есть живое представление о боли», «измени представление», «откинь его – и боль исчезнет» [2,т.7,с. 150-151]). Герой повести утверждает: «Между тёплым, уютным кабинетом и этой палатой нет никакой разницы. Покой и довольство человека не вне его, а в нём самом» [2,т.7,с.150]. В соответствии с законом бытия относительно представление людей о разумности и сумасшествии: «Кто из нас обоих сумасшедший? Я ли, который стараюсь ничем не обеспокоить пассажиров, или этот эгоист, который думает, что он здесь умнее и интереснее всех, и оттого никому не даёт покоя?» [2,т.7,с.160]. Относительно различие «умного» и «тупого»: «Бывают люди, которые всегда говорят только умные и хорошие вещи, но чувствуешь, что все они тупые люди» [2,т.7,с.160], и именно «глупые люди считают его (Рагина) сумасшедшим» [2,т.7,с.159]. В устройстве жизни всё случайно: «В том, что я доктор, а вы душевнобольной, нет ни нравственности, ни логики, а одна только пустая случайность» [2,т.7,с.145].

Такое философствование фактически является самооправданием полного бездействия врача Рагина. В Андрее Ефимыче нет ‘жизненной энергии’. Сам герой повести использует лексему «жизнь» и в этом значении. Он осуждает горожан за то, что они «тратят свою жизненную энергию, своё сердце и ум на карты и сплетни», но не умеют и не хотят «пользоваться наслаждениями, какие даёт ум» [2,т.7,с.158]. Незадолго до собственной смерти он понимает, что у него не было и нет этой «жизненной энергии»: «Слабы мы, дорогой… Слабы, слабы!» [2,т.7,с.173]. В несобственно-прямой речи звучит откровенное признание: «Стоило только жизни прикоснуться к нему, как он пал духом» [2,т.7,с.173]. Последние его мысли: «Мне всё равно…Мне всё равно». Они, по сути, и передают отношение Рагина к жизни во всех её проявлениях.

Итак, в речи Андрея Рагина намечается следующий ассоциативный ряд к каждому из лексико-семантических вариантов полисеманта «жизнь»: ЛСВ-1) физическое существование – случайность, ловушка, обман, страдание; ЛСВ-2) профессиональная деятельность врача – обман, шарлатанство, узость, пошлость, невежество; ЛСВ-3) образ существования, связанный с интеллектуальной деятельностью человека, – наслаждение; ЛСВ-4) реальная действительность – пошлость, глупая суета, суета сует, нечто страшное; ЛСВ-5) внутренняя энергия, полнота духовных и нравственных сил – слабость, безразличие; ЛСВ-6) бытие – объект уразумения свободного и глубокого мышления; отсюда относительность; неизменность сущности.

Анализ вербализации индивидуально-авторского концепта ‘жизнь’ показывает всю противоречивость личности А.Е. Рагина. Врач, он не пытается облегчить страдания своих пациентов и продлить их физическое существование. Человек, считающий себя умным, нашёл во всём городе только одного умного человека – больного из палаты для умалишённых. Превознося ум как истинное наслаждение, Рагин заявляет, что «не следует мешать людям сходить с ума» [т.7, с. 129]. Набожный с детства и готовивший себя к духовной карьере, он не верит в бессмертие души («не верю и не имею основания верить» – [2,т.7,с.140]). В последние минуты жизни он ощущает, что ему «не хочется бессмертия» [2,т.7,с.176], хотя еще недавно он размышлял: «О, зачем человек не бессмертен?», считал насмешкой то, что человек «с его высоким, почти божеским умом» превратится в глину [2,т.7,с.140]. Однако то страдание, та физическая боль, которую испытывает избитый Никитою Рагин, приводят героя повести к духовному прозрению: «… в голове его, среди хаоса, ясно мелькнула страшная, невыносимая мысль, что такую же точно боль должны были испытывать годами, изо дня в день» те, с кем он оказался в одной палате, но он в продолжение более двадцати лет «не знал и не хотел знать этого» [2,т.7, с.175].

Осмысление того, что его ‘профессиональная деятельность’, ‘его жизненный уклад’ не соответствовали той жизни, которая подобает «умному, образованному, гордому, свободолюбивому человеку», – это подведение черты под физиологическим существованием Андрея Ефимыча Рагина.

Доктор Астров, как и Рагин, тоже видит в окружающей его действительности много негативного: «Да и сама по себе жизнь скучна, глупа, грязна» [2,т.9,с.284]. «Глупость» жизни сближается с «чудачеством»: «Кругом тебя одни чудаки, сплошь одни чудаки, а поживёшь с ними года два-три … – сам становишься чудаком» [2,т.9,с.284]. Астров признаётся Марине в том, что сам пока «ещё не поглупел», «мозги на своём месте», но отрастил «глупые усы», а это уже признак чудачества: «Я стал чудаком, нянька» [2,т.9,с.284]. Вначале слово «чудак» воспринимается в негативном значении – «не соответствующий в своём поведении общепринятой норме» – и соотносится с представлением о том человеке, который вынужден вести жизнь «скучную» и «глупую» («отрастил глупые усы»). Но постепенно у слова «чудак» проявляется другой эмоционально-оценочный ореол, свойственный и слову «чудачество»: ‘необычный в поступках и поведении’ → ‘необычность’, ‘странность’ и в конечном счёте ‘самобытность’. «Странность» доктора Астрова в том, что, негативно оценивая жизнь-действительность, он спасает жизнь тем, кто обращается к нему за медицинской помощью. Он бросает фразы типа «Я для себя уже ничего не жду, не люблю людей… Давно уже никого не люблю» [2,т.9,с.303] – и на протяжении пьесы дважды «вздрагивает», «закрывает рукой глаза» (ремарка Чехова) оттого, что не может забыть о стрелочнике, который умер у него на операционном столе несколько месяцев назад. «Чудачество» (странность) Астрова проявляется и в том, что он занимается как будто бы не своим делом: он «каждый год сажает новые леса» и «хлопочет, чтобы не истребляли старых», потому что «леса украшают землю», «учат человека понимать прекрасное» [2,т.9,с.291]. Астров говорит, что «леса смягчают суровый климат», а там, где мягкий климат, сам человек становится «мягче и нежнее», «там люди красивы», у них «процветают науки и искусства», «отношения к женщине полны изящного благородства» [2,т.9,с.292]. Очевидно, что слово «климат» используется в прямом и переносном значении: сначала – как «многолетний режим погоды, свойственный той или иной местности на Земле», но тут же включается и второе значение: «обстановка, условия существования чего-либо». Соответственно лексема «климат» выражает концепт ‘жизнь’. «Мягкий климат» – такой образ жизни, когда люди созидают, а не разрушают, только тогда они «красивы». Понятия ‘красивое’ и ‘прекрасное’ – ключевые в мировоззрении Астрова (афоризмом стала его фраза: «В человеке всё должно быть прекрасно: и лицо, и одежда, и душа и мысли» [2,т.9,с.303]). Разрушение красоты, того, «чего мы не можем создать», Астров считает «безрассудным варварством» [2,т.9,с.292]: «Человек одарён разумом и творческою силой, чтобы преумножать то, что ему дано, но до сих пор он не творил, а разрушал», поэтому «климат испорчен» и с каждым днём «земля становится всё беднее и безобразнее» [2,т.9,с.292].

Человек без творческой силы не может считаться по-настоящему прекрасным: внешняя красота «чарует – и больше ничего» [2,т.9,с.303]. Такова позиция Астрова, который весьма бесцеремонно (если не цинично) ведёт себя по отношению к Елене: в ней он видит исключительно внешнюю красоту при внутренней опустошённости. Вот почему для Астрова Елена – «красивый, пушистый хорёк», которому «нужны жертвы» [2,т.9,с.315]. У неё «нет никаких обязанностей, на неё работают другие… А праздная жизнь не может быть чистой» [2,т.9,с.303].

Итак, в речи доктора Астрова жизнь как реальность (такова, какова она есть) – это глупость, грязь, жизнь как деятельность людей – это разрушение, жизнь как тот образ существования, который должен быть свойствен людям, – это красивое, прекрасное (включающее «самобытное» и «чистое»), это созидание.

По сравнению с Рагиным Астров намного меньше рассуждает о жизни, предпочитая действовать. Показательна заключительная ремарка: уезжая из усадьбы Серебрякова, Астров укладывает вместе с аптечкой и папку с картограммами – «картиной уезда», отражающей исчезновение лесов и их обитателей («лосей, лебедей, глухарей»). Слова Астрова, адресованные работнику: «Вот, возьми это. Гляди, чтобы не помять папку» – символичны. Врач-«целитель» возвращается к своему делу – не только к лечению больных, но и к спасению лесов, благодаря которым «климат становится мягче». Он продолжает надеяться: «Климат немного и в моей власти» [2,т.9,с.292], то есть остаётся «чудаком», думающим о тех, «которые будут жить через сто-двести лет» и для которых «Астровы» теперь пробивают дорогу [2,т.9,с.285].

Blog

Содержание