Творческая судьба Иосифа Бродского
Дипломная работа - Литература
Другие дипломы по предмету Литература
ественность, связанная со стёртостью индивидуума в толпе, непомерное количественное разрастание человеческой массы делает бесполезными структуры демократической организации общества, потому что в этой массе бесследно исчезает всякая качественная определённость, которая и создаёт личность. Безличность, стёртость в свободе не нуждается, её просто некуда деть, она потонет в этом океане.
Вот почему Бродский говорит, что в современном мире человека, то есть личность, прежде всего убивает не меч - орудие убийства, а орган размножения.
Не столько о застое и о Брежневе пишет Бродский, сколько о современном массовом обществе.
Эта тема сделалась весьма стойкой у Бродского. Об этом же написано стихотворение 1983 года Сидя в тени. Эта мысль встречается во многих интервью Бродского. А эссе О тирании написано в 1980 году.
Таким образом, Бродский писал об этом на протяжении не одного года. Можно было бы спроецировать поэтические интуиции Бродского на поле современных философских и социологических идей, найти подтверждение этих интуиций у Ортега-и-Гасета в книге Восстание масс. Или, наоборот, отыскать аргументы, оспаривающие дамографический апокалипсис Бродского. Но, в любом случае, рассуждения писателя о тирании имеют огромную философскую и гуманистическую ценность.
Бродский является литературным преемником Евгения Абрамовича Баратынского. И не потому, что Иосиф Александрович причислял себя к школе Баратынского, что в ленинградском молодёжном поэтическом околоахматовском кругу Рейн был за Пушкина, Найман - за Вяземского, а Бродский - за Баратынского, что в своей Нобелевской лекции Бродский демонстративно назвал Баратынского великим. По установившейся европейской шкале ценностей Баратынский отнюдь не находится в первом ряду. Но Бродский упрямо и демонстративно указывает Европе и миру на
Баратынского как на перворазрядного классика и собственного предтечу. Бродский - подлинный элегик, по темпераменту и по судьбе, по внутреннему ощущению себя в мире последним поэтом. Именно в этом смысле он и есть родня Баратынскому, его духовный собрат.
Элегическая поэзия - это поэзия утрат. В ней оплакиваются не только ушедшие и ушедшее, но и нарушенное гармонического равновесие, нарушенное согласие личности поэта с миром, искусства с жизнью. Элегик оплакивает других, но прежде всего он оплакивает себя. Культ одиночества для него --средство самосохранения.
Элегия уже вполне определилась, когда Овидий, сосланный на границу мира, в далёкую полуварварскую Дакию (Молдову), вдруг совершенно пересоздал жанр, скрестив элегию и стихотворное письмо и получил новую, преображённую элегию как жалобную песню изгнанника, как исповедь отторгнутого миром. Овидий нащупал тот образ, которым мог обозначить все свои переживания и сделать их понятными для всякого, кому не довелось их испытать. Изгнание - это смерть, быть выброшенным из общества - равносильно физической гибели, изгнанник есть живой мертвец; его отъезд в ссылку - не что иное, как похороны, горящие рукописи Метаморфоз - его собственный погребальный костёр…Смерть заживо - это парадокс; и Овидий повторял этот образ вновь и вновь, зная, что именно поэтому читатель его заметит и прочтёт в нём всю повесть мук одиночества.
Опыт Баратынского и Бродского непосредственно восходит к Овидиевой модели. Но то, что для Овидия было катастрофой, нежданно-негаданно свалившимся несчастьем, то для Баратынского и Бродского было способом бытия, который в силу самого порядка вещей просто не мог быть изменён.
Если Овидий не переставал надеяться на возвращение в Рим, на перемену своей изгнаннической судьбы, то и Баратынский и Бродский понимали, что возвращаться им некуда, что изгнанничество их не может быть прервано, ибо Рим их мёртв. Они знали, что им всюду быть изгнанниками.
Если Овидий был отторгнут своим миром, то Баратынский и Бродский не только были отторгнуты миром, но и сами отторгли его, предпочтя пребывание в пустоте возвращению в мир, существование которого гораздо более призрачно, чем их небытие.
У Овидия элегическое ощущение чуждости поэта миру кажется ещё случайным, временным и вполне обратимым, у Баратынского же и Бродского оно кристаллизуется в неотвратимый закон утерянного поэтического равновесия, закон чуждости поэта своему времени, закон невосстановимости прошлого, ушедшего безвозвратно и унесшего с собой духовное согласие, унесшего необходимость поэзии.
Баратынский и Бродский отказались возвращаться. При этом они учитывали античный опыт, но делали акцент на принципиальной разнице, подчёркивая, что у них Акрополем, единственной оградой от варварства является слово. Это очень точно уловил Мандельштам, воздействие на которого элегической традиции было достаточно интенсивным: У нас нет
Акрополя. Наша культура до сих пор блуждает и не находит своих стен. Зато каждое слово словаря Даля есть орешек Акрополя, маленький Кремль, крылатая крепость номинализма, оснащённая эллинским духом на неутомимую борьбу с бесформенной стихией, небытием, отовсюду угрожающим нашей истории.
Баратынский и Бродский, чьи поэтические миры есть две высшие точки русской элегики, пришли к непреодолимости своей элегической судьбы, к неустранимости конфликта между словом и миром. Для них элегическое мироощущение стало константой, единственным способом их взаимоотношений между человечеством и историей.
У Баратынского и Бродского проблема невозможности возврата достигла подли?/p>