Творческая судьба Иосифа Бродского
Дипломная работа - Литература
Другие дипломы по предмету Литература
° можно привести статьи Михаила Айзенберга [20-21] и Виктора Кривулина [41-43]. К этой же группе примыкают и работы, авторы которых настроены не только критически, но и откровенно агрессивно. Как правило, это связано с невписываемостью поэзии и самой фигуры Бродского в привычный литературный (или идеологический) контекст. В ряде случаев авторы заходят в своём мифотворчестве довольно далекою Так. в цикле статей Зеева Бар-Селлы (Владимира Назарова) эволюция поэта прослеживается как путь Измены собственному еврейству, гибельный для творчества Бродского [23-26].
Сравнительно небольшой ряд работ посвящён, собственно, поэтике. Михаил Крепс, автор первой монографии о поэте [8], содержащей анализ отдельных произведений Бродского вне общего контекста его творчества, одновременно включает их в широкий контекст русской классической и европейской поэзии. Валентина Полухина в фундаментальной янглоязычной монографии [11] стремится показать, что лингвистическая направленность поэзи Бродского не уступает философской.
Скурпулёзный филологический анализ системы тропов, словаря, синтаксиса является здесь ключом к пониманию мироощущения поэта.
Автор подробно рассматривает метафоры времени у Бродского и приходит к выводу, что основным приёмом поэта всё чаще становится отстранённая метонимия.
Составленный В. Полухиной и Ю. Пярли Словарь тропов Бродского [18] является, по мнению Ю.М. Лотмана, словарём принципиально нового типа: в нём объединяются данные, традиционно относимые лишь к сфере языкознания, с теми, которые считаются специфически литературоведческими. Словарь является промежуточным итогом работы, начатой более десяти лет назад изучением грамматической структуры метафоры в диссертации д-ра Полухиной [96], работы, которая, по сообщению авторов, будет продолжена. Завершающий книгу частотный словарь сборника Часть речи, предлагая возможность сопоставления со словарём тропов, вносит вклад в спорный по настоящее время вопрос о самой природе тропа, его функционировании в рамках текста.
Судьбе поэта в изгнании посвящена монография Дэвида Бетеа [16].
В русском переводе опубликована глава из неё, посвящённая противоборству иудейской и христианской парадигм в судьбе и творчестве
Мандельштама, Пастернака и Бродского [28]. В неопубликованной монографии Сергея Кузнецова [19] проведён мотивный анализ семантической структуры текстов, группирующихся вокруг сборника Урания (Ardis, 1987) и пьесы Мрамор (Ardis, 1984), тщательно проанализированы мотивные пучки, связанные в поэтике Бродского с категориями пространства, времени, поэтического творчества, смерти; проведено сопоставление мотивов пустоты и молчания у Мандельштама и Бродского.
К монографическим исследованиям примыкают статьи сборников Поэтика Бродского [9], Brodskys Poetics and Aesthetics[12], специального выпуска Joseph Brodsky журнала Russian Literature[17].
Различных аспектов его поэтики касаются и многие из участников книги В. Полухиной Brodsky through the Eyes of his Contemporaries [15], составленной из интервью с поэтами - друзьями Бродского и исследователями его творчества. Следует упомянуть также отечественный юбилейный сборник Иосиф Бродский размером подлинника [13].
Тема творчества Иосифа Александровича Бродского неисчерпаема, она ждёт новых исследователей.
У Бродского была поразительная судьба - возможно, наиболее поразительная в русской литературе. Иосиф Бродский рос в ту пору, когда высокая трагедия, на которую была столь щедра первая половина двадцатого столетия, казалось бы, сменилась сокрушительным, безвыходным абсурдом. Приняв абсурд как данное и как точку отсчёта, он сумел построить на пустоте огромное поэтическое здание, восстановить непрерывность убитой культуры, более того - снова открыть её миру.
В этом ему, несомненно, помог его родной Петербург - единственный город Восточной Европы, жителю которого трудно ощущать свою второсортность перед лицом Запада или испытывать к нему высокомерную враждебность, а вести с Западом диалог естественно. Бродский принял как свои Венецию, Рим и Нью-Йорк, и эти города приняли его как своего достойного гражданина, но он до конца остался петербуржцем, как Данте остался флорентийцем.
Иосиф Бродский обладал той артистической и этической свободой, за которую приходится платить одиночеством. На систему, окружавшую его в юности, он с самого начала реагировал наиболее достойным образом, а именно великолепным презрением. Он твёрдо знал, что империя культуры и языка есть нечто несравненно более могущественное, чем любые исторические империи. Поэтому он оказался несовместимым с той империей, в которой ему пришлось родиться. Это кончилось изгнанием - что, возможно не менее трудно для поэта, чем физическая гибель, но всегда предпочтительнее для его читателя. В изгнании Бродский написал свои главные вещи. Он был окружён друзьями, в последние годы судьба дала ему и личное счастье. Одиночество всё же сопровождало его. Он постоянно уходил - от литературных клише, от своей прежней манеры, от многих читателей и почитателей - и наконец ушёл из мира. Не ушёл он только от русского языка.
Строки его, с их звуковым напором, разнообразием звуковых регистров, сложностью и утончённостью синтаксиса, поражают даже на фоне русской поэзии двадцатого века. В нём соединились и кульминировали две её главные традиции: с одной стороны, строжайшая выверенность Ахматовой и Мандельштама, с другой, отчаянное новаторство, которое обычно связывается с футуризмом, но которое сам Бродский связывал скорее с Цветаевой. Его