Творческая судьба Иосифа Бродского
Дипломная работа - Литература
Другие дипломы по предмету Литература
? человеческой судьбы, продвинувшимся в такие высокие широты, так близко к полюсу холода, что каждое его наблюдение и умозаключение, любая дневниковая запись рано или поздно кому-нибудь пригодятся. И если он одинок - то не назло и не вопреки, а подобно всем, как все, вместе со всеми.
Значит, нету разлук.
Существует громадная встреча.
Значит, кто-то нас вдруг
в темноте обнимает за плечи,
и, полны темноты и покоя,
мы все вместе стоим над холодной блестящей рекою.
О чем бы не говорилось в стихах Бродского - в них говорилось сразу обо всем: о жизни и смерти; первый попавшийся сюжет стремительно восходил к судьбе человека во вселенной, и любое слово (куст, например, или холмы), стоило только повторить его, поставить под ударение,- любое могло превратиться в метафору этой судьбы. Тут не было установки на многозначительное иносказание, а был странный и трудный дар чувствовать мир как целое: всю его протяженность, всю прелесть, всю тяжесть, весь его трагизм.
Ранний Бродский сочинял как бы закрыв глаза. Мир, клубившийся в стихотворении, был крайне разрежен; в сущности, это было мнимое пространство, возникшее из отблесков мелодии на сетчатке; пространство звуковой волны, в которой нет-нет мелькнет ярко окрашенная частица:
Вот и вечер жизни, вот и вечер идет сквозь город,
вот он красит деревья, зажигает лампу, лакирует авто,
в узеньких переулках торопливо звонят соборы,
возвращайся назад, выходи на балкон, накинь пальто.
Видишь, августовские любовники пробегают внизу с цветами,
голубые струи реклам бесконечно стекают с крыш,
вот ты смотришь вниз, никогда не меняйся местами,
никогда ни с кем, это ты себе говоришь…
Это неважно, что в ту далекую пору Бродский довольствовался иногда туманным оборотом, блеклой рифмой; слишком полагался на повтор, форсирующий звучание; скоростью вращения словесной массы дорожил больше, чем тяжестью отдельного слова. Традиционный стихотворный размер опасно вибрировал, не поспевая за темпом разгоняющейся речи. И еще не удавалось Бродскому - в крупных вещах - вписать безупречно в окружность сюжета свою многоугольную логику …
Я не занят, в общем, чужим блаженством.
Это выглядит красивым жестом.
Я занят внутренним совершенством:
полночь - полбанки - лира.
Для меня деревья дороже леса.
У меня нет общего интереса.
Но скорость внутреннего прогресса
больше, чем скорость мира.
Это - основа любой известной
изоляции. Дружба с бездной
представляет сугубо местный
интерес в наши дни. К тому же,
это свойство несовместимо
с братством, равенством и, вестимо,
благородством невозместимо,
недопустимо в муже.
Это все не имело ни малейшего значения, потому что смысл и качество его стихов определялись тогда в первую очередь необыкновенной явственностью интонаций; голос же, яркий и горестный, был увлекательно внятен, в гортани чувствовался как бы резонанс, и волнение автора овладевало читателем.
Первопричина этого волнения была та же, что всегда трепещет в глубине лирического дара,- сверхчувствительность к жизни.
В ранних стихах пейзаж никак не мог обойтись без Иосифа Бродского, весь был обращен к нему; нечеткий был пейзаж, наполовину воображаемый, но кипел движением, и оно затягивало, вовлекало, обещая в глубине чуть ли не разгадку судьбы и тем волнуя до спазмы в горле. Весь видимый мир поражен отчуждением. Человек, освобожденный от надежды и тревоги,- никто, и окружен со всех сторон ничем.
Навсегда расстаемся с тобой, дружок.
нарисуй на бумаге простой кружок.
Это буду я: ничего внутри.
Посмотри на него и потом сотри.
Опустошительная душевная драма подразумевается в этих стихах. Потому, что по правилам железного занавеса эмигрант в момент отъезда теряет прежнюю жизнь навсегда, на всю вечность; все, что он любил, становится непоправимым воспоминанием; а если судьба подыграет Государству и еще до отъезда отнимет у человека какую-нибудь абсолютно необходимую иллюзию, тогда новая его страна его пребывания - полюс одиночества.
Поэзия Бродского есть в некотором смысле запись мыслей человека, покончившего с собой. Он дожидается исчезновенья. Он живет отчаянием.
Но было бы грубой, страшно упрощающей ошибкой - толковать эти отчаяние и тоску по конченной жизни лишь как автобиографические мотивы.
Ведь соль опыта, поставленного государством и судьбой на поэте Иосифе Бродском, заключалась в том, чтобы перерезать все нити, прикрепляющие его к жизни. Следует признать, что поэт сам искушал своих могущественных мучителей, вслух мечтая о свободе. И вот она осуществилась. Такой свободой стала эмиграция.
Точка всегда обозримей в конце прямой.
веко хватает пространство, как воздух - жабра.
Изо рта, сказавшего все, кроме Боже мой,
вырывается с шумом абракадабра.
вычитанье, начавшееся с юлы
и т.п., подбирается к внешним данным;
паутиной окованные углы
придают сходство комнате с чемоданом.
Дальше ехать некуда. Дальше не
отличить златоуста от златоротца.
И будильник так тикает в тишине,
точно дом через десять минут взорвется.
Тут формулируется вроде бы конечный результат эксперимента, итоговая ситуация. Человеку не дано другой свободы, кроме свободы от других. Крайний случай свободы - глухое одиночество. Когда не только вокруг, но и внутри - холодная, темная пустота. А мозг не умолкает.
… сорв