Религиозное осмысление романа Достоевского "Преступление и наказание"
Дипломная работа - Литература
Другие дипломы по предмету Литература
арамазовых монахи говорят не совсем то, что в действительности говорят очень хорошие монахи и у нас, и на Афонской горе, и русские монахи, и греческие, и болгарские... Как-то мало говорится о богослужении, о монастырских послушаниях; ни одной церковной службы, ни одного молебна... Отшельник и строгий постник, Ферапонт, мало до людей касающийся, почему-то изображен неблагоприятно и насмешливо... От тела скончавшегося старца Зосимы для чего-то исходит тлетворный дух, и это смущает иноков, считавших его святым. Не так бы, положим, обо всем этом нужно было писать, оставаясь, заметим, даже вполне на почве действительности. Положим, было бы гораздо лучше сочетать более сильное мистическое чувство с большею точностью реального изображения: это было бы правдивее и полезнее, тогда как у г. Достоевского и в этом романе собственно мистические чувства все-таки выражены слабо, а чувства гуманитарной идеализации даже в речах иноков выражаются весьма пламенно и пространно [Леонтьев, yes@lib.ru ]. В личной же переписке с В. В. Розановым Леонтьев те же мысли высказывал гораздо более резко: ...Усердно молю Бога, чтобы Вы поскорее переросли Достоевского с его гармониями, которых никогда не будет, да и не нужно. Его монашество - сочиненное. И учение от Зосимы - ложное; и весь стиль его бесед - фальшивый (Письмо К.Н. Леонтьева В.В. Розанову от 13.04.1891., из Оптиной пустыни). И еще: В Оптиной Братьев Карамазовых правильным православным сочинением не признают, и старец Зосима ничуть ни учением, ни характером на отца Амвросия не похож. Достоевский описал только его наружность, но говорить его заставил совершенно не то, что он говорит, и не в том стиле, в каком Амвросий выражается. У о. Амвросия прежде всего строгая церковная мистика и уже потом - прикладная мораль. У о. Зосимы (устами которого говорит сам Федор Михайлович!) - прежде всего мораль, любовь и т. д. ...ну а мистика очень слаба. Не верьте ему, когда он хвалится, что знает монашество; он знает хорошо только свою проповедь любви - и больше ничего. Он в Оптиной пробыл дня два-три всего!.. (Письмо К.Н. Леонтьева В.В. Розанову от 08.05.1891., из Оптиной пустыни). Правда, Розанов защищал Достоевского и даже утверждал, что вся Россия прочла его Братьев Карамазовых и изображению старца Зосимы поверила [Розанов, 1989, с. 186] и далее: Не наш, не наш он! - восклицает Леонтьев от имени православного монастыря. И правда - не ваш, - отвечаю я и беру в охапку и выношу его, а с ним и все его богатство душевное - за стены тихих обителей [Розанов, 1989, с. 188].
Протоиерей Сергий Булгаков признает: Нельзя скрывать, что в Достоевском действительно есть нечто непросветленное и неумиренное, а есть и такое, от чего нужно отказываться... В этом живом конгломерате, который представляет душа Достоевского, чистейшее золото спаялось с золою и шлаком, окончательного отделения их не произошло, и оборвавшаяся жизнь унесла в могилу тайну разрешения, синтеза, примирения и последнего разделения добра и зла [Булгаков,1993, с. 224] .
Лев Шестов - русский философ-экзистенциалист и литератор в работе Достоевский и Ницше (Философия трагедии) приводит слова Достоевского: Мне очень трудно было бы рассказать историю перерождения своих убеждений, тем более что это, быть может, и не так любопытно, давая им комментарий, в котором замечает, что история перерождения убеждений - это прежде всего история их рождения. Убеждения вторично рождаются в человеке - на его глазах, в том возрасте, когда у него достаточно опыта и наблюдательности, чтобы сознательно следить за этим великим и глубоким таинством своей души [Шестов, 2000, с. 145]. Л.И. Шестов говорит, что Достоевский в своих произведениях на самом деле как хороший психолог и глубокий писатель рассказывает о собственной внутренней жизни: С годами, по мере того, как зреет и развивается его дарование, он все смелее и правдивее говорит о себе. Но, вместе с тем, до конца своей жизни он продолжает всегда более или менее прикрываться вымышленными именами героев своих романов. Правда, тут уже дело идет не о литературном или житейском приличии. Под конец своей деятельности Достоевский не побоялся бы нарушить и более серьезные требования междучеловеческих отношений. Но ему постоянно приходится говорить через своих героев такие вещи, которые и в его сознании, быть может, не отлились бы в столь резкой и определенной форме, если бы они не являлись ему в обманчивом виде суждений и желаний не собственного я, а несуществующего героя романа [Шестов, 2000, с. 155]. Такая трактовка близка точке зрения М. М. Бахтина - Л. И. Шестов собственно говорит о том, что герои Достоевского несут свои идеи, идеи как будто рождённые разными сознаниями. Момент рождения убеждений Л. И. Шестов связывает с исчезновением в жизни Достоевского надежды на новую жизнь, о которой мечталось на каторге, с гибелью веры в учение, казавшееся незыблемым и истинным: Сомнения быть не может: не надежда держалась учением, а наоборот, - учение держалось надеждой. С этим сознанием кончается для человека тысячелетнее царство разума и совести; начинается новая эра - психологии, которую у нас в России впервые открыл Достоевский [Шестов, 2000, с. 164]. Говоря об изменениях в сознании Достоевского, Л. И. Шестов делит творчество писателя на два периода: до каторги и после. После каторги, по словам Л.И. Шестова, перед Достоевским стоит один вопрос: Что это за люди, каторжники? Как случилось, что они показались мне, продолжают каза