Черкашина-губаренко муЗИка І театр на пеРЕхреСті епох муЗЫка и театр на пеРЕкрёСТке времён
Вид материала | Документы |
СодержаниеХх століття: імена і долі Реквием этерна От народной песни до додекафонной техники |
- Черкашина-губаренко муЗИка І театр на пеРЕхреСті епох муЗЫка и театр на пеРЕкрёСТке, 4261.65kb.
- Литература атр» Вопросы для входного контроля по дисциплине «Культура, религии, литература, 44.34kb.
- Особенности уголовной политики, борьбы с преступностью в России и странах атр, 2846.32kb.
- Темы лекционных занятий: Основные понятия государственной и национальной символики., 29.89kb.
- Атр-2012 с 23 по 30 июня 2012 года, 13.5kb.
- Приветствие уэбстера Кианга, Генерального директора Конфедерации тпп атр, 62.45kb.
- Конференция-конкурс научных докладов студентов,аспирантов и молодых исследователей, 55.41kb.
- Слушатель Хабаровской Высшей школы мвд россии. Особенности преступности, уголовной, 386.14kb.
- Состоится международная научно-практическая конференция «Россия и страны атр: исторический, 32.24kb.
- Доклад о стратегии развития международных и внешнеэкономических связей субъектов рф, 1659.5kb.
«ПОСЛЕДНИЙ МУЗЫКАЛЬНЫЙ ГЕНИЙ ЭПОХИ»
Для поколения шестидесятников творчество Шостаковича – один из тех решающих пластов культуры, который формировал личное отношение к окружающей жизни, искусству, к осознанию высокой миссии художника.
Композитор родился в один год с моим отцом, из уст которого я услышала первые рассказы о бурном проникновении музыки Шостаковича в сознание тех, кто одновременно с ним боролся за обновление устаревших, застывших форм эстетического высказывания. Актёры театра «Березиль», воспитанники режиссёра-новатора Леся Курбаса, почувствовали в произведениях молодого российского композитора то, что отвечало березильскому духу – эксцентрику, активное движение, взрывчатость, которые вырывали из пут повседневного, бунтарский порыв и одновременно – выверенность конструкций, безукоризненность техники, интеллектуализм мышления. Интересно было узнать, что музыку Шостаковича любила и ценила супруга Леся Курбаса, гениальная украинская актриса Валентина Чистякова. Кстати, будучи музыкально одарённой, она прекрасно играла на рояле и в своё время готовилась поступать в консерваторию.
Как произведение ярко театральное я восприняла Первую симфонию Дмитрия Дмитриевича, которая стала моим проводником в мир музыкальных образов композитора. Однако уже во время вступительных экзаменов в консерваторию ощущалось особое напряжение, которое вызывали другие стороны музыки Мастера. Не все наши преподаватели разделяли увлечение Шостаковичем. Некоторые из них с чувством удовлетворения вспоминали резкую критику Десятой симфонии, высказанную идеологом «правого» направления в советском музыкознании того времени Ю. Кремлёвым. Носители этой критики считали себя защитниками чистоты и неприкосновенности классических ценностей музыкального искусства, идеологических принципов реализма, народности, жизнеутверждающе оптимистического мировосприятия. Резкие противоречия среди окружающих нас «взрослых» требовали от нас, молодёжи, определённой позиции. Мы сразу и навсегда приняли Десятую Шостаковича и, на удивление, как бы выросли в собственных глазах, подсознательно ощутив, что сделанный выбор намного важнее, чем выступление в защиту конкретного произведения.
Так музыка Шостаковича «втянула» нас в круговорот самых острых внемузыкальных проблем. Она учила думать, спорить, сопротивляться тому, что навязывалось как обязательный набор привычек, слов, ритуалов официальной советской идеологией. Она учила также с высокими критериями подходить к творчеству самого Мастера. Вспоминаю негативное отношение молодых сторонников композитора к «Ленинской» Двенадцатой симфонии. Приговор ей, как произведению откровенно конъюнктурному, мы дали сразу. С горечью воспринимали и некоторые другие проходные, «партийные» опусы. И наоборот, с нетерпением ждали возможности познакомиться с Тринадцатой, анонсированную радиотрансляцию премьеры которой резко отменили. Вскоре именно по радио удалось услышать первое исполнение Четырнадцатой симфонии. Как и каждое произведение Шостаковича, она вызывала споры. К тому времени уже остались позади дискуссии по поводу самой возможности существования трагедийных жанров в советском искусстве. Однако идеологически безупречной считалась всё же трагедия оптимистическая. Что касается Шостаковича, то его симфония никакого просветления в финале не предлагала, а единственный островок «света» – часть «О Дельвиг, Дельвиг» с прославлением искусства и творчества как высших ценностей жизни – показалась некоторым неорганичной как с музыкальной стороны, так и со стороны выбора текста.
Хотя неумолкаемые споры вокруг творчества композитора касались и чисто эстетических, художественных проблем, стержнем их всё-таки оставалось содержание музыки. Последнее у партийных идеологов находилось под подозрением. Неоднозначность, скрытый протест, враждебные настроения – всё это они, несомненно, чувствовали, однако никто из них не осмеливался доказать это ранее испытанными методами, наподобие известных статей «Сумбур вместо музыки» и «Балетная фальшь» или же пресловутого постановления 1948 года.
Музыковедение и критика тогда выработали особый «эзопов язык», который позволял создавать успокаивающие версии содержания того или иного произведения. Однажды мне посчастливилось даже быть свидетелем того, как сам композитор во время исполнения в Союзе композиторов в Москве на двух роялях Пятнадцатой симфонии предложил главе музыковедческой комиссии Союза композиторов СССР Л. Данилевичу придумать какое-нибудь достоверное пояснение, почему использована легкомысленно-бодрая мелодия апофеоза из увертюры «Вильгельм Телль» Дж. Россини в первой части и трагично-суровая тема судьбы из «Кольца нибелунга» Р. Вагнера в траурном прощальном финале. Вспоминаю, как позже я разговаривала с известным музыковедом Б. Ярустовским, который одновременно был и поражён, и возмущён новой симфонией Шостаковича. Он не мог не подчиниться непосредственным музыкальным ощущениям и признать величие, масштабность, силу воздействия произведения. И всё же подвергнуть критике эти впечатления заставил его суровый самоконтроль критика-идеолога, которого научили отличать «чужое», «не наше», слишком хмурое и слишком субъективное. Причём его протест вызвала не трагедийно-пессимистическая концепция произведения. Её он считал как раз очень типичной и характерной для творчества композитора, ведь последний всегда шёл не в ногу с советским временем. Рассердила Бориса Михайловича направленность музыковедческих толкований симфонии, откровенное стремление критиков «отвести огонь» и предупредить возможность обвинения попыткой исказить истинное её содержание.
Никогда мне не забыть тех августовских дней 1975 года, связанных с кончиной Дмитрия Дмитриевича. Это трагическое известие пришло в Дом творчества композиторов «Руза» под Москвой (где я тогда находилась) ещё задолго до официальных сообщений. И ученики, и добрые знакомые Шостаковича, и люди, в жизни которых он сыграл исключительную роль, сразу стали как бы одной семьёй, которая скорбит об очень близком, очень дорогом человеке. Правительство и власти медлили с официальным сообщением, решая, как организовать похороны. В этот день гроб стоял около сцены Большого зала Московской консерватории, в которой столько раз слушатели приветствовали композитора во время премьер и многочисленных исполнений его музыки. Теперь часть публики сидела на балконе. На сцену молча, без объявлений выходили выдающиеся музыканты и играли произведения Шостаковича. А через двери зала шёл бесконечный поток тех, кто прощался с великим Мастером, отдавая последний долг его светлой памяти. Рядом на балконе грустно задумался композитор Ширвани Чалаев. Он сказал что-то про сиротство, которое болезненно ощущает сам и все, кто жил рядом с Шостаковичем, общался с ним. А потом повторил фразу, сказанную кем-то во время похорон Игоря Стравинского: «Ушел из жизни последний музыкальный гений нашей эпохи».
Музыкальная академия. – 1997. – № 4.
^ РЕКВИЕМ ЭТЕРНА
Умер Альфред Шнитке. Кумир нашей юности, яркий представитель третируемого властями советского музыкального авангарда 60–70 х годов, всемирно известный композитор последних десятилетий XX века. Эпохальные конфликты с рождения определяли его судьбу. Сын немки и еврея появился на свет в поволжском юроде Энгельсе, в стране, которой предстояло вступить в смертельный бой с фашистской Германией, сжигавшей евреев в печах крематориев, вынашивавшей человеконенавистнические планы мирового господства. На всех русских немцев с началом войны стали смотреть, как на потенциальных врагов. Места компактного их проживания в Поволжье превратились в зону отчуждения. Всех без исключений насильственно выселяли в Казахстан и далёкие районы, на долгие годы упрятав в ГУЛАГе. Люди бросали дома, одежду, утварь, на любовно ухоженных полях оставался неубранный урожай.
Тема войны как образа современного ада первой определила сферу интересов молодого композитора. В начале 60 х годов его имя ассоциировалось с масштабной ораторией «Нагасаки» – произведением, с которым он вошёл в большую музыку. Об оратории много писали, позитивно оценивая её публицистическую направленность, однако отмечая излишнее увлечение звуковым экспериментаторством и авангардными приёмами письма.
В силу своего происхождения и особенностей воспитания (немецкий навсегда остался в его семье вторым родным языком, дети росли в атмосфере любви, в среде, где на первом плане были духовные ценности и интересы), Шнитке в большей степени, чем некоторые другие близкие ему по творческим ориентациям представители его поколения, испытал давление на людское сознание и психику тоталитарной системы. О её искажающем влиянии на все стороны личности он впоследствии с едким сарказмом и скрытой болью рассказал в одном из наиболее эпатирующих своих сочинений – опере «Жизнь с идиотом», написанной по либретто Виктора Ерофеева на основе его же одноименного рассказа. После первой симфонии, премьера которой в Горьком в 1972 году прозвучала, подобно разорвавшейся бомбе, опера на новом уровне представила Шнитке как дерзкого новатора, не пугающегося самых смелых и невероятных решений. Скорее её можно назвать антиоперой, настолько всё здесь противоречит добропорядочным канонам солидного академического жанра. В ней сосуществуют в противоречивой целостности карикатура на сусальный стиль а ля рюс и на трескучую революционную фразеологию, исторический памфлет (идиота, из-за которого разгорелся весь сыр-бор, зовут Вова, он похож на провинциального вузовского преподавателя и ходит, заложив руки за спину), иронически-печальное резюме по итогам жизни целого поколения шестидесятников, а следовательно – автоирония. От идиотизма партийно-бюрократического режима с его нелепыми ритуалами молодежь эпохи хрущёвской оттепели и брежневского застоя уходила в свой собственный искусственный мирок, создавая собственные модели поведения, стиль общения, закрываясь от низкой реальности эстетскими увлечениями и бесконечными разговорами на кухне. Но – как повторяет в опере хор, подражая высокой торжественной лексике, – «жизнь с идиотом полна неожиданностей…» Полно неожиданностей всё произведение Шнитке. Партия главного виновника происходящего, пациента сумасшедшего дома Вовы, взятого на воспитание в семью героя-рассказчика, ограничивается распеванием на разные лады возгласа «Эх!». Среди персонажей рядом с обыденными участниками – Женой, Сторожем, Я повествователя, Парнем – значится модный в те годы писатель Марсель Пруст. Хор выступает в разных обличьях: друзей, соглядатаев, гомосексуалистов, идиотов. Низменная, физиологическая сторона бытия грубо вторгается в сферы души и духа, смещая все понятия и ценности.
В «Жизни с идиотом» больше, чем в других произведениях Шнитке, сказались русские истоки его творчества, связи с гоголевским «смехом сквозь слёзы», с трагическими фарсами и самоиронией Дмитрия Шостаковича. Близкими Шнитке всегда оставались и такие черты творчества Шостаковича, как открытая публицистичность, пронизывающее масштабные симфонические полотна напряжённое биение мысли, ощущение катастрофизма мира, выливающееся в грозные апокалиптические видения.
Хорошо запомнилось мне моё первое знакомство с музыкой Шнитке. Самого автора я к тому времени уже знала, встречалась с ним и с его милой, выделявшейся внутренней подтянутостью и неброским мягким обаянием женой Ириной в Доме творчества композиторов в Крыму, в Москве на концертах и в журнале «Советская музыка», куда Альфред часто захаживал и где общение с ним всегда высоко ценилось вопреки официальным установкам курирующего журнал начальства. Оказались мы в одной группе и на «Варшавской осени» 1968 года. Тогда Запад уже знал Шнитке и в программах польского авангардного фестиваля успели появиться некоторые его произведения. Но в поведении Альфреда ни тогда, ни во всех последующих случаях, когда довелось его видеть и с ним говорить, не было ни намёка на высокомерие, на «комплекс гения» либо иные нарочитости, нередко характеризующие манеру вести себя даже очень талантливых и неглупых людей. В нём скорее проступали внутреннее беспокойство, напряжённая работа души, которые передавались окружающим.
В 60 е годы в Советском Союзе его музыку практически трудно было услышать. Официальные ревнители идеологической чистоты культуры делали вид, что такого композитора не существует. Его произведения не приобретали в закупочных комиссиях Министерства культуры, не печатали советские издательства. Лишь изредка, и то чаще с негативным оттенком, имя композитора упоминалось в прессе. В это самое время в Москве в небольшом зале института имени Гнесиных состоятся авторский вечер Шнитке, на который и я случайно попала. Он носил характер полуофициального собрания, причём чувствовалось, что композитор уже обрёл свою аудиторию понимающих слушателей. Исполнялись камерные сочинения, которые воспринялись как трагически самоуглубленные, сложные по музыкальному языку, отмеченные влияниями музыки А. Шёнберга и созданной им «нововенской школы». Музыку нововенцев, запрещённую гитлеровским режимом в Германии и отрицаемую как ересь идеологами соцреализма, в эпоху хрущёвской оттепели только начали с запозданием открывать. Шнитке познакомился с произведениями А. Шёнберга и его учеников раньше многих и изучил их со свойственной ему вдумчивой глубиной. В своей среде Альфред с самого начала выделялся широтой познаний, пытливостью, даром не только творить новое, но и осмысливать музыкальные процессы, включать в свой слуховой опыт огромные пласты музыки прошлого и настоящего. Ему принадлежат важные открытия и в сфере музыкальной науки. Так, сделанный им на заседании Международного музыкального союза в Москве и напечатанный в материалах конгресса доклад о полистилистике впервые вводил в научную практику этот термин, вскоре ставший широкоупотребительным. Как исследователь он изучал оркестровые стили Шостаковича и Стравинского, написал яркую статью о парадоксальности как определяющей черте музыкального мышления последнего. Творчество Стравинского всегда привлекало его внимание. Наряду с именами двух других ценимых им русских музыкантов имя «царя Игоря» значится в заголовках произведений-посвящений Шнитке. Канон памяти Стравинского для струнного квартета (1971), Посвящение Стравинскому, Прокофьеву и Шостаковичу для фортепиано в шесть рук (1978).
В годы полного замалчивания Шнитке помогли выжить два обстоятельства. Во-первых, он нашёл самых верных и постоянных поклонников в лице выдающихся музыкантов-исполнителей. Его музыку играли, ему заказывали новые сочинения Геннадий Рождественский и Святослав Растропович, Олег Каган и Наталья Гутман, Гидон Кремер и Алексей Любимов. Именно они включали произведения Шнитке в свои программы, добивались снятия запретов на их зарубежные исполнения. Благодаря друзьям-исполнителям к 70 м годам зона молчания была прорвана, музыка Шнитке стала звучать в Москве и Ленинграде в самых престижных залах, на эти концерты нелегко было попасть, премьеры становились крупнейшими событиями текущей музыкальной жизни.
Второй фактор, сыгравший решающую роль в борьбе с официальной точкой зрения, заключал в себе театральную и киномузыку Шнитке. Его заметили и стали привлекать к сотрудничеству крупнейшие советские театральные и кинорежиссёры, постоянным композитором он стал в Театре на Таганке, писал музыку к спектаклям солидных академических театров. Это не только давало средства на жизнь. На основе театральной музыки выросло одно из выдающихся, самых глубоких и проникновенных произведений композитора, его Реквием, получивший подзаголовок «музыка к пьесе Ф. Шиллера “Дон Карлос”». Вне такого уточняющего указания в 1975 году, когда продолжалось тотальное обезбоживание советского народа, показалось бы кощунственной крамолой обращение к жанру католической заупокойной мессы и к каноническому латинскому тексту.
В последние годы Альфред Шнитке, которого постепенно, шаг за шагом, брала в тиски истощавшая организм болезнь, жил в Германии. После первого инсульта он полностью восстановил творческую форму, успел написать много новой музыки. Наиболее значительными оказались две его театральные работы – опера по мотивам немецкой народной книги о средневековом философе и чернокнижнике докторе Фаусте, созданная на основе написанной ещё в советский период кантаты «Доктор Фаустус», и балет «Пер Гюнт». Кантата у нас исполнялась, об опере и балете, как и о других произведениях последних лет, можем судить лишь по зарубежной прессе. Я видела изменившегося, говорящего с затруднением, но по прежнему остро мыслящего Шнитке на экране документального фильма памяти Олега Кагана. Его снимали вскоре после первого инсульта. В фильме шла речь о героической борьбе со смертью, которую вёл с помощью своего искусства неизлечимо больной раком выдающийся скрипач. Героической борьбой для Альфреда и его близких стали и его последние годы. Пока мог и хоть как-то двигалась рука, он продолжал сочинять, даже тогда, когда почти утратил речь. Потом судьба лишила и этого утешения.
Прах Альфреда Шнитке, русского композитора и универсального художника, вобравшего многовековые традиции всей европейской музыкальной культуры, покоится на Новодевичьем кладбище в Москве – там же, где находятся могилы столь ценимых им великих предшественников Сергея Прокофьева и Дмитрия Шостаковича. Пусть земля будет ему пухом! Со святыми упокой, Господи…
Зеркало недели. – 1998. – 22 августа.
^ ОТ НАРОДНОЙ ПЕСНИ ДО ДОДЕКАФОННОЙ ТЕХНИКИ
Такое название имеет изданная в Германии Петером Лангом в 1984 году книга статей, очерков, заметок, автобиографических воспоминаний композитора немецко-славянского происхождения Георга фон Альбрехта (1891–1976). В сохранении обширного музыкального наследия композитора большая заслуга принадлежит его сыну, профессору филологии Михаэлю фон Альбрехту, при участии и под эгидой которого с 1964 по 1991 год вышли в свет девять томов музыкальных произведений Георга фон Альбрехта. Богатая событиями творческая жизнь композитора, детство и юность которого прошли в России, свидетельствует о способности музыки ломать границы, синтезируя достижения разных национальных культур. Музыка Альбрехта, базируясь на фундаменте классических традиций, не порывая с тональным мышлением, формировалась в атмосфере интенсивных поисков путей обновления музыкального языка, характеризующих творчество композиторов ХХ века. Многие из этих новаций он опробовал и самостоятельно преломил в ходе становления собственного стиля. Стиль этот отличают строгая отточенность письма, чувство меры, сдержанное благородство в выражении эмоций, мягкий лиризм, тонкость проработки деталей. Он умел оставаться верным себе, избегнув как пассивного эпигонства, так и крайностей современных авангардных течений. Вместе с тем в его музыке можно обнаружить черты общности со звуковыми новациями таких разных авторов, как К. Дебюсси и А. Скрябин, И. Стравинский и Б. Барток, с творческими устремлениями К. Шимановского и С. Прокофьева.
Георг фон Альбрехт родился в самом центре России, на Волге, в столице нынешнего Татарстана – городе Казани. Его отец, по профессии математик, был в то время профессором широко известного Казанского университета. Немец по национальности и сын немецкого переселенца, обосновавшегося в Тбилиси, Иоганн Готлиб Давид Альбрехт именно в этом интернациональном по составу населения грузинском городе начал свою преподавательскую деятельность в качестве учителя женской гимназии. Здесь же он встретился со своей будущей женой Варварой Михайловной Мищенко, род которой происходил из Чернигова. Варвара Мищенко была талантливой пианисткой, имевшей солидную профессиональную подготовку. Её учителем был известный в Тбилиси педагог-пианист, ученик знаменитого Игнаца Мошелеса Эдуард Эпштейн. Варвара Михайловна и впоследствии сохранила пиетет перед немецкой фортепианной школой. Не без её влияния первым учебным заведением, в котором начал обучаться фортепианной игре её сын Георг, стала немецкая консерватория, а его наставником оказался прославленный немецкий пианист и педагог, профессор класса высшего мастерства и директор Штутгартской консерватории Макс фон Пауэр. Многодетная мать и хозяйка большого дома (Георг был пятым ребёнком а семье, после него родилось ещё трое), Варвара Михайловна содействовала формированию разносторонних художественных интересов своих детей. Музыкально одарённый Георг духовно был с ней особенно близко связан. Мать находилась с ним рядом во время его обучения на фортепианном отделе Штутгартской консерватории, при этом сама продолжая музицировать. В ансамбле с учителями Георга она играла сонаты Бетховена, участвовала в музыкальных вечерах и камерных собраниях, проводившихся в городе.
Семья Варвары Михайловны Мищенко имела двойные украинско-литовские корни. Она родилась во Владикавказе, куда по делам службы был направлен её отец. Годы учёбы прошли в Тбилиси. Вскоре после замужества из Тбилиси семья переехала в Казань. Дети росли во многоязычном разнонациональном окружении. С детства они усвоили привычку не только с уважением относиться к другому народу, но и живо интересоваться особенностями его культуры и быта. Разноликим и пёстрым был окружавший музыкально одарённого Георга мир звучаний. Наряду с классическим репертуаром, исполняемым матерью, цепкая детская память сохраняла мелодии народных песен и бытовых романсов: немецких и грузинских, которые любил напевать отец; русских, украинских и литовских, которые пользовались популярностью в семье матери; татарских, башкирских мелодий и инструментальных наигрышей, звучавших на улицах Казани и в её окрестностях в исполнении народных музыкантов.
Музыкальные впечатления детства, связанные с фольклором, послужили толчком к самостоятельному творчеству. Словно реализуя на практике крылатый тезис М. Глинки – «музыку создаёт народ, мы, композиторы, её только аранжируем», – Георг фон Альбрехт начал свой композиторский путь с аранжировки народных мелодий. Цикл фортепианных пьес на темы башкирских народных напевов обозначен в списке его произведений опусом первым. Остановив выбор на башкирском фольклоре, он как бы сразу обозначил столь важную для всего его творчества художественную задачу. Предстояло не просто продолжить путь сближения фольклорных и профессиональных традиций, на который ещё в прошлом веке стали представители новых национальных композиторских школ восточной Европы. Одноголосная башкирская народная музыка основывалась на пентатонике и своеобразном сочетании пентатонических и диатонических ладов. Её богатый жанрово-интонационный фонд включал как долгие напевы, построенные на прихотливой мелизматике, узорчатом опевании варьируемых мотивов, на больших интервальных скачках, так и чёткие по структуре моторные песни и плясовые напевы без слов, а также программные инструментальные пьесы. Изучение башкирского фольклора, его ладоинтонационной основы в те годы лишь начиналось. Не существовало и практики художественной обработки народных мелодий. Молодому музыканту предстояло выступить в роли первопроходца и полагаться на собственную интуицию и художественный вкус, которые его не подвели. Фортепианный цикл на башкирские народные темы и сегодня звучит свежо и убедительно. Композитор построил его на чередовании мягких лирических и более импульсивных подвижно-танцевальных напевов. Скупое гармоническое сопровождение, основу которого составляет ленточное двухголосие, оттеняет выразительность мелодии и подчёркивает её ладовое своеобразие. Фактура прозрачна и воздушна. Весь цикл как бы выдержан в мягких пастельных тонах. В каждой изящной музыкальной миниатюре композитор представляет народную мелодию в тонком художественном обрамлении, призванном подчеркнуть её эстетическое совершенство. Такой подход будет характерен для его творчества и впоследствии. Каждая народная мелодия будет восприниматься им как завершённый самоценный образ. Способы обращения с такой темой напоминают работу ювелира, шлифующего и обрабатывающего драгоценные камни. Сохраняя свои природные свойства, камень в художественных изделиях подлинного мастера подчиняется общему художественному замыслу вещи и её функциональному назначению. Аналогичным целям служат многочисленные фольклорные сочинения Георга фон Альбрехта. С точки зрения строгого этнографизма в них не всё может показаться убедительным. Однако автор видел свою задачу в сближении различных музыкальных миров, подобно тому, как они соприкасались между собой в пространстве его детских впечатлений. Вводя песни своего детства – грузинские, немецкие, русские, украинские, литовские, башкирские, татарские – в русло профессиональных музыкальных жанров и традиций, он расширял круг интонационных источников собственного творчества и насыщал его живыми токами исторического музыкального опыта. Это были одновременно и музыкальные символы его собственного рода.
Важным событием в становлении личности будущего композитора стал переезд семьи из Казани в Петербург. Здесь Георг успешно заканчивает Царскосельскую гимназию, после чего становится студентом Петербургского университета. В гимназические годы он встречается со своим одногодком Сергеем Прокофьевым, в то время уже учеником консерватории. На Георга произвело сильное впечатление знакомство с юным музыкантом, вполне осознавшим собственное призвание, независимым в суждениях, общавшимся в стенах консерватории с самыми знаменитыми русскими композиторами.
Для самого Георга путь к музыке не был прямым, пролегал через ряд испытаний. Профессия музыканта не была в глазах его отца достаточно надёжной. Она требовала действительно яркого природного дара, была связана с риском ошибиться в оценке качества музыкальной одарённости и способностей к её развитию. По настоянию отца юноше предстояло сначала получить общегуманитарное образование и остановить свой окончательный выбор на музыке лишь после того, как отцу и старшим братьям будут даны убедительные доказательства подлинной силы его музыкального призвания. Таких взглядов придерживались в те времена во многих интеллигентных семьях. Можно вспомнить, с каким упорством добивался права стать музыкантом военный инженер Николай Мясковский, десятью годами старший Прокофьева, но оказавшийся с ним на одной студенческой скамье. Ещё один их соученик, будущий известный русский музыковед и композитор Борис Асафьев параллельно с учёбой в консерватории оканчивал историко-филологический факультет Петербургского университета – тот самый, где чуть позднее стал учиться Георг фон Альбрехт.
Как вспоминал впоследствии Б. Асафьев, в отличие от консерватории, которой был присущ замкнутый корпоративный дух, Петербургский университет характеризовала атмосфера живого творческого поиска. Среди его преподавателей были выдающиеся учёные – люди острой мысли, широких культурных интересов, зажигательного темперамента. В те предвоенные и предреволюционные годы Петербург бурлил новыми идеями, был центром интеллектуальной жизни России. Это был период расцвета русской философской мысли, блестящая эпоха в развитии русской художественной культуры. Живопись художников «Мира искусства», поэзия «серебряного века», новаторские поиски путей обновления театральной эстетики, связанные с именем Всеволода Мейерхольда, возбуждавшая умы прорывом к новым звучаниям музыка позднего Скрябина и дерзкие дебюты музыкантов молодой генерации – Игоря Стравинского, Сергея Прокофьева, Николая Черепнина. Под влиянием старших братьев, оказавших немалое воздействие на его духовное развитие, впитывая настроения, характеризующие творческую среду университетской студенческой молодёжи, Георг формировался как личность в атмосфере всеобщего брожения умов, религиозных, философских споров, дискуссий, связанных с новыми течениями в искусстве. Всё это противоречиво переплеталось с бурными социально-политическими событиями, окрашивалось предчувствием грядущих катастроф.
В вихре сложной эпохи Георгу фон Альбрехту не однажды выпадали на долю испытания, которые, казалось бы, могли сломить его характер. Но при всех сменах внешних обстоятельств его жизни он умел оставаться верным себе и той самодисциплине, той нравственной закалке, которую получил в семье. В художественной натуре матери он находил отзвук сокровенным мечтам навсегда связать свою жизнь с музыкой. Братья, которые принадлежали к кругу высокообразованной технической интеллигенции, приобщали к своим интересам, связанным с театральной и концертной жизнью Петербурга, с увлечением философскими взглядами оригинального русского религиозного мыслителя Владимира Соловьёва, с творчеством Фёдора Достоевского, которое комментировалось в разрезе исторических судеб России и глобальных проблем бытия в работах Д. Мережковского, Н. Бердяева, В. Розанова.
Георгу было двадцать три года, когда история впервые непосредственно вмешалась в его собственную судьбу. Он уже получил звание свободного художника-пианиста, занимаясь в Штутгартской консерватории. Из Штутгарта выехал на каникулы, собираясь вскоре вернуться и продолжить всестороннее освоение профессии музыканта. Через две недели после его отъезда началась Первая мировая война, Россия и Германия оказались по разным сторонам фронта. «Каникулы» Георга продлились девять долгих лет.
Штутгартских учителей и их музыкальные заповеди он с благодарностью помнил всю жизнь. В фортепианном классе Теодора Висмайера его научили ценить творчество старых мастеров. Этому способствовали и теоретические занятия под руководством влюблённого в музыку И. С. Баха органиста Генриха Ланга. От Ланга он воспринял умение слышать и добиваться красочности гармонической вертикали в условиях свободного полифонического развития голосов многоголосной ткани. Музыке Георга фон Альбрехта осталась чужда жёсткая диссонантность и вязкая полиаккордика современной гармонии. Его эстетическое кредо будет связано с пониманием гармонии как согласия, мягкости и благозвучия, опирающихся на естественные законы акустики. Отсюда пошёл его интерес к модальной гармонии, использующей природные свойства натуральных ладов, пентатоники, обертонового звукоряда и его трансформации.
На занятиях у Висмайера пианистов воспитывали на произведениях Баха. Именно здесь молодой музыкант смог впервые понять истинную ценность ненавязчивой красоты и величия баховской мелодии, как он сам вспоминал впоследствии. С учителями Георгу везло и в дальнейшем. Вскоре после начала войны он оказался в Москве и попал в частные ученики по композиции к Сергею Ивановичу Танееву – одному из высочайших авторитетов в области музыкальной науки и педагогики, известному композитору, пианисту и музыкально-общественному деятелю, автору новаторского теоретического исследования «Подвижной контрапункт строгого письма», продолжением которого стало его «Учение о каноне». Школу С. И. Танеева прошли такие известные русские композиторы, как С. Рахманинов, А. Скрябин, Н. Метнер. Велика была его роль в профессиональном становлении будущих крупных учёных Б. Яворского и Г. Конюса, способствовавших развитию русской музыкально-теоретической мысли.
Занятия с С. И. Танеевым углубили и укрепили, связав с основами профессиональной композиторской техники, заложенное в Штутгарте отношение к классическим традициям как фундаменту музыкального профессионализма. Это было особенно важно в эпоху чрезмерного увлечения модными музыкальными течениями. В наследии прошлого, в творчестве великих классиков европейской музыки и их предшественников Танеев усматривал концентрацию основополагающих законов музыкального мышления, которые необходимо тщательно осваивать и изучать.
Общение с Танеевым оказалось ценным для Георга не только в чисто профессиональном отношении. Важное воздействие на его восприимчивую натуру имела сама личность выдающегося музыканта. Именно в это время музыка, музыкальное высказывание становятся для него способом мысли и целью существования, неотделимыми от всей его жизни. В звуки изливаются впечатления от окружающего мира, собственные переживания. Но он приучается строго контролировать творческий процесс и его объективировать, подвергая эмоции интеллектуальному контролю. Равновесие субъективного и объективного, эмоционально непосредственного и логически выверенного будет характеризовать всё творчество Георга фон Альбрехта вне зависимости от того, что окажется импульсом к рождению того или иного замысла: разрешение чисто технических и технологических задач, эксперимент в области стиля и музыкального языка или, напротив, личное событие либо литературная программа. Жизнь растворится для него в музыке, а привычка мыслить музыкально наложит отпечаток на восприятие людей и образов внешнего мира. В своих воспоминаниях он свяжет образ старшего брата Пауля с темпом