Geum.ru

Б. В. Марков Вопросы к экзамену по специальности Литературоведение

Вид материалаВопросы к экзамену

Содержание


25 Исторические образы литературы и задачи ее исследования.
Страсть как симпатия и магнетизм.
Дискурсы о любви.
Семиотика страсти.
Подобный материал:
1   ...   38   39   40   41   42   43   44   45   ...   53
^

25 Исторические образы литературы и задачи ее исследования.


Литература как моделирование переживаний.

Что мы сегодня понимаем под страстью: духовную интенсивность, психическую энергию, физическую силу, физиологический темперамент – словом, некую мощь, динамику человека, особую эмоциональную интонированность его сознания? Говорят о холодном рассудке и горячем сердце. Со страстью ассоциируются слезы или смех, горе или радость, любовь или ненависть. Страсть кажется проявлением самой сущности живого, которое ненасытно и перехлестывает через себя самого. Обычно страсть противопоставляется рассудочному познанию как форма переживания. Страсть – это желание, которое вызвано нехваткой. Совершенно недостаточно определить "pathos", «passio» как переживание, хотя это определение кажется соответствующим родовидовому отношению. Но на самом деле не ясно, что является видом, а что родом, и в чем состоит родовидовое отличие страсти. Если посмотреть на традиционное понимание страсти в философии, религии, этике, искусстве, то оно характеризуется в основном как политика переживания, контроля, подавления или сублимации страстей. Культура и воспитание поддерживают негативное отношение к страсти. Страсти воспринимаются как то, что подлежит сдерживанию, подавлению или управлению. Ницше указал на то, что христианская политика укрощения страстей не только не эффективна, но и опасна. Подавленные желания находят выход в реактивных чувствах злобы и ненависти. Фрейд назвал этот ресентимент «бессознательным», охарактеризовав его как важнейшую форму работы. Как всякая рабочая сила, психическая энергия подлежит эксплуатации и должна использоваться для производства продуктов культуры. Так возникло понятие сублимации, суть которой в трансформации и использовании "первичных позывов", "влечений" для стимуляции занятий культурным творчеством.

Скука, апатия, т.е. отсутствие страстей и интересов – вот главный враг человека. Борьбу воли и скуки мастерски описал Шопенгауэр. Как неудовлетворенное существо человек испытывает желание, но как только предмет его достигнут, тут же наступает пресыщение и скука. Человек не знает, куда девать себя, пока не окажется рабом новой страсти. Желание приходится терпеть хотя бы по тому, что ни наука, ни религия не могут существовать и развиваться без увлеченных страстью людей. Поэтому искусство оценивает чувство выше рассудка. Это проявляется в его ориентации на мир страстей и переживаний.

Страсти являются мотором, прежде всего, современной экономики, которая рассчитана не просто на удовлетворение, сколько на производство желаний. Так мы оказываемся в рабстве совсем у других страстей, чем наши предки. Наши желания становятся искусственными и даже извращенными.
^

Страсть как симпатия и магнетизм.


Ответ на вопрос, как желание одного может передаваться другому, дает симпатически-энергетическая парадигма, ведущая происхождение от практик шаманизма и продолженная в теории эроса Платона, учениях о симпатии М. Фичино, Д. Бруно, М. Шелера, а также в магнетизме Мессмера и Хуфеланда, в гипнотизме и психоанализе Фрейда в дородовой психологии С. Гроффа, А. Томатиса. Необычным и даже скандальным в этой парадигме является отказ от принципа автономии: симпатия регрессирует до симбиотического единства с матерью, а затем снова дистанцируется от нее. Это нечто вроде второго рождения, суть которого в том, чтобы выстроить внешнюю сферу по образцу материнского инкубатора.

Как вообще возможно чувство симпатии и как оно возникает между людьми? Можно привести два альтернативных ответа, которые как раз и нуждаются в каком-то синтезе, ибо в повседневной любовной практике они постоянно переплетаются, переходят одно в другое, взаимно поддерживают и обогащают друг друга. Первый ответ, который дало бы большинство зрелых, разумных, переживших романтические иллюзии людей, состоит в убеждении, что в отличие от животного человеческое чувство симпатии возникает как продукт общения, разговора, диалога, в ходе которого определяется консенсус в понимании важнейших вещей и достигается нравственное признание друг друга. Путь к сердцу лежит через ухо, как считают сторонники вербалистской модели любви. Вместе с тем, у такой концепции немало проблем, и причем не только методологических. Как раз с техникой у ее сторонников дело обстоит более или менее хорошо. Во всяком случае, они оснащают людей более эффективными и надежными средствами, чем их противники. Любовная лирика является хорошим инструментом покорения человеческих сердец. Хотя Платон ее побаивался, она высоко ценится нынешними пастырями человеческого стада, ибо цивилизует темные порывы и нейтрализует животные извращения, а, главное, является подконтрольной и позволяет переприсваивать и перенаправлять эротическую энергию в нужном направлении и на пользу общества. Например, приобщение к любовному дискурсу используется не только для стимуляции рождения и воспитания детей, но и для сублимации эротической энергии в создание культурных ценностей. Любовь всегда эксплуатировалась и в политике. Например, на ее основе прививалась любовь к отечеству. Именно в этой «пригодности» для государственных нужд и видятся достоинства платоновской теории Эроса. Сегодня она под подозрением и нейтрализуется активно развивающимся сексуальным просвещением, которое опирается не столько на древнее искусство эротики, сколько на технику получения наслаждения. Науки о сексуальном, полагал М. Фуко, более эффективно и экономично организуют коллективное тело для нужд власти.

Другой ответ на вопрос о тайне любви, опирается на чувственное влечение, которое, наверное, испытал каждый, по крайней мере, в романтическом возрасте. Его загадка состоит в том, что до или помимо разговоров о любви, как говорят, «с первого взгляда» двое людей начинают испытывать взаимное влечение или симпатию. Согласно этой модели, чувства не обманывают, а разговоры, допуская в интимную сферу любви общественные нормы и ценности, неизбежно разрушают идиллию.

Пожалуй, впервые о таинстве любви заговорил Платон. Его рассуждения о первичном и вторичном Эросе подхватило христианство. В дальнейшем эротика Платона была развита М. Фичино и стала за пять веков до появления психоанализа своеобразной «глубинной психологией» европейской культуры. М. Фичино в «комментарии» к «Пиру» несколько бесцеремонно дописал недостающую на его взгляд часть. В ней он задолго до появления теории У. Гарвея развил метафору сердца и крови и связал ее с теорией зрения Платона. Когда влюбленный смотрит на лицо любимой, его сердце начинает учащенно биться, лицо краснеет, а глаза начинают блестеть. Как можно заставить биться сердце любимого в такт сердцу влюбленного? Согласно М. Фичино, кровь влюбленного, накачиваемая могучим мотором, поднимается вверх и концентрируется в глазах. Там она трансформируются во флюиды, которые по воздуху перемещаются в глаза любимой. Затем они инфицируют кровь и вызывают ответное сердцебиение: «Смертные тогда обвораживаются в полную силу, когда, при частом взирании, направляя острие взора на острие взора, соединяют глаза с глазами и вместе впивают, несчастные, долгую любовь. Поистине болезни этой, как угодно думать Мусею, причина вся и исток – глаза. Поэтому, если кто окажется с сильным блеском глаз, пусть он будет менее хорошо сложен в остальных частях тела, по той причине, по которой мы сказали выше, он чаще [чем другие] заставляет безумствовать взирающих на него. Кто устроен противоположным образом, располагает скорее к некоторой благожелательности, нежели к жару страсти. Представляется, что красивая соразмерность прочих, помимо глаз, частей тела заключает в себе не силу действительной причины, но лишь случайное побуждение к болезни такого рода.»i

Видимо, эта концепция и была основой считающегося научно дискредитированным магнетизма, который в форме мессмеризма стал популярным во всех европейских странах.

Спустя столетие симпатическая магия лица Фичино возрождается у Бруно как наука об универсальных связях. В форме комментария Фичино, по сути, предложил новую динамическую концепцию любви, в основе которой положено желание. Всякий раз, когда два человека охвачены взаимным благоволением, они живут один в другом. Эти люди поочередно превращаются один в другого, и каждый отдает себя другому, получая его взамен.

В начале Нового времени психология и магия, онтология и антропология, физика и социология связаны общим принципом симпатии, который в физике выражается в понятии "импетуса", "виртуса", притяжения, тяготения, инерции, сохранения, энергии и др. Таким образом, изолированные атомы, автономные субстанции, замкнутые на себя монады наделены свойством взаимодействия с другими членами универсума. Эта взаимная связь делает мир резонирующей системой, а наиболее тонкие и умные индивиды становятся медиумами мира, проводниками творческих импульсов, исходящих из других частей микрокосма. Особенно медицина Парацельса обращает внимание на констелляции, в которые вписан человек, ибо болезни возникают из рассогласования ритмов индивида с ритмами универсума. Человек в такой резонирующей онтологии понимается как участник некоего мирового концерта, где исполнители и слушатели образуют единое коммуникативное поле. Рене Жирар таким же образом трактовал Шекспира: общество – это социальный ансамбль, связанный горящими в индивиде страстями, жаждой власти, наслаждения. Его герои – своеобразные аккумуляторы желания. Герои наделены способностью инфицировать свои желания. И те, с кем они вступают в борьбу, заражаются страстями подобно чуме. Так все общество оказывается постепенно зараженным завистью и соперничеством, т.е. капитализмом.

Галилей, которого считают продолжателем Бруно и Коперника, был противником симпатической магии. В трактате "Пробирщик" он отрицает существование у материи каких-то свойств, которые не могут быть измененными или взвешенными. Но его проект "рациональной механики" был существенно скорректирован как Декартом, так и Ньютоном. Один вводит "вихри", а другой - "тяготение" и таким образом оба являются продожателямии не античной статики, а средневековой динамики. Это движение мысли в направлении отказа от пространственной близости в пользу дистанции приводит к тому, что в игру вводится время и формой коммуникации становится память. Отсюда само мышление определяется в терминах переноса и передачи.

Ф. Месмер исходил из представлений о межзвездной силе тяготения и флюиде, который передается как магнетическое излучение через все тела и связывает их в единую цепь. У Месмера нет понятия индивидуальности, он трактует человека как животный магнит, втянутый в ансамбль флюидальных взаимодействий. Собственно, концепция избирательного сродства Гёте – это тоже использование физиогномической и магнетической моделей. Однако упрощенное применение месмеризма для разработки отношений автора и публики, актера и зрителей, вождя и массы, врача и больного, учителя и ученика привело к дискредитации этого учения. Пришедший на смену симпатической магии Фичино и гипнотизму Мессмера психоанализ во многом опирается на те же представления о соотношении души и тела, что и месмеризм. Хотя Фрейд отказался от гипноза, но в его представлениях о либидо сохраняется «магнетическая» модель, согласно которой между индивидами имеют место отношения притяжения и отталкивания, возникает силовое поле, пронизанное флюидами и влечениями. Вполне возможно, что от этой аттрактивной модели вообще невозможно избавиться вполне и об этом свидетельствует возрождение «флюидной» теории после того, как психоанализ был окончательно переведен Лаканом в сферу языка.
^

Дискурсы о любви.


О любви говорят много, но бестолково. Главная проблема состоит в том, как чувства, релевантные для одного, оказываются или могут оказаться релевантными для другого? Общепринятыми должны быть действия, и именно они контролировались обществом. Чувства только сбивают с толку, поэтому их проявление если и не запрещалось совсем, то жестко контролировалось.

Французы утверждали, что любовь и долг несоединимы. На самом деле романтическая любовь не только не разрушала, но, наоборот, укрепляла стабильность общества. Поэтому у англичан брак не расценивался как препятствие для совершенствования интимных отношений. Отсюда стремление вербализировать интимную коммуникацию. Негативным последствием становится подмена любви говорильней. И раньше мужчины не сразу брали быка за рога, а вели длительную осаду. Они делали комплименты, дарили подарки, приглашали вместе поужинать и т. п. В случае последовательного принятия этих знаков внимания, в конце концов, женщина обязана была уступить. Таким образом, в основе галантности лежал расчет и строгая внутренняя экономия: инвестор-мужчина, в конце концов, получал прибыль от своего вклада. Когда эта экономия нарушилась, мужчины перестали постоянно волочиться за женщинами. Это стало пустой тратой времени, а инвестиции – невыгодными. Таким образом, галантность и волокитство исчезли вовсе не по причине остывания чувств или импотенции. Сегодня происходит наркотизация секса, он кажется экономичным, ибо стимулирует общественно-полезную деятельность. А раньше считалось наоборот. Может быть, либерализация сексуальности произошла по причине изменения форм труда, он стал интеллектуальным, и физические нагрузки стали необходимыми?

Прежде чем задаваться вопросом о смысле любви, необходимо исследовать ее знаки. Теория любви сопоставима с концепциями денег, власти, истины. Собственность, женщины и другие блага всегда были причиной раздоров. Нормализация такого рода отношений составляет главную задачу коммуникативных медиумов. Задача эта решается путем создания семиотической концептуальной системы, объясняющей возможность выражения чувств. Как возможен порядок в столь запутанной области, какую являет собой мир любовных страстей? Первым шагом наступления на спонтанность чувств является их описание. Этим занимаются не только поэты, но и воспитатели, моралисты, ученые. Поэты придумывают идиомы, а педагоги, медики и юристы постулируют нормы. Благодаря их связи описание исторического материала осуществляется на основе абстрактных социологических теорий.

Судя по классической литературе, отличие подлинной любви от обмана, любящего от соблазнителя – это одна из главных дифференциаций языка страсти. Странным образом, это различие перестало быть определяющим в любовной коммуникации, зато стало интересовать логику и семантику. И если искренность говорящего стала общей проблемой теории речевых актов, это свидетельствует о том, что в обществе сохраняется и даже усиливается роль личностного фактора. В рамках классического дискурса о любви не обсуждаются казуистские вопросы: можно ли всегда быть искренним, следует ли всегда высказывать состояние своих чувств, которые все время меняются, и вообще как можно быть искренним в любовной коммуникации? Терапевтическое понимание любви – это попытка достичь искренности неискренними средствами. Так возникает вопрос: что же такое любовь, понимаемая как способ самоидентификации, как возможность Я стать самим собой.

Человек испытывает сильнейший фантазм единения, и грезит либо о друге, либо о прекрасной Даме. Однако мечты о любви все более возвышенной и прекрасной, сопровождаются все более сильной деградацией способности быть рядом с другим человеком. Интенсивная страсть растворяется в повседневных дрязгах и скуке. Секс как способ разрядки является слишком радикальным, если иметь в виду снятие напряжения, и явно неэффективным средством сближения.

Человек отличается от животного, которое, повинуясь инстинкту, спаривается с существом противоположного пола. Люди вступают в такое близкое взаимодействие не с целью освобождения от либидо и не для продолжения рода. Ими влечет непостижимая тяга к встрече с трансценденцией, символом коей у В. Словьева и была София Божья премудрость.

Соловьев, Бердяев и другие представители философии русского эроса также настаивали на духовной сущности любви. Согласно феноменологической теории пола Мерло-Понти и Левинаса, условием сближения является стремление не столько к интеллектуальному и даже не к душевному, сколько к интимному единству. Другой воспринимается при этом как единственный, незаменимый и самый близкий человек, перед которым ты можешь предстать открытым и беззащитным. Любовь – это величайшее доверие, при котором другому открывается то, чего ты сам не знаешь о себе. Но именно такая любовь и оказывается самой несчастной. Не каждый способен вытерпеть другого на столь малом расстоянии, какое предполагает любовь как способ сближения.

Альтернативой такому подходу является дисциплинарно-аналитическая парадигма. На ее основе разрабатываются две взаимосвязанные стратегии: дискурсивная и дисциплинарная. Что является дозволенным или недозволенным в желании? Какую роль сегодня играет чувство стыда в контроле за страстями? Чувства, особенно связанные с любовью или дружбой понимаются как нечто приватное и даже интимное. Согласно Н. Элиасу нормализация страсти достигается на основе чувства стыда, которое воспитывается у цивилизованных людей.ii Его оппонент П. Дюрр в своей книге "Интимность" доказывает, что страсти являются предметом контроля в любой культуре и что наши предки вовсе не были нецивилизованными варварами.iii М. Фуко – сторонник дисциплинарного подхода к решению проблемы нормализации желания – отметил центральное значение понятия "свободы" в развитии психиатрии: безумие – результат неправильной реализации свободы, поэтому они подвергались изоляции и дисциплинарным воздействиям: свобода мыслится как атрибут человеческого существования, но она же – условие безумия. Страсть, неупорядоченная жизнь, пороки, алкоголь и наркотики – все это опасные игры свободы. Поэтому необходимо постоянно следить за человеком, который становится безумцем в результате неспособности пользоваться своей свободой. Это и пресекает изолятор. Безумец получает свободу в замкнутом пространстве, в изоляции от соблазна и порока, его воля должна быть подчинена врачу (кстати и гипноз используется именно для этого). Отныне безумец свободен и одновременно исключен из сферы свободы. Впадая в безумие, человек отчужден от свободы и попадает в режим истины, т.е. становится объектом медицины.

Вопреки общепринятому мнению о том, что капитализм подавляет страсти, немногие исследователи указали на то, что именно для буржуазного общества становятся интересными и важными чувства индивидов. М. Вебер показал трансформацию религиозного чувства в страсть к наживе и накоплению капитала. В работах Н. Элиаса раскрыт процесс психосоциогенеза, в ходе которого аффекты находят цивилизованную форму разрядки. М. Фуко в своих исследованиях клиники, казармы и тюрьмы описал изощренные процедуры дрессуры, в ходе которой воспитывались автономные индивиды эпохи Нового времени. По мере усложнения социальной ткани, в нее вплетаются чувства и страсти, поэтому возникает потребность в контроле за сферой интимного. Но те способы кодификации и ортопедии, которые описал Фуко, составляют лишь часть созданных в то время практик. Другая часть включает то, что сам Фуко позднее назвал духовными практиками создания себя. Поскольку внутренняя жизнь человека проявляется в публичной сфере, постольку насаждаются самоконтроль и самодисциплина, которая более эффективна, чем внешний запрет.
^

Семиотика страсти.


Любовь – это страсть, интимное чувство, и как таковая она не социальна и не коммуникативна. И вместе с тем, ни о чем так много не говорят, как о любви. Возможно, благодаря дискурсивизации обретается власть над непокорной, антиобщественной страстью. Любовь – угроза коммуникации, и не случайно сегодня предпочитают говорить о сексе.

Как страсть становится предметом коммуникации, как она протекает на интимном уровне, как расширяются возможности для сообщения о своих интимных переживаниях?

Очевидно, что медиумом желания является не только речь и письмо, но и музыка, образы, лицо и тело другого человека.

Если человек не находит материнского тепла в социальных и символических пространствах культуры, то испытывает ужасный стресс, который преодолевается алкоголем или наркотиками. Современная психология трактует желание как внутреннее чувство, выражающее индивидуальную потребность. Согласно симпатической парадигме, наши чувства не созревают в недрах нашего тела, а резонируют как ответ на чувства другого. В этом смысле можно говорить о своеобразном чувственном "заражении". Разумеется, психология и тем более философия не могут справиться с химией связи организма и наркотика, однако они указывают на общую причину "болезни", которую можно устранить изменением среды по принципу организма и контролируемым использованием нарко-алкоголических средств. Согласно утверждению Овсянико-Куликовского, наркотики играли важнейшую роль в антропогенезе: потребление опьяняющего напитка дало могучий импульс дальнейшему развитию психической деятельности. Более того, человек всегда находится в том или ином экстатическом состоянии. Язык и речь – психотропные средства экстатического действия, пришедшие на смену наркотикам. iv Практическое значение такого рода подхода состоит в объяснении наркотической зависимости утратой симпатической связи с другим, т.е. утратой материнского тепла.

Важно определить основное различие, определяющее семантику любовного дискурса. Наиболее близкой является романтическая теория, согласно которой любовь – это страсть. Любовь имеет интимный характер, в ней нет места другому и, прежде всего, - третьему. Вместе с тем, о страсти все время говорят, и это вызывает подозрение, что она является диспозитивом культуры, стимулирующим продолжение рода. Правда, надо принять во внимание различие англичан, воспевавших брак и семью как венец любовной страсти, и французов, считавших брак, если не препятствием, то чем-то совершенно не имеющим отношения к страсти. У англичан социальный характер любовного дискурса очевиден. Но и у французов также скрыто присутствует "социальный заказ": любовник должен быть молод, красив и богат. Эти условия страсти четко обнаруживают ангажированность любовного дискурса.

Надстройку общества образует семантика, благодаря которой становится возможной преемственность социальной жизнедеятельности. Она скрепляет опыт и чувство в словесной форме болтовни и мудрости, теоретических и фактических суждений. Эволюция семантики меняет способы упаковки опыта и открывает новые возможности выражения чувств. Она образует опору, на основе которой осуществляется управление смысловыми комплексами. Согласно Н. Луману, идейное наследие обеспечивает возможность развития социальных отношений, и даже революционные изменения социума не приводят к фундаментальной смене семантической надстройки. Конечно, возможны и семантические революции, причем на фоне относительно стабильной социальной жизни. Но, вообще говоря, не следует их различать механистически, ибо их связь органична. По мнению М. Бахтина, семиозис являлся жизнью, а жизнь – семиозисом. Сегодня не только простые граждане, но и сами политики порой принимают за реальность то, о чем говорится с экранов телевидения.

Однако чисто семиотического истолкования общества недостаточно для раскрытия социальной жизни людей. Его необходимо дополнить коммуникативным подходом. Например, дискурс о любви не просто выражает интимные сердечные чувства, а представляет собой символический код, посредством которого информируют о том, о чем, кажется, невозможно сообщить. Здесь возникают две проблемы: Во-первых, если слепая страсть осуждается в любой культуре, то как кодифицируются чувства, чтобы обрести общезначимое и общепринятое выражение? Во-вторых, как сами чувства, точнее, их выражение в некой общепринятой форме, становятся коммуникативными медиумами?

Знаки страсти также необходимы для жизни, как и мудрые слова. Коды образуют, производят социально одобряемые чувства. Без них, строго говоря, невозможны и переживания, ибо большинство из них являются реактивными. Они связаны не столько с внутренними потребностями организма, сколько с переживаниями, обусловленными и даже навязанными социальными нормами. Да, есть чувство голода, и все переживают потребность в пище. Большинство людей едят, занимаются любовью, работают и отдыхают. При этом они испытывают определенные и, вероятно, похожие чувства, вызванные удовлетворением или невозможностью реализации этих основных человеческих потребностей. Возможно, таким же образом обстоит дело и с "высшими" потребностями, которые порождены культурой. Но в каждую эпоху, даже в рамках одного общества, люди по-разному удовлетворяют свои потребности и по-разному оценивают те или иные способы их удовлетворения. В итоге получается достаточно пестрая, но упорядоченная картина мира чувств.

Если подойти к этому чисто философски, то такое, хотя и пестрое, единообразие, должно вызывать удивление. Действительно, чувства, как интимные внутренние переживания даже одинаковых событий должны быть, во-первых, совершенно уникальными, а во-вторых, неповторимыми даже в жизни самого индивида, который по-разному переживает свои завтраки, обеды и ужины и, тем более, сексуальные контакты даже с одним и тем же партнером. Как удается нормализовать не только проявление, но и переживание слепых страстей. Ведь они капризны, и даже цивилизованные люди, испытывают такие желания, которые направлены не только на реализацию социально одобренных ценностей, но и на их отрицание. А не послать ли к черту весь этот порядок, господа? Такими словами Достоевского можно выразить основной закон чувства, которое не желает укладываться в прокрустово ложе цивилизованного поведения.

В традиционном обществе пространство проявления интимных чувств было чрезвычайно узким, и общество ограничивало и тщательно контролировало всяческие попытки его расширить. Например, запрещались до- и внебрачные интимные связи. Поскольку осуждалось проявление интимных чувств, то ни о каком глубоком познании душевных переживаний другого не могло быть и речи. Автономизация интимных отношений, социальная регрессия страсти происходит в условиях кризиса буржуазного общества, когда стабильность порядка обеспечивается личными средствами. В начале ХYIII в. французы считали постоянство бессмысленным, а англичане культивировали брак, хотя там имели место не только любовь, но и ненависть. Любовь разворачивалась как конфликтная коммуникация, однако по-прежнему оставалась идеалом человеческих отношений.

Начиная с 17 столетия, когда появляются журналы, а в них печатаются романы, страсти становятся предметом внимания и культивирования. Их манифестируют, они становятся условием браков и иных социальных действий. Роман в письмах становится формой сообщения об интимных человеческих чувствах. Вопрос в том, являются они ответом или, наоборот, вызовом?

Рассматривая страсти с коммуникативной точки зрения, мы должны различать знаки и коды, с одной стороны, и реальные чувства, с другой. Пожалуй, самой первой попыткой кодификации чувств является аристократическое искусство страсти, которое отличалось от вульгарных проявлений сексуальности. На место грубых форм ухаживания приходит тонкое искусство амурной страсти, которое отличается возвышенным идеализмом. Совершенно очевидно, что рыцарская любовь культивировалась не только с целью облагораживания высших сословий, которые обучались контролировать свои страсти, но и с целью сублимации страсти на ниве войны.

На смену средневековой рыцарской галантности в Новое время приходит романтическая любовь. При этом меняются: форма кода, основание любви, антропология, упорядочивающая коды. Суть происшедших изменений состоит в ориентации не на идеализацию, как в Средние века, а на рефлексию. При этом основные усилия тратятся не столько на облагораживание объекта любви, сколько на его познание и работу воображения.

Прежняя семантика любви формулировалась как идеал и парадокс, и благодаря этому оказывалось возможным единство многообразия. Сегодня происходит тривиализация этой семантики и не ищется никаких новых форм нормализации неожиданного. Коды амурной страсти отличали любовь от супружества, но одновременно исключали эксцесс. И современная психотерапия направлена на поиск путей сохранения любви в супружеской жизни. Трудность в том, как понять и принять своеобразие того, кого любишь, т.е. другого, который и сам не знает, каков он есть. Н. Луман раскрывает противоречия любовной семантики: С одной стороны, интенсификация чувства, с другой стороны, воспитание добродетелиv. Но как возможно это гармонизировать? В 18 в. возникает фривольный дискурс, направленный против морали. Предел его обозначен Садом. Другой дискурс сформировался как выражение принципа наслаждения. Он направлен против разума. Так оказались разбитыми две главные контролирующие инстанции и обозначилась серьезная угроза браку и семье. Чем же ответило общество на эту угрозу? Поскольку на передний план вышло понятие природы, образ которой задавала наука, постольку линия обороны против иррациональности страстей выстраивалась на основе сексуальности. Как кажется, мы и сегодня продолжаем эксплуатировать ее возможности.

Главная тема любовного дискурса определяется не страстью, а приватностью: секс – это способ самореализации. Происходит глубокое изменение семантики любовного дискурса. Главная понятийная пара: "социальное - индивидуальное". Секс не преследует цели продолжения рода, а воспринимается как средство достижения индивидуального наслаждения. Приверженцам романтической любви секс кажется чем-то совершенно животным. Однако проблема вовсе не в редукции к физиологии. В современном обществе преобладают безличные отношения. Я стало проблемой. Отсюда не забота о себе и не управление своими страстями, а поиск себя, рефлексия и селекция самости – вот что становится главным. Секс попадает в эту серию поисков себя. То, что раньше искали в любви, в интимных отношениях теперь заменяется поиском самореализации.

Конечно, существуют самые разные концепции и средства самореализации. Но в массе преобладает то, что Гофман назвал представлением себя в повседневной жизни. Секс становится средством саморепрезентации. Поскольку в презентации теряется различие истины и видимости, постольку нет проблемы различия истинного и мнимого чувства, так занимающего романтиков. Кодирование страсти с целью ее нормализации и приспособления для социальной и семейной жизни становится ненужным. Что же приходит на смену старому коду, экзальтирующему и нормализующему слепую страсть, в которой видели главную угрозу социальному порядку? Теперь любовь не приходит извне, она – продукт самого индивида, желающего любить. Любовь больше не является долгом, и никого ни к чему не провоцирует.