Geum.ru

Б. В. Марков Вопросы к экзамену по специальности Литературоведение

Вид материалаВопросы к экзамену

Содержание


Бытие, истина и ценность.
Подобный материал:
1   ...   34   35   36   37   38   39   40   41   ...   53
^

Бытие, истина и ценность.


Кроме познания можно указать еще несколько различных типов “абсолютного действия” таких, как: труд, власть и любовь, связанная с нравственным признанием и примирением. В каждом из них и человек и мир проявляются по разному. Поэтому универсализация схемы субъектно-объектного отношения на всю жизнедеятельность является серьезной ошибкой, в результате которой ее общие и индивидуальные формы утрачивают свою специфичность. Вместе с тем было бы неверно возлагать вину на философов, так как сама субъектно-объектная дифференциация сложилась как отражение отношения труда и господства и тенденции на техническое покорение природы. Вряд ли можно избавиться одним махом, как мечтают романтики, от этой модели, ибо для установления ее границ необходимо предпринять тщательный генеалогический и функциональный анализ. Трудно оспорить ее правомерность по отношению к познанию, но нужно учесть, что его образ в этом случае уже заранее без какого-либо обсуждения и сознательного решения формируется потребностями труда и власти. Одни философы, отвлекаясь от своих человеческих переживаний, следуют объективистской ориентации, другие пытаются ее оспаривать и настаивают на приоритете гуманистических ценностей. Однако более внимательный анализ обнаруживает элементы реального гуманизм в казалось бы жестком рационализме и, наоборот, следы репрессивности, жестокости и зависти в самом возвышенном морализме.

Некритическое сведение разнообразных форм человеческого опыта к интеллектуальным актам упрощает образ культуры и, в конечном счете, служит установлению единообразного порядка с целью более эффективного управления. На самом деле труд, познание, власть и коммуникация представляют собой различные типы действия и опираются на разные основания. Задача философии заключается в том, чтобы “рассеять”, разнести “главное противоречие” на множество мелких дифференциаций и затем попытаться показать их взаимное переплетение в форме скорее сериальных, чем структурных связей. Поэтому, несмотря на теоретические возможности единообразного описания и объяснения разнородного, следует сопротивляться господствующей тенденции редукции духовного к материальному, волевого к познавательному, теоретического к практическому и наоборот. В противном случае мы не сможем вообще обсуждать правильно такие темы, как, например, специфика практического и ценностного опыта. Перенос субъектно-объектной модели в сферу практики приводит к той трудности, что она уже заранее понимается инструменталистски. Строго говоря, практическое отношение к миру является дотеоретическим и его главным органом выступает не голова, а рука. Рука как орган труда отличается тем, что она не абстрагирует, а как бы движется по поверхности вещей и скорее стремится их соединить, “приладить”, чем разъединить целое на части. Инструментальное действие – это род хитрости, выражающейся в изобретении орудий для покорения природных вещей и сил. Хитрое сознание достигает своих целей, противопоставляя одной силе другую. Как таковое они противостоит чистому созерцанию, введенному греческими философами как антитеза практическому интересу. Более того, в нем противопоставление субъективного и объективного не имеет классической резкости, так как продукт труда оказывается их единством, где объективность утратила свою пустоту и воплотилась в субъективно освоенной форме, а субъективность утратила свою иллюзорность и воплотилась в материально-вещественной форме. Таким образом, процесс труда с точки зрения взаимодействия субъективного и объективного оказывается может быть даже важнее, теоретического познания, для которого эта дифференциация является основополагающей.

Особое место в жизни занимают межличностные отношения, связанные с опытом любви и доверия, нравственного признания и справедливости. Их можно назвать ответственными или коммуникативными, так как эти отношения связаны с признанием другого, что выражается в ожидании ответа с его стороны и изменения на основе “обратной связи” первичного отношения к другому, связанному с трудом и господством. Отсюда перенос субъектно-объектной модели в сферу коммуникации ведет к принципиальной деформации этих отношений. В социальной ситуации эпохи Нового времени, когда рынок наступал на храм, взаимодействие людей действительно редуцировалось к субъектно-объектным связям, люди стали предметами манипуляции друг для друга и как сырое вещество природы используемыми в качестве средств для достижения чуждых им целей. В результате коренным образом изменились практики формирования человека. На место “заботы о душе” пришли такие практики воспитания, которые ориентировались на социализацию. Конечно, было бы неправильно считать, что нравственные отношения оказались полностью устраненными. На самом деле открытое признание частного, прагматического, инструментального интересов в отношениях людей, с которыми боролась религиозная идеологии, с одной стороны, способствовало большему реализму самопонимания, а с другой, освобождало нравственные отношения от того, чтобы быть простым прикрытием эксплуатации человека человеком. Ведь порабощение “братьев во Христе”, т.е. социальная практика, тем больше дискредитировала саму церковь, чем старательнее она оправдывала власть божественным авторитетом. После секуляризации, вопреки известному тезису Ницше, Бог не умер, а, наоборот, вера освободилась от регламентации и эксплуатации со стороны общества.

Обсуждение различий человеческого опыта протекает в рамках двух противоположных подходов, каждый из которых является взаимодополнительным по отношению к другому. Дискурсы о труде, власти и коммуникации часто организованы в соответствии с идеологическими ориентациями. Теоретическое исследование должно способствовать консолидации общества и нейтрализовать классовый интерес. Отсюда необходимо раскрыть сложную систему дифференциаций и попытаться разрушить подчинение различений единой точке отсчета и далее описать сеть их взаимопереплетений. Для этого нужно не только различить отношения труда, власти, познания и коммуникации, которые сливаются в одно недифференцированное целое, но и выявить их взаимосвязи в той или иной общественной системе. Так можно избежать ложных отождествлений или оппозиций, например, между познанием и оценкой, человеком и техникой и т.п.

В процессе дифференциации дисциплин дискурсы об истине и ценностях оказались разделенными и теперь существуют серьезные трудности, связанные с установлением их взаимосвязи. Более того в силу специализированного образования и сам человек уже не только переживает конфликт истинного и должного, желаемого и нравственного, но и попадает в глубокие противоречия, связанные с теоретическими различиями, которые проходят сквозь его сердце и душу. Так дискурс овладевает телом индивида, вызывая разлад духа и плоти, сердца и разума, взгляда и мысли, голоса и письма. Между тем подобные конфликты не являются органичными. В отличие от наших современников греческие философы переживали, а пионеры науки Нового времени верили в единство истины добра и красоты. Поэтому у них отсутствуют такие проблемы, как обоснование стратегических установок науки. Для всех было очевидным, что целью науки является не только открытие инструментального практически применимого в промышленности знания, но и достижение истины, реализация человеческого совершенства и созерцание божественной гармонии Универсума. Увы, сегодня такая позиция кажется наивно-оптимистической и это связано с тем, что даже самые чистые намерения ученых, выполнявших свою работу отнюдь не только за материальное вознаграждение, приводят к глубоким нравственным конфликтам. И дело тут не в какой-то злонамеренности ученых, которым присущ высочайший аскетизм, ибо они посвящают свою жизнь науке, находят мужество отстаивать истину и вовсе не глухи к человеческим нуждам. Скорее всего, речь должна идти о коллективной вине и коллективной ответственности. Как это не парадоксально, развитие общества вызывает интенсивную автономизацию индивида, но его ответственность становится все более широкой и затрагивает не только сферу юридически наказуемых индивидуальных проступков. Системная интеграция общества должна сопровождаться обновлением нравственности. Старый набор добродетелей оказывается недееспособным для новых ситуаций. По нынешним меркам святые, ушедшие от общества спасаться в монастыри, оказываются такими же виновниками нынешнего кризиса человечества, как и законопослушные обыватели. Таким образом, можно говорить о трех типах ответственности: за свои собственные поступки; за их непреднамеренные или непредусмотренные намерения; за деформированный общественный строй, в котором все оказывается настолько перевернутым, что даже продукты собственного труда закабаляют и привязывают человека к системе всеобщего отчуждения.

Само возникновение этих проблем является симптомом кризиса европейской культуры дает основание для сомнений в ее превосходстве перед другими. Конечно, в любом обществе то, что называют проступком, подлежащим осуждению или наказанию, зависит от социальных институтов, обеспечением которых, а вовсе не заботой о каждом конкретном человеке, и заняты моралисты.. По мере их разнообразия множится и число этических норм, которые образуют часто противоречащий даже основному моральному кодексу свод правил поведения. В “Преступлении и наказании” Достоевского показано столкновение в сознании Раскольникова множества взаимоисключающих этик. С одной стороны, он подчинен “кодексу Наполеона”, согласно которому ради великой цели можно пожертвовать жизнью других людей. С другой стороны, это нормы повседневной жизни типа “не согрешишь - не покаешься, не покаешься - не спасешься”. Наконец, это христианская мораль сострадания, которая в романе ставится во главу угла и постепенно вытесняет все остальные “кодексы”. Фоном этих противоречий идей является общественная система, в которой правила христианской морали могут быть реализованы лишь ценой голодной смерти придерживающегося ее субъекта. Он загнан в угол между моралью и выживанием и наполеоновские амбиции тут, строго говоря излишни.

Метафизика искала свой способ реализации на путях онтологии, гносеологии или аксиологии. При этом, выбирая в качестве основания бытие, истину или ценность, она стремилась редуцировать одно к другому. Однако такой путь оказывается бесперспективным. Означает ли это, что метафизика должна дистанцироваться от бытия, истины и ценности? Действительно, если мы выбираем в качестве основания бытие, то мы должны иметь какой-то непосредственный опыт его постижения, независимый от культурно-исторических ценностей и научных теорий. Целый ряд современных мыслителей и к ним относятся Витгенштейн, Хайдеггер, С. Франк и другие считают, что предметом философии является “Непостижимое”. Речь идет не о мистике, а о доверии к собственному опыту сознания, которое конструирует собственные, не существующие ни на земле, ни на небе предметности. Конечно, возникает скептический вопрос: а кому нужны такие искусственные предметности. На это можно возразить: если мы выберем в качестве универсального основания бытие, истину или ценность, то как мы, например, отличим подлинное бытие от неподлинного, а плохую мораль от хорошей.

Так у Хайдеггера были большие проблемы с различением “собственного” и “несобственного” бытия и ряд критиков, например, Деррида, считают, что он воспользовался некритически принятым экономическим разнесением бытия и сущего. Точно также дело обстоит с кажущейся бесспорной моральной оценкой. Она кажется универсальной, пригодной для оценки любых самых сложных феноменов. Однако, возникает проблема оценки самой морали и тут не остается ничего другого, как сказать, что подлинной является такая мораль, которая совпадает с моими представлениями о различии плохого и хорошего.

Признавая необходимость дистанцирования философии от познания, жизни, культуры, морали, общества, человека для того, чтобы получить возможность “метатеоретического” подхода к их оценке, следует задуматься о том, может ли метафизика занять особую “экстерриториальную” позицию, чтобы оттуда взирать на человеческую историю и выносить свои вердикты. Очевидно, что это невозможно, и поэтому многие сегодня говорят о смерти метафизики. Думается, что этот вывод является несколько преждевременным. На самом деле современная философия может существовать и без претензии на вынесение абсолютного приговора культуре от лица бытия, истины или ценностей. То, что они не сводимы и не выводимы друг из друга, говорит лишь о том, что философы должны отказаться от редукционизма и попытаться опереться на взаимосвязь и взаимопереплетение познавательных, бытийственных и ценностных актов сознания. Наш мир является очень сложным и сосуществование в нем зависит от того, насколько удастся соединить кажущееся несоединимым. Люди разных национальностей, верований и убеждений, богатые и бедные, молодые и старые, мужчины и женщины должны сосуществовать вместе. Поэтому вопрос о соотношении бытия, истины и ценностей зависит от того, насколько могут договориться между собою философ, ученый и моралист, насколько в самом себе человеку удастся контролировать использование познавательного, этического и эстетического дискурсов. Поскольку кроме нас самих на земле нет никакой абсолютной инстанции, то остаются диалог и переговоры. Только в процессе коммуникации мы можем отстаивать свои убеждения и свое право. Только в опыте признания мы можем установить границы своей воли и своих убеждений. Предлагая свою точку зрения на бытие, истину и мораль, мы сильно рискуем и подвергаем риску других. Но другого пути, кроме как защищать или критиковать свою позицию, принять или отвергнуть чужую, у нас нет. Здесь нет абсолютных гарантий и есть опасность того, что случится то, чего никто не хотел. Но в этом и состоит бытие, свободно играющее и рискующее. Философия, осознающая эту свободную игру сил, может способствовать реалистичному и в то же время ответственному поведению личностей, выполняющих различные социальные роли и функции в сложном гетерогенном пространстве современного общества.