Geum.ru

Б. В. Марков Вопросы к экзамену по специальности Литературоведение

Вид материалаВопросы к экзамену

Содержание


Ниспровержение субъекта психоанализом
Подобный материал:
1   ...   45   46   47   48   49   50   51   52   53
^

Ниспровержение субъекта психоанализом


Философия до сих пор исходила из единства субъекта. Но человек испытывает самые разные состояния от созерцания до экстаза, от любви до ненависти и в этом случае неизбежны споры о том, какое из этих переживаний является подлинным. Гегелевское понятие знания, как свидетельствуют его выпады против формализма и против интуитивизма, не оставляют места ни вдохновению, вызванному употреблением галюциногенных препаратов, ни просветлению, к которому приводит Йога, ни воздержанию, к которому ведет аскеза. Точно также Гегель отрицательно относился к буйству мистического воображения. Наоборот, Фрейда интересуют гипноидные, параноидальные, истерические состояния. Так возникает идея критики разума с точки зрения «иных состояний сознания», высказанная еще Шестовым. Он критикует Гуссерля с позиций людей «униженных и оскорбленных», «подпольных», «безумных», потерявшим смысл жизни и даже сам разум, известных ему в основном по художественной литературе из произведений Толстого, Достоевского и Чехова. Лакан опирается на богатый клинический опыт и на психоаналитические теории сознания. Его попытки критики классических представлений о сознании, рациональности, субъективности, представлений, зерном которых выступает старая идея единства, непрерывности, прозрачности и рефлективности, опираются на некую новую рациональность. В психоанализе бессознательное допрашивается достаточно строго и объективно (Фрейда нередко упрекали за чрезмерное пристрастие к объективности), ибо психоаналитик должен контролировать не только обычные, выявленные еще классикой предпосылки, но и невротические отклонения. Границы рациональности психоанализа проявляются в том, что он сам себя выводит из под действия тех комплексов, которыми наделяются пациенты. Лакан исходит из того, что психоанализ опирается на логику и аргументацию и что попытка прибегнуть даже к «архетипическому» методу, не говоря уже о привлечении архаического шаманизма, расценивается как разрушение психоаналитической науки. Он видит суть фрейдовского поворота в новом понимании субъекта. Нельзя ограничиться утверждением, что он переориентировал исследование от сознательного к бессознательному. Лакан проницательно отмечает, что простая замена ничего не дает, что гелиоцентризм был не менее обманчив, чем геоцентризм, что суть поворота в астрономии в признании наличия эклиптики. Точно также и с убеждением о том, что человек является венцом творения. В сущности дарвинизм не только не отвергал, но напротив укреплял в этом убеждении (правда критерием совершенства человека у Дарвина оказались не моральные, а биологические масштабы). В отличие от стандартной науки психоанализ Лакана выявляет и усиливает различие режимов истины и знания и отдает должное Гегелю, который дал «идеальное решение, состоящее в перманентном ревизионизме, при котором истина как вносящий возмущение элемент – то самое чего не хватает для реализации знания – рассасывается вновь и вновь».73 Истина есть то самое, о чем знание не может узнать, знает оно его или нет, не задействовав собственное незнание. В категориях Лакана это описывается как отношение между символическим и воображаемым, в котором воображаемое разрешается порождением новой символической формы. Их диалектика сходится к точке, определяемой как абсолютное знание, к точке совпадения символического и реального и это есть субъект, достигший окончательной идентичности. Так раскрывается, что субъект в его совершенстве является гипотезой, лежащей в основе развития истины. Субстратом процесса самопознания выступает у Гегеля субъект.

Лакан указывает на расхождение гегелевской модели с реальной историей науки, на то что истина открывается не философами, а учеными, например, физиками, а сегодняшние споры вокруг психоанализа интерпретируются им в пользу мнения о том, что наиболее фундаментальные истины открываются сегодня именно в нем.

Ита,к упраздненный субъект науки и абсолютный субъект Гегеля—образуют полюса драмы, которую разрешил Фрейд. Вопрос об истине он связал с вытеснением, и хотя тут есть некое сходство с «несчастным сознанием», однако фрейдовское «отклонение» - это не просто отсрочка знания, связанная с неподготовленностью, недоразвитостью субъекта, а отклонение как продукт цивилизации. Бессознательное, по Фрейду, есть цепь означающих, которая где-то в другом месте («на другой сцене», по его выражению) настоятельно повторяется, проникая в лазейки, предоставляемые ей наличным дискурсом и мышлением, которое тот изнутри формирует.

Лакан полемизирует с экзистенциальным психоанализом. Его становление он связывает с «концентрационно-лагерной» формой социальных взаимоотношений, где свобода достижима лишь в тюремных стенах, где сознание бессильно перед ситуаций, когда сексуальность реализуется в вуайеристки-садистской форме, а личность реализуется в самоубийстве (критика Сартра и Камю). Лакан полагает, что все это, к счастью, уже позади. Он формулирует тему признания, как основную для современной культуры. Главным термином лакановской интерпретации бессознательного выступает «означающее». Он утверждает, что механизмы «первичного процесса», определяющие по Фрейду, режим деятельности бессознательного, в точности соответствуют функциям, которые школы Соссюра и Якобсона используют для описания наиболее ярких аспектов деятельности языка—метафоры и метонимии, т.е. эффектам замещения и комбинации означающих, возникающим в диахроническом и синхроническом измерения дискурса. Исходя из языковой структуры бессознательного, Лакан разрабатывает представление о его субъекте. Прежде всего на этом пути можно определить субъекта чисто лингвистически как означающее. Я указывает на субъект акта высказывания, но ни в коем случае не означает его. Это означающее может вообще отсутствовать в высказывании. Каков же правильный способ ответа на вопрос: «Кто говорит?», когда речь идет о субъекте бессознательного. Трудность состоит в том, что от самого субъекта нельзя получить ответа, он не знает ни того, что именно он говорит, ни того, что он говорит вообще.

Лакан предлагает сосредоточить внимание на функции разрывов в дискурсе и прежде всего на разрыве означающего и означаемого. Именно здесь дает о себе знать субъект бессознательного и отсюда следует, что необходимо заинтересоваться прежде всего «разрывами», «смысловыми дырами», которые обычной семантикой расцениваются как ошибки, неточности или небрежности. Эти разрывы в дискурсе подтверждают, что структура субъекта есть нарушение непрерывности в реальном. Таким образом, Я проявляется в краткий миг между неудачной попыткой появиться на свет и исчезновением: «Акт высказывания, себя разоблачающий, высказанное, от себя отрекающееся, рассеивающийся мрак невежества и возможность, себя утрачивающая, — что это, как не след того, что непреднамеренно должно быть, чтобы из бытия выпасть?».74

Фрейд произнес при анализе сновидения, в котором присутствовал призрак отца: «Он не знал, что был мертв». Лакан пишет об этом: «Если фигура покойного отца сохраняется лишь благодаря тому, что от нее утаивают истину, о которой она находится в неведении, как обстоит дело с Я, от которого ее сохранение зависит?»75. Откуда же берется существо, незаконным образом дающее о себе знать в море имен собственных? У субъекта в качестве Я мы этого спросить не можем. Чтобы это знать у него нет никаких данных. Перефразируя высказывание Фрейда о мертвом отце, можно сказать, что даже если бы субъект был мертв, он бы даже не знал об этом. Классический субъект расщепляется, он проговаривается и скрывается и поэтому методы психоанализа кажутся неоценимыми для поисков присутствия, Dasein. Как доказать, что Я существую? Согласно Лакану, Я нахожусь на месте, с которого провозглашается, что «вселенная есть изъян в чистоте Не-бытия». Чтобы сохранить себя, это место заставляет чахнуть само Бытие. Оно именуется Наслаждением, нехватка которого делает другого несостоятельным. Оно мне воспрещено по вине Другого. Но поскольку другой не существует, остается взять вину на себя, т.е. осознать первородный грех».76

Я — это бытие не-сущего, сопряженного с двойной апорией истинного пребывания, упраздняемого собственным знанием, и дискурса, в котором существование поддерживается смертью, — так подводит итог Лакан. Отталкиваясь от этой мысли, он делает интересное замечание о субъекте, рассуждающем об абсолютной истине: Гегель признается, что испытал искушение безумием и чтобы преодолеть это искушение не нужно ли отказаться от самого этого дискурса? Вместе с тем диалектика желания у Гегеля и у Фрейда существенно отличаются. Гегель сохраняет желание и оно действует как «хитрость разума», благодаря которой субъект с самого начала знает, чего он хочет. У Фрейда же желание связано с желанием Другого, но так, что в нем живет желание знать. Все это концентрируется в его понимании смерти. Всякое живое тело имеет тягу возврата к неодушевленному. Кромка по ту сторону жизни, которую гарантирует язык, образована тем, что говорящее существо ставит в положение означающего не только отдельные части, но и все свое тело. Объект становится у него прототипом значения тела как того, в чем ставкой в игре становится само бытие.

Влечение, инстинкт не являются знанием. Согласно Фрейду, они вписаны в дискурс, но так, что сам носитель влечения не подозревает об этом, подобно человеку, носящему незаметно написанное послание, приговаривающее его к смерти, под волосами. Предварительным местоположением чистого субъекта означающего у Лакана оказывается Другой как место речи и только потом он принимает на себя функции абсолютного Господина, свидетеля Истины. Истина получает свои гарантии не от реальности, а от речи: «Первое речение выступает как декрет, закон, афоризм, оракул».77

После того, как миновала «стадия зеркала» и субъект окончательно застывает в качестве «идеала моего я», он становится функцией господства, игры величия и организованного соперничества. Пребывая в плену своей воображаемой природы, он маскирует свою двойственность, заключающуюся в том, что сознание, в котором черпается уверенность в своем бесспорном существовании, ему ни в коем случае не имманентно, а, наоборот, трансцендентно. Выдвижение необходимости сознания у субъекта, присущее классической философии, несомненный обман, скрывающий непрозрачность означающего, оно делает необъяснимым самость и присущую ей агрессию, неумолимо приводящую к тому, что вместо партнерства, необходимого при понимании, устанавливается принуждение, свойственное отношению раба и господина. Эта игра господства и рабства, где ставкой является смерть, обнаруживает то, что не выговорено. В конечном счете, важно, чтобы побежденный, став рабом, не погиб, а жил и работал. Таким образом, насилию предшествует договор и символическое сохраняет господство над воображаемым. О какой же смерти тогда идет речь? Кто, собственно, умер? Речь идет о смерти, несущей жизнь. Она близка неврозу. Раб получает наслаждение не в труде, а в ожидании смерти господина.

От учения Фрейда о желании философия не может просто отмахнуться. Зависимость, рабство все – это не некие природные вещи, а поддерживаются миром языка. Так называемые естественные потребности давно уже перешли в регистр желания. Даже человеческой сексуальности присуща некая неестественная трещина. Фрейд далек от того, чтобы разыгрывать кукольную сцену сексуального соперничества. Он задается вопросом: «кто такой Отец?», и отвечает: «это мертвый Отец». Суть тут не в эдиповом комплексе, который возник и, вероятно, исчезнет по мере утраты смысла трагического. Лакан предлагает исходить из Другого, как места означающего. Он утверждает, что всякое авторитетное высказывание не имеет в нем никакой авторитетной гарантии, кроме самого акта высказывания. У Другого нет Другого. Тот факт, что Отец может рассматриваться как изначальный представитель авторитета Закона, заставляет уточнить, как же он присутствует по ту сторону субъекта, который поставлен на место Другого самим ходом вещей.

Желание человека оформляется как желание Другого, а потребность как его непрозрачная субстанция. Контуры желания вырисовываются там, где требование отрывается от потребности и возникает тревога, тоска. Они упорядочиваются законом. Относительно желания возникает вопрос, откуда оно исходит. Лакан отвечает: из бессознательного, которое есть дискурс Другого. Это достаточно радикальное пояснение, ибо обычно думают, что бессознательное — обязательно мое, его мыслят как прибежище моих собственных, тайных, всеми (в том числе и моим разумом и моей моралью) запрещаемых желаний. На самом деле желание человека — это желание Другого. Вопрос о субъекте оказывается неожиданным образом вопросом о Другом.

Понимание трудности указать место субъекта бессознательного в качестве субъекта высказывания приводит к вопросу о функции, которая служит опорой субъекту бессознательного. Здесь и возникает вопрос о влечении. Лакан определяет влечение как место означающих. Но при записи субъект исчезает и остается разрыв, присутствующий в виде отличия органической и грамматической функций, которое и исследуется в психоанализе. «Само обособление «эрогенной зоны», изолируемой влечением от метаболизма функции, представляет собой результат такого разрыва, которому благоприятствует анатомическая черта пограничной области или края.»78

Лакан писал о воображаемых объектах, включающих фонему и взгляд. Эти объекты не просто части тела, а частичные представители производящей их функции. Общим для них является то, что у них нет зеркального образа, т.е. «своего другого». «Это обстоятельство, - писал Лакан, - и позволяет им быть материей, или, лучше сказать, подкладкой - не будучи при этом изнанкой - того самого субъекта, который принимают и за субъект сознания. Ибо субъект этот, полагающий возможным получить доступ к себе, обозначив себя в высказывании, и есть на самом деле не что иное, как такой вот объект». 79 Речь идет об отсутствующем, которое присутствует, о нехватке, которая органически присуща другому: у Другого нет Другого. Другой — хранитель сокровища, на него возлагается ответственность за его сохранность. Здесь Лакан хочет сказать, что нельзя указать пальцем на Другого, как это делают ссылающиеся на Эдипа. Означающее – это то, что представляет субъект другому означающему. Это означающее будет, следовательно, таким означающим, которому все прочие означающие представляют субъект. В отсутствие его они ничего не представляли бы. Ибо представлено нечто может быть только кому-то. «Поскольку же батарея означающих, как таковая, обязательно является полной, это означающее может быть только чертой, которая вырисовывается в замкнутом контре без возможности быть к нему причисленной.»80 Итак само оно непроизносимо, но его функция, его действие выражается при произнесении имени собственного, т.е. его высказывание равно его значению. Я-субъект—это нечто вроде корня из минус один, это есть нехватка, немыслимое.

То, что не является мифом, полагает Лакан, — это комплекс кастрации и в нем заложена пружина предпринятого им ниспровержения субъекта. Структуру субъекта образует комплекс кастрации. Это обстоятельство, конечно, обходится, перепрыгивается мыслью, и в этой пустоте таится причина разрыва воображаемого и символического. И все-таки воображаемое может быть символизировано таким парадоксальным путем чередования подобного и несходного. Наслаждение исключено для говорящего, точно также его запрещает артикулировать и закон. Но закон не преграждает доступа к наслаждению, а перечеркивает субъекта чертой. Преграды наслаждению ставит истина, упорядочивающая жизнь. Беспредельное наслаждение, несущее на себе знак своего запрета и для образования этого знака предполагающее жертву, приносимую в том самом акте, в котором символом наслаждения выбирается фаллос. В зеркальном образе фаллос негативируется, обрекается на то, чтобы стать телом наслаждения. Следует отличать, считает Лакан символическую и воображаемую жертвы. Воображаемая функция осуществляет нагрузку объекта в качестве нарциссического. Зеркальный образ является каналом, по которому осуществляется перекачка либидо из тела в объект. Но та часть, которая избавлена аутоэртизмом от зеркального отображения, подвергается фантазму увечья. Именно так эректильный орган становится символом места наслаждения.

Объяснить эротизм достаточно сложно. Непосредственно переживаемые чувства удовольствия снабжены такими странными машинами, которые только и могут объяснить зацикленность на них человека. Животные, получающее наслаждение, имеющие соответствующие органы и анатомическое строение, ведут себя иначе, чем люди, которые часто считают эротизм животных «скотским» и разве, что слоны, занимающиеся любовью раз в два года, оцениваются как в высшей степени моральные существа. Почему же «разумное» животное так много тратит времени на эротические переживания? Отчасти это связано с запретом, функция которого состоит и том, чтобы интенсифицировать запретное. Чувство виновности усиливает эротизм, причем в такой странной форме, когда эротизм становится чем-то вроде искупления. Итак, развратники—это действительно великие грешники, но они одновременно и самые святые, ибо остро переживает человеческую виновность и искупают ее тем, что истязание полового органа—это по сути и есть его уничтожение—кастрация. Но почему кастрация? Почему, эротическое описание интенсифицирует наслаждение и одновременно приводит к кастрации? Тут следует обратиться к невротическому опыту. Невротики—это, строго говоря, не безумцы, какими являются шизофреники, а наоборот, они—может быть самые логичные и интеллектуальные представители человечества.. Во всяком случае они всерьез воспринимают культурные символы, в то время как остальные прибегают к разного рода уловкам и хитростью стремятся избавиться от их тяжести.

«Перверт воображает себя Другим, чтобы обеспечить себе наслаждение, и именно так ведет себя и невротик, воображая себя первертом, но уже для того, чтобы убедиться в существовании Другого».81 Этим, по мнению Лакана, и раскрывается смысл мнимой перверсии, лежащей в основе невроза. Она присутствует в бессознательном невротика как фантазм Другого. Невротик приходит к кастрации потому, что этого требует другой. Но он не существует и не может наслаждаться как Другой. Поэтому невротик воображает будто он требует от него кастрации. Даже женщина становится желанной в силу того, что она воображается как жертва Другому, как высшее существо уже выполнившее свой долг, что мужчине еще предстоит.