Рецензенты: доктор медицинских наук А. М. Иваницкий, доктор медицинских наук Р. И. Кругликов симонов П. В. и др

Вид материала

Книга

Содержание От ночных родников к рассвету истории. (Припоминание первое) Поляна «туманной связи» Деревня «двойников» Край «сил» Путеводные итоги

Подобный материал:

• Лицензированная медсестра, Эрик Ван Вийнгаерден, доктор медицинских наук, Херман Боббаерс,, 1773.58kb.
• «Дагестанская государственная медицинская академия Федерального агентства по здравоохранению, 546.66kb.
• В. О. Бернацкий доктор философских наук, профессор; > А. А. Головин доктор медицинских, 5903.36kb.
• «Российский научный центр восстановительной медицины и курортологии Росздрава», 372.3kb.
• Лазерная фотодинамическая терапия ожоговых ран (экспериментальное исследование) 14., 295.89kb.
• Демидчик Ю. Е. доктор медицинских наук, член-корр. Нанб, профессор, ректор Белмапо,, 970.61kb.
• Халиф Игорь Львович Доктор медицинских наук, профессор Бредихина Наталия Андреевна, 579.47kb.
• Рохлина Майя Леоновна доктор медицинских наук, профессор Игонин Андрей Леонидович доктор, 564.38kb.
• Sante Bureau Regional de l'Europe Всемирная Организация Здравоохранения Европейское, 677.15kb.
• «Слова о Полку Игореве», 3567.27kb.

^

От ночных родников к рассвету истории. (Припоминание первое)

В том месте книги памяти моей, до которого лишь немногое можно было прочесть, стоит заглавие, которое гласит: INCIPIT VITA NOVA.

Данте Алигьери

Рефлектирующее существо в силу самого сосредоточивания на самом себе внезапно становится способным развиваться в новой сфере. В действительности это возникновение нового мира.

Пьер Тейяр де Шарден,
^

Поляна «туманной связи»

Сперва только ощущения: мрак, беззвучие, а я куда-то плыву, опутываемый водорослями. Затем подсвеченный гнилушкой муравейник. Потом шорох шагов и светящиеся в темноте глаза каких-то животных: кошек, волков, обезьян – не знаю, не помню. И почти тотчас костер, а возле него люди: мужчины жарят мясо, женщины шьют, дети забавляются игрушечным оружием. Люди что-то обсуждают, но я не слышу их речи. Вижу только их лица: вовсе они не похожи на тех звероподобных существ, которых рисуют в школьных учебниках по древней истории. На хрестоматийных дикарей они также не походят; во всяком случае, нет на их телах и лицах уродливых разводов и жестоких татуировок. Я бы сказал, они почти ничем не отличаются от моих современников; разве иначе одеты, и взгляды у них более внимательные и настороженные.

Такую вот картину предложило мне мое припоминающее воображение. Я тут же понял, что с первой частью исследовательской задачи я уже не справился, ибо возникновение духовности давно совершилось и мне не быть его свидетелем.

Впрочем, я могу прибегнуть к помощи знаменитого адвоката, Пьера Тейяра де Шардена. «С самого начала, – утверждает мой защитник, – мы сталкиваемся с фундаментальным условием опыта, в силу которого начала всех вещей имеют тенденцию становиться материально неуловимыми, – закон, повсюду встречаемый в истории, который мы позднее назовем «автоматическим устранением эволюционных черешков»«²⁵. И далее: «...ничто не мешает нам предположить, оставаясь в рамках строго научного подхода, что у своих филетических истоков разум мог (или даже должен был) быть так же мало заметен внешне, как мало он нам еще заметен на онтогенетической стадии у каждого новорожденного»²⁶.

Иными словами, в новорожденности моей памяти, «человек вошел в мир бесшумно»²⁷, и пока История не одарит меня письменностью, не озвучит даже от моего воображения ускользающую самоосознающую духовность, до тех пор странствовать мне во мраке. Таковы реальные условия моего движения, и пусть станет для меня правилом: настаивать на том, что мне представляется высвеченным, а на том, что лишь угадывается в сумраке беспамятства, не настаивать, а говорить: показалось, померещилось.

Показалось мне, например, что неподалеку от костра, возле которого я себя «вспомнил», горел второй костер, и там сидели существа, похожие на синантропа. Не только развели огонь, но обтесывали камни, охотились на животных. Почти все делали, как люди, только самого человеческого у них не было – речи. Но нет – не настаиваю.

Не настаиваю я даже на интерпретации собственных ощущений, хотя на уровне догадки довольно-таки логичная выстраивается картинка. Водорослями мое припоминающее воображение возвестило о возникновении биологических, витальных потребностей; муравейником – социальных; любопытствующими глазами неведомых животных – «идеальных» потребностей познания, от которых в эволюционном летосчислении уже почти мгновенный переход к человеку с его квинтэссенцией духовности – рефлексией.

Но этого явившегося мне человека я ни о чем не мог расспросить, и оставалось мне только умозреть, предполагая и догадываясь.

Начал я с «искусства», единственного высвеченного: целые пещерные галереи, в изобилии обнаруженные нашими современниками в различных уголках света. Весьма искусно и реалистично выполненные изображения различных животных. Некоторые ученые связывают их с так называемой охотничьей магией. Но я этой связи не заметил. Звери изображались в спокойных позах, отдыхающими, пасущимися – разве такими будет представлять их человек, стремящийся получить магическую власть над жертвой? Люди рисовали животных в первозданной целостности и рисунками своими как бы говорили: «они такие», а не «так надо на них охотиться».

Свидетельства их знаний – вот они, лежали рядом с ними: острые каменные топоры и копья, а также костяные гарпуны, иглы. Судя по аккуратным кускам мяса, которое они ели, мужчины мастерски умели разделывать туши, проявляя глубокие анатомические познания в том, что касалось хрящей и сухожилий. У одного юноши па руку был наложен лубок, перевязанный корой; стало быть, были им известны и первые начатки медицины.

Не исключаю, что у них был развит примитивный счет и что их охотники, выслеживая добычу, ориентировались во времени, наблюдая на положением солнца па небосводе.

Сложнее с их «этикой». Судя по рассаживанию возле кострища, руководили ими несколько пожилых охотников:

они распределяли пищу, а молодые и юные старались подражать им во всем, даже в телодвижениях.

Как они разрешали возникавшие между ними противоречия? Не видел. Но судя по древнейшим обычаям, зафиксированным в истории, преступников они скорее изгоняли, чем умерщвляли (впрочем, изгнание в условиях их существования могло быть равносильно смерти). Допускаю, что на изгнание были обречены и женщины, родившие близнецов. (Этот обычай не только зафиксирован в истории, но согласуется с данными приматологии: удивление обезьяньего стада вызывает как сама двойня, так и мать близнецов, держащаяся после их рождения поодаль от стада, причем ее отгоняет в сторону вожак.)

Как они относились к соседним общинам? Опять-таки убоюсь утверждать. Но, вспомнив рассуждения Конрада Лоренца²⁸, за пределами освещенного пространства я предположил два ритуальных танца. Первый предшествовал соитию мужчин и женщин (ученые настаивают, что во избежание кровосмешения половые партнеры должны были принадлежать к разным общинам): мужчины угрожали женщинам топорами и копьями, а женщины замахивались на мужчин землекопалками. Второй танец исполнялся, когда мужчины из разных общин сталкивались, так сказать, на охотничьей тропе. Охотники тотчас бросали оружие и танцем как бы приветствовали своих соседей. Характерной чертой обоих ритуалов было то, что выражались не те эмоции, которые испытывались на самом деле. Так, между «приветствующими» охотниками ощущалась с трудом сдерживаемая враждебность, а «угрожающие» влюбленные, похоже, с нежностью смотрели на своих избранников и избранниц.

Что это? Обычай или религиозный ритуал? Едва я так подумал, взошла луна. Я увидел, что сижу у входа в пещеру, а передо мной – поляна. На краю ее растет одинокое, ветвистое дерево, возле дерева – камень, а под ним журчит ручей.

Птица прокричала. Люди вспрянули со своих мест и радостно выбежали на поляну, где принялись танцевать, часто выкликая какое-то слово и одновременно указывая то на камень, то на дерево, то на луну, то друг на друга. Когда вновь подала голос невидимая птица, они хором выкрикнули то же слово, после чего пляска их убыстрилась, а оживление еще больше возросло.

Показалось мне, что не танец это, а в звуках и движениях зародилась и расширяется некая неопределенная, но явственно ощутимая связь между мужчинами и женщинами, людьми и поляной, ночью и грядущим рассветом, прошлым и настоящим. В ритме танца и будущее как бы проглянуло. И вспомнились слова: «Когда мгновенное впечатление наделяет... состояние, в котором мы находимся, действие силы, которое нас поражает, значением и мощью божества, то почувствован и создан мгновенный бог»²⁹.

Ей-богу, точнее не передашь, хотя не то что богов, но даже признаков тотемизма (древнейшей, как говорят, формы религии) у них я не наблюдал: ни так называемых чуринг, ни изображений тотемного животного, ни обрядов ритуального умерщвления или размножения тотема.

Желая разглядеть детали танца, я покинул устье пещеры. Но лишь ступил на поляну – картина исчезла. Ибо, двинувшись, я переступил во вторую местность, которую назову:
^

Деревня «двойников»

Света прибавилось, но зыбкого и лукавого. Поэтому хотя дело происходило не обязательно ночью, скажу так: светила луна, и в ее неверном свете мне предстало небольшое селение на берегу реки.

Неподалеку от селения я разглядел площадку, с трех сторон защищенную скалистыми выступами. Там группа мужчин и юношей совершала ритуал, который, как мне подумалось, уже можно было назвать тотемическим. В этом танце такт движений поддерживался звуковым ритмом, но уже появилась песня с четкой мелодией и часто повторяющимся словом, обозначающим, насколько я понял, какую-то птицу, похожую на сокола. Изображение птицы украшало ритуальную площадку, начертано было на скалах, и сами танцующие как бы подражали птичьим движениям; волосы их были уложены в хохлатые прически с птичьими перьями и стеблями каких-то растений.

Показалось мне, что танцующие инсценируют некий миф. Допустим, такой: некогда в этой местности странствовали «тотемические предки» – бесполые птицы или зооантропоморфные существа. Они определили облик земной поверхности, вызвали к жизни людей, растения и животных, установили различные обычаи. А здесь, в «тотемическом центре», они завершили свое странствие, превратившись в скалы, реку и растения. (Подобных мифов множество в этнографии, а превращения в изобилии можно обнаружить, скажем, в мифах Древней Греции.)

Давно это было? «Во время сновидений». Ученые по-разному интерпретируют это время. Мне же показалось, что надо понимать, как сказано: то есть, с одной стороны, очень давно, а с другой – закроешь глаза и может присниться, как бы все время это время в себе носишь.

Во всяком случае, вспомнил я, «эти тотемные предки в отличие от богов развитых мифологий, хотя и могут в каком-то смысле «оживать» в обрядах и снах, в своих потомках и сотворенных ими объектах, мыслятся все же как существа, жившие и действовавшие во время мифическое, а не как духи, ныне управляющие миром»³⁰.

Из того, что танцевали одни мужчины и юноши, а женщины и дети в ритуале не участвовали, я заключил, что мифическое «знание» носит у них сакральный характер: женщинам оно не передается, возможно, потому, что они взяты из других общин, принадлежащих к другому тотему; мальчикам же нельзя передавать священное знание, пока они на специальном обряде посвящения во взрослые не получат «тотемного имени». Возможно, у них было особое, «мужское» произношение, табуированное для женщин, – ««женский» язык Шумера эме-саль сохраняет некоторые архаические черты, исчезнувшие в «мужском» языке шумеров исторического периода, и, значит, существовал еще в доисторический период»«³¹, – вспомнил я.

Мужчины были вооружены луками и стрелами; женщины, я увидел, жали каменными серпами какие-то растения (дикорастущую пшеницу?). Жили они в круглых или овальных хижинах. То есть знания их, очевидно, продвинулись вперед. Но теперь с ним соседствовало то, что ученые называют оперативной магией. В обрядах они не только давали волю чувствам, а с их помощью пытались повлиять на окружающий мир: «размножить тотем», привлечь желанную добычу, укрепить лук и заставить стрелу лететь без промаха. По-прежнему они самостоятельно пользовались, как сейчас говорят, «народной медициной». Но в тяжелых случаях обращались к особого рода специалистам, которых мы называем знахарями.

Искусство их тоже преобразилось. Появились ритуальные жезлы и пластинки, покрытые ритмичным узором орнамента. В наскальной живописи произошла более четкая организация пространства (верх – низ, правое – левое); животные словно пришли в движение, образуя «кортежи», чередуясь по видам; появились человеческие фигуры, преследующие животных.

Собственно религиозных запретов, табу, о которых любят писать современные посетители дикарей, у них было, полагаю, не так уж и много: не жениться в пределах данного тотема, не употреблять в пищу мясо тотемного животного, не вступать в половые отношения в периоды охоты – вот, думаю, основные заповеди. Практическое воспитание обеспечивалось подражанием, а заповеди преподносились молодежи на возрастных инициациях: дескать, такие правила поведения установили тотемические предки.

Как относились к жителям соседней деревни, видневшейся на том же берегу? Думаю, с одной стороны, они испытывали к ним недоверие (чужие тотемы, иные ритуалы), но с другой – при встрече с ними с особой церемонностью приветствовали их (все же родственники, одинаковый язык).

Пока я так догадывался, танец на ритуальной площадке оборвался. Громко крича, люди устремились в селение. Там, оказалось, неожиданно умер какой-то охотник. Только что был полон сил и вдруг полюбуйтесь – лежит бездыханный. Родственники его так громко кричали, что в моем путешествующем воображении от любопытства включилось некое переводное устройство. С его помощью вот что мне удалось узнать.

В них живет некий «двойник» (иначе можно перевести «близнец»). Откуда он взялся, они, по-моему, не представляют себе. Где двойник пребывает? Немецкий психолог В. Вундт предлагает считать раннее представление о душе «телесной душой», не отделимой от тела и помещавшейся в крови, глазах, почках, фаллосе и т. п. У них, как я понял, было два различных слова: «настоящее тело» и «ненастоящее тело», и первое «поддерживает» двойника, а второе возникает тогда, когда двойник исчезает, то есть, иначе говоря, «ненастоящее тело» – мертвец.

Двойник может исчезнуть, если «настоящее тело» сильно повредить. Но бывает, что двойника выманивают или похищают. Вот так, как это произошло с охотником, точнее, с его полным сил и неповрежденным «настоящим телом», которое вдруг стало неподвижным и «ненастоящим».

Кто похитил двойника? Они кричали – «колдун». Я поставил это слово в кавычки, потому что их представления о колдовстве были весьма расплывчатыми. С одной стороны, они не могли объяснить, как колдовство производится, видимо не зная никаких приемов так называемой вредоносной магии. Но, с другой стороны, не сомневались, что родич их пал жертвой этого самого колдовства.

Мужчины вооружились и принялись мазать лица сажей, как я понял, чтобы «колдун не узнал». Женщины стали прятать подростков в хижинах, а маленьких детей с несколькими старухами прогнали из селения. Я понял так: маленькие дети еще не имеют своих двойников и в сущности трудно сказать, кто они: «настоящие тела» или «ненастоящие», представляют опасность для людей или безвредны. Подростки же хотя и заключают в себе двойников, по очень легко могут потерять их, потому как до получения тотемного имени двойники их еще очень слабые.

Объятые страхом, они сошлись в центре селения, глядя в сторону реки. На противоположном ее берегу я только теперь разглядел еще одно селение.

Сперва они боязливо указывали на него и тихо шептались. Но постепенно жесты их превратились в некое подобие танца. Страх сменился каким-то радостным ожесточением: фигуры их напряглись, руки сжались в кулаки, головы горделиво вскинулись, а лица приобрели тупо-надменные выражения. Незаметно среди них выделился некий субъект, не старый и не молодой, не знахарь и не то чтобы самый сильный из них, а скорее самый радостно-неистовый. Он первым побежал к реке, а следом за ним устремились его сородичи.

Переправившись на левый берег, они уже не кричали, не потрясали оружием, а крадучись двинулись к деревне. Она ничем не отличалась от их селения. Обитали в ней люди, отличные от них разве своими прическами. Говорили они, правда, на другом диалекте, но тотемом считали чуть ли даже не сокола.

И этих людей они принялись вдохновенно расстреливать из луков...

Такую страшную картину представило мне воображение, питаемое этнографическими данными и рассуждениями Конрада Лоренца о «воинственном вдохновении»³².

Но можно ли им доверять, таким поводырям?

Я стал спускаться к реке, но едва двинулся с места, луна скрылась за облаками, и память угасла во мраке тысячелетий.

Я вновь воссуществовал в иной эпохе и другом пространстве.
^

Край «сил»

То ли в предрассветной серости, то ли в белой ночи я стоял на некоей возвышенной точке мира, с которой сразу во все стороны открывались перспективы. Условно обозначу их «север», «юг», «запад» и «восток». В каждой из сторон я разглядел обитаемые уголки. Однако солнце Истории еще не взошло, и поэтому главным способом проникновения в эти человеческие миры оставалось мое путешествующее воображение. Зыбкое освещение по-прежнему скрадывало расстояние: то есть насколько эти разрозненные миры были удалены друг от друга во времени и пространстве – не знаю и не стану утверждать. Но воображение мое теперь могло с большей надежностью опереться на то, что ученые называют мифологическими и культовыми «рудиментами», зафиксированными в историческом прошлом человечества. «Путем экстраполяции сведений, дошедших из более позднего Шумера, с учетом аналогий из архаичных обществ, наблюдавшихся этнографами, можно сделать определенные умозаключения», – вспомнил я утверждение И. М. Дьяконова³³ и с этой позиции решил кратко обозреть открывшиеся мне перспективы, не ограничиваясь, однако, древним Шумером, а в помощь себе привлекая рудименты из египетской, западносемитской, хеттской, древнегреческой и других мифологических традиций.

На севере, я предположил, обитали различные лесные, речные и морские народы. Они поклонялись деревьям (рудименты – едва ли не во всех мифологиях, но в Древней Греции особенно много: дриады; платан, связанный с культами Аполлона, Диониса, Геракла; дуб – прежде всего с культом Зевса), родникам, рекам, озерам и морям (древнегреческие океаниды и нереиды, морские старцы и т. п.), диким животным (Зевс Ликейский в Аркадии некогда почитался в образе волка; Ликаон греческого мифа, ставший волком).

На западе, показалось мне, жили пастушеские племена, поклонявшиеся домашним животным.

На юге – скотоводы, не чуждые земледелию. Они особо чтили возвышенные места («боги высот» в древнем Израиле), различных форм камни (во всех мифологических традициях: «столпы» в Палестине, Кааба в мусульманской Мекке, древнегреческие камни, посвященные Кроносу, Зевсу, Солнцу, камни в Норвегии, Древней Руси, в кельтской Ирландии и т. д.).

На востоке среди земледельцев, не пренебрегавших скотоводством, я различил фигурки с подчеркнутыми женскими и специально материнскими формами, в которых заподозрил прообразы будущих «богинь-матерей». Впоследствии они подчинили себе воображение прежде всего действительно восточных людей (аккадская Аруру, создавшая из глины Энкиду, египетская Нейт, западносемитская Астарта, фригийская Кибела), но рудименты их присутствовали на севере и западе реального исторического пространства (фракийская Ма, римская богиня войны Беллона; к хтоническому прошлому, считают специалисты, восходят образы греческих Геи, Реи, Деметры и даже светло-прекрасной Афины Паллады).

Распределив культы по сторонам света, я лишь пытался оттенить их предпочтение, хотя в действительности чуть ли не повсеместно божества сочетались и соседствовали. Так, «южные» поклонялись не только возвышенным местам и камням, но и росшим на них деревьям (священные дуб и терпентин у древних евреев). «Северные» к древесным и животным идолам присоединяли камни (Зевс, например, почитался в городе Сикионе в виде каменной пирамиды). «Западные» наряду с домашними животными поклонялись и птицам (древнеегипетское божество Аш, бог Ливийской пустыни, изображавшийся в виде человека с головой сокола и торчащим на ней пером, что напоминает головной убор ливийских воинов).

В пестром калейдоскопе явившихся мне представлений я попытался умозаключить общие черты. И вот что у меня получилось.

Во-первых, это были уже не тотемы, а скорее некие обиталища мифических существ (древнегреческие гамадриады, рождавшиеся и гибнущие вместе с деревом; древнеегипетское «керекер», олицетворенная сикомора (?), в которой обитали небожители; древнееврейские «бетели», священные камни, жилища «некоего божественного духа»³⁴. Однако не духи в последующем бестелесном понимании, а существа, которые никак не отделялись от предметов, в которых они обитали³⁵; недаром ветки, отвалившиеся от священного дерева, хранились внутри специальных культовых помещений³⁶.

Вместе с тем даже антропоморфные фигурки женщины-матери и другие изображения (например, убайдские мужские статуэтки) не достигли еще «божественной» стадии. «Места находок таких фигурок (очаг, хранилище зерна и т. п.) указывают, скорее всего, на попытку магически, через смутно сознаваемую метафорическую ассоциацию, повлиять на рождение злаков с помощью образов людского материнства»³⁷, «мы не можем еще назвать эти фигурки божествами плодородия, скорее это ступень, предшествующая созданию образа божества – покровителя общины»³⁸, – вспомнил я свидетельства специалистов. Пожалуй, можно назвать эти культовые объекты фетишами как «средоточием магической, демонической, живой силы»³⁹.

Во-вторых, тотемические предки, как мы помним, не управляли миром, продолжающим свое существование. Фетишизируемые существа, напротив, воспринимались людьми как покровители и защитники от врагов и болезней (животные «фюлгья» у древних исландцев, священные растения во всех частях света). У народов, знакомых с земледелием, как мне показалось, особо выделилась функция плодородия и изобилия почвы, скота и людей (в представлениях древнего Израиля обожествляемые возвышенности оделяли благами дождя и ведра окрестные деревушки; убайдские мужские и женские статуэтки имели налепы-вкладыши для вещественных образцов растительности на плечах и в глазах).

В-третьих, в отличие от тотемических предков фетишизируемые существа требовали от людей более сложных форм обращения, чем простое магическое воздействие. Представленные своевольными и нередко жестокими к людям, они нуждались в умилостивлении, задабривании. О том, как это задабривание осуществлялось, можно судить опять-таки по «рудиментам». Камни, похоже, поливались маслом, во время праздников покрывались кудельной шерстью (как еврейские «бетели» или камень в греческих Дельфах). Деревья окуривались и обвешивались обрезками одежд (как в древнем Израиле и в северной Сирии). Домашние животные, вероятно, умилостивлялись посредством сложных пищевых запретов (например, древняя Моисеева заповедь, запрещающая варить козленка в молоке его матери). Не исключаю, что появились уже кровавые жертвы (есть данные, что древние пруссы окропляли кровью жертвенных животных свои священные дубы; в некоторых камнях, обнаруженных в Палестине, высечены углубления на верхушке или сбоку – быть может, для стока крови). Антропоморфные фетиши, полагаю, умилостивливались половым актом (на это указывают итифаллические формы некоторых изображений; сексуальные оргии Астарты, Кибелы; религиозная проституция, которой занимались во многих местах юного мира под сенью священных деревьев).

Не всех божеств задабривали. Некоторых запугивали, других «обезвреживали», третьим пытались приказывать, четвертых обманывали. (Так, фригийский бог Силен, по преданию, обладал обширным запасом различных сведений, которыми он делился лишь будучи принужденным к тому.) Однако умилостивление представилось мне преобладающей формой культовой практики.

Наконец, родились если не базовые мифы, характерные для многих народов (такие, как миф о потопе, миф о разделении языков и т. п.), то по крайней мере архетипы мифологического мировосприятия: представления о возникновении мира в результате взаимодействия культурного и дикого, доброго и злого, позитивного и негативного (вавилонское сражение Мардука с Тиамат или мирное проистечение культурной бытности из дикой первобытности, как в Египте); представления о возвышенных местах как божественных жилищах (даже в плоской Вавилонии на восточной окраине местополагался «священный холм»); представления о мировом дереве, мировом растении (например, в Египте – «лотосе, возникшем в начале времен... над великим озером), «ферментах» будущего разделения мира на «небеса», «поднебесную» и «преисподнюю».

Издали обозрев открывшиеся мне миры, я решил подробнее остановиться на той местности, которая, можно сказать, лежала у меня под ногами и которую я назвал «центральной», не только вследствие эгоцентризма моего воображения, а потому что в ней, как мне показалось, наиболее богато сосредоточились ферменты последующего духовного развития.

Географически эта местность, как я понял, располагалась в полосе сухих субтропиков. Отличительной особенностью религии «центральных» племен был культ предков (не исключаю, что в той или иной форме этот культ существовал у многих народов, но именно у центральных он явственно предстал моему реконструирующему умозрению).

К умершим сородичам они относились как к живым мертвецам: хоронили их, но регулярно снабжали пищей. В течение нескольких поколений трудно было определить, умер их дед, прадед или продолжает существовать среди людей. Представления о потустороннем мире у них были не развиты (как у наиболее отсталых племен: австралийцев, бушменов, папуасов). В каждой семье хранились изображения «предков» в виде примитивных статуэток, не имевших портретного сходства с реально жившими людьми. (Рудименты этих верований мы встречаем во многих местах: в Египте – обязательное кормление усопших; в западносемитских мифологиях с именами богов часто соседствуют термины родства: аб – «отец», ax – «брат», амму – «дядя» и т. п., что указывает на представления о богах как о сородичах, очевидно первопредках; в белорусской и польской мифологиях – деды и дзяды, в римской мифологии – «гении».)

Помимо «предков», померещились мне некие «глобальные» божества: «небесные» (Небо – фермент египетской Нут, древнегреческого Урана, шумерского Ана; Солнце – египетского Атума, шумерского Уту и т. п.), а также «хтонические» (Земля, Первозданный Хаос – подобие египетского Нуна, шумерского Энки, греческого Океана). Однако культа они не имели, ибо представлялись пассивными, бездеятельными, далекими от повседневных человеческих забот олицетворениями.

Действующим лицом их мифологии стал некий первопредок, которого они называли «хозяином», «владыкой» (ср. с западносемитским Балом, угаритским Илом, древнеегипетским Мицром). Он выступал и как первый человек и как культурный герой, который дал людям огонь, воду, полезные злаки, ввел ремесла, обряды и т. п. Похоже, он и людей создал, то ли слепил из глины, то ли породил извержением семени. Подобен был человеку, но многое в его поступках было как бы звериное. Показалось мне, что в его облике соединились два различных существа – культурный герой и так называемый трикстер, и один совершает серьезные и полезные деяния, а другой либо сознательно плодит вредные или уродливые предметы и явления, либо делает это в результате неудачного подражания.

Изображался Владыка в виде длинного шеста с прикрепленными к нему бычьими рогами; шест стоял на возвышении, обнесенном невысокой оградой (очень похоже на описания архаического святилища Мина). Основным атрибутом Владыки была «сила».

Постепенно я начал понимать, что «сила» в некотором смысле заменяет им не то дух, но то душу, а скорее и то и другое одновременно.

У них уже возникло имущественное неравенство. Считалось, что предок следит за всем, что оставил после себя: вещами, скотом, землей. С одной стороны, он вроде умер, а с другой – словно продолжает трудиться в своем хозяйстве. Кто может с ним сработаться? Да ведь ясно: самый близкий ему человек – наследник. Ему мертвец вручает свою «силу», а чужого не подпустит. (В архиве клинописных табличек из Пузу было обнаружено завещание, в котором отец оставлял старшему сыну статуэтку домашнего божка и главную долю наследства; согласно законодательству Хаммурапи, зять, обладающий статуэткой тестя, пользовался правом на наследство наравне с сыновьями.) Возникла прямая зависимость между размерами имущества и социальным положением человека. Более того, количество вещей воспринималось как показатель положительных качеств владельца.

Помимо имущественной, «внешней» силы, считалось, что человек наследует и «внутреннюю» силу своего родителя или родственника: волевую натуру, изворотливый ум, везение, а также плодовитость, ибо многодетность обеспечивала человеку поддержку со стороны широкого круга родственников. (В римской мифологии гений был первоначально божеством рода, а затем стал богом мужской силы, олицетворением внутренних сил и способностей мужчины, рождавшимся вместе с человеком, руководившим его действиями, а после смерти человека бродившим близ земли или соединявшимся с другими богами; в Египте – Ка; в Месопотамии – богиня-хранительница «лама», культ которой, возможно, был связан с культом плаценты, «рождавшейся» вместе с человеком.)

К предкам относились соответственно оставленному ими материальному и духовному наследству: «сильных» хоронили в богатых могильниках, а умерших детей, женщин, молодых неженатых мужчин, похоже, просто зарывали в землю и вскорости забывали: зачем таких помнить, кормить какой прок? Уважительность измерялась главным образом количеством и качеством подносимой к могильникам пищи, и если предок, получив причитавшееся ему, медлил с отдачей, его упрекали: «Почему отвернулся от нас? Заботься о нас так же, как мы заботимся о тебе». Нередко даже угрожали мертвецу: «Если не выполнишь того, о чем просим, перестанем кормить».

«Сила предков» питала всех, но распределял ее, по-видимому, глава семейства, и он же должен был радеть о ее культовом обеспечении, то есть, скажем мы, в рамках семьи выполнял жреческие функции.

Еще большей силой должен был располагать племенной вождь. От силы других влиятельных людей эта лидерская Мощь (обозначу ее особым словом, ибо так поступают многие народы: «мана» – говорят меланезийцы и полинезийцы, «оренда» – ирокезы, «маниту» – алгонкины, «крамат» – малайцы и т. д.) отличалась количественно: у вождя была самая длинная генеалогия предков. Количество обусловливало качество. Насколько я понял, в отличие от обычных «сил» Мощь вождя могла оказывать воздействие не только на родственников, но и на всех живущих по соседству друзей и недругов. Первым она обеспечивала защиту и покровительство, вторых устрашала, отвращала и губила, если не сама по себе, то мечами, стрелами и копьями тех, кого вождь в военных столкновениях одаривал своей Мощью.

Считалось, что Мощь вождя делает землю более плодородной, способствует размножению скота: во всяком случае, вождь первым торжественно начинал подготовку почвы для посева, он же срезал первый сноп на празднике жатвы и т. п.

Мощь вождя оберегалась и «обновлялась» различными ритуальными процедурами. Например, раз в несколько лет они «убивали» своего вождя, то есть строили для него могильник, и считалось, что вождь со своей «состарившейся» Мощью умер, а возглавил племя новый лидер с «новой» Мощью (ср. уходящие в доисторическую древность обычаи древнеегипетского «хеб-седа»; хеттский обряд «пуруллия», на котором происходило «возрождение» царя и страны:

«Страдание (у царя) отобрал, недуг отобрал, страх отобрал... старость у пего отобрал, а мужскую силу возвратил ему, боевую силу возвратил ему»⁴⁰.

Предки вождя почитались но только его многочисленным семейством, но всеми соплеменниками (у маори, в Новой Зеландии, особенно почитали духов вождей;

в Древнем Риме особенно почитались гении господ и патронов, а в эпоху империи – гении императоров).

Подобно тому как жрецом в патриархальной семье был ее глава, так и вождь, как я понял, «политическое» руководство совмещал с «религиозно-идеологическим» (так и дальше будет в Египте, в Шумере, на Крите).

Был ли мифический Владыка предком вождя? Каким образом доисторическое сознание увязывало образ Владыки с увенчанным рогами шестом и живым черным быком, содержавшимся возле святилища? На эти вопросы мое умозрение затрудняется ответить.

Символика быка запечатлена во многих мифологических системах: в неолитической культуре Чатал-Хююка (Малая Азия VII-VI тысячелетий до н. э.), где в ранних слоях обнаружены скульптурные изображения быка; в Древнем Египте с быком были связаны многие божества, в том числе такие древнейшие, как Бата, Мин, Апис; на Крите было распространено представление о верховном божестве как быке.

Одни египтологи, сравнивая святилища Мина с усыпальницами вождя некоторых африканских племен, а шест с рогами быка перед святилищем – с символом власти вождя, спрашивают: «Не значит ли это, что культ Мина, одного из древнейших египетских богов, еще в доисторические времена был тесно связан с культом предводителя племени?»⁴¹ Другие считают, что культ Аписа «был связан с культом мертвых (способствовал увеличению жертв, приносившихся умершим) и близок Осирису (считался быком Осириса)»⁴². Но в древней Месопотамии, в Средней Азии III-II тысячелетий до н. э., в древнеиранской и древнеиндийской традициях бык – образ лунного божества.

Как бы то ни было, показалось мне, что прежде всего они поклонялись Мощи, а потом уже Владыке, предкам вождя, быку и шесту с бычьими рогами. И если бы я мог спросить у них, что есть Душа, Знание, Красота, они б единодушно ответили: Сила, Сила, Сила.

«Все, что можно было испробовать, было испробовано в эту удивительную эпоху, – вспомнил я. – Отбор и эмпирическое улучшение фруктов, злаков и домашних животных. Гончарное ремесло. Ткачество,.очень скоро возникают первые зачатки металлургии»⁴³. Однако с этим реальным, практическим и производительным Знанием теперь еще теснее соседствовало Знание Силы, то есть магия: и в земледелии, и в скотоводстве, и в ремесле, и особенно в медицине. Самолечению они теперь не доверяли, предпочитая обращаться к «специалистам», которые, как я понял, уже разделились у них на «лекарей» и «знахарей». Первые опирались главным образом на реальные знания, вторые – на сверхъестественные; первые брались за болезни попроще, вторые – посложнее; лекари чаще вылечивали, но их меньше ценили.

Помимо лекарей и знахарей появились у них и настоящие колдуны, то есть магия успела разделиться на «белую» и «черную», на «благодетельную» и «злотворную». В основе магических действий лежала так называемая симпатическая магия в двух ее разновидностях: симильной (например, сожжешь фигурку – жертва «сгорит» от болезни) и парциальной (уничтожишь волосы человека – уничтожишь самого человека). Но третья магическая разновидность – словесная еще только набирала силу, ибо они еще недостаточно поверили в чудесную мощь слова.

В искусстве они тоже черпали и прославляли силу: бычья символика, итифаллические изображения «предков». Ритуалы организовывались и исполнялись так, чтобы произвести сильное эмоциональное впечатление на слушателей и исполнителей, вождю придать Мощи, а остальным – силы. С этой целью воспевали подвиги Владыки («эпоха мирового дерева» знает, по сути дела, лишь один общий сюжет – успешную в конечном счете борьбу положительного, светлого, с небом связанного начала с отрицательным, темным, связанным с преисподней началом); превозносили удивительную жизнеспособность предков вождя (вспомним, что древнееврейские патриархи отличаются небывалой долговечностью и плодовитостью); восхваляли себя и поносили «слабосильных» врагов.

Судя по мифологическим рудиментам, я умозаключил, что Прекрасное у них должно было представляться: по размерам – огромным («точно небо – рост его, точно земля – рост его»), по содержанию – изобильным, плодоносным (лучших своих женщин шумеры сравнивали с могучими коровами-матками, а лучших дев называли вкусными, как сбитые сливки); по впечатлению – сверкающим, жарким, как солнце, и вызывающим не радость, не умиление, а ужас, трепет, преклонение («сверкающий, как огромный дикий бык!»).

Вместе с тем в искусстве их я обнаружил зарождение иной силы. У мифа уже родились две дочери: брачная и внебрачная. «Брачной» я называю легенду. Согласно Э. Сепиру, миф и легенда признаются сообщениями об истинных событиях, но миф относится к туманному прошлому, когда мир выглядел совсем иначе, чем теперь; легенда же, напротив, имеет дело с историческими персонажами; она относится к определенному месту и племени, связана с событиями, обладающими актуальной ритуальной или социальной значимостью⁴⁴. Ведь не только же они «кормили» своих мертвецов, подумал я и вспомнил: «сидя у костра рассказывали друг другу забавные истории о предках: как Авраам обманул фараона, как слуга Исаака встретил Ревекку у колодца, как хитрый Иаков выманил у брата право первородства»⁴⁵. Не о них, разумеется, и не в таком сюжетном разнообразии. Но почему бы не предположить, что доисторические легенды излагались уже не в общих неопределенных очертаниях, а в виде картинного описания жизни и приключений отдельных личностей?

«Внебрачной» дочерью мифа я называю сказку или протосказку⁴⁶. Не исключено, что у мифа и первый сын появился – протоэпос.

В живописи их явственно обозначились две тенденции. С одной стороны, над животными изображениями воцарился и, организуя окружающий мир, самому о себе стал рассказывать человек: жрец, совершающий культовые действия, землепашец, возделывающий землю, пастух, ухаживающий за скотом и защищающий свои стада от нападения хищников. («Человек присутствует в неолитическом и энеолитическом искусстве как часть природы, его сознание еще не выделило его самого из природы, он еще не всмотрелся в самого себя... В раннем шумерском искусстве Протописьменного периода мы уже можем наблюдать, как человек начал выделять себя из природы»⁴⁷.)

С другой стороны, «очень рано появляются первые элементы пиктографического письма»⁴⁸. Или так можно вспомнить: «Каждый знак был скорее приблизительной подсказкой говорящему, средством или сигналом для лучшего запоминания и воспроизведения какого-то сообщения. Знаки представляли собой конкретные рисунки предметов, животных и людей...»⁴⁹. Образно говоря, их изобразительное искусство (в особенности орнаментальное) уже было беременно письменностью.

Обычаи их тоже на силе основывались и ей служили, всячески поощряя богатство, укрепляя состоятельных, многодетных, влиятельных. С малолетства детей воспитывали в уважении к старшим, но одновременно культивировали в них такие качества, как честолюбие, практическая сметка, граничащая с лукавством и алчностью. Дисциплина была суровой, однако жестоких наказаний, о которых пишут некоторые ученые, я не заметил. У других народов, у северных особенно, основным политическим регулятором была кровная месть. Мстили не только людям, но и животным и даже неодушевленным предметам, случайно послужившим причиной смерти человека (рудименты этого древнего обычая сохранились даже в Афинах, где в эпоху наивысшего расцвета эллинской цивилизации был учрежден специальный суд для животных и предметов, причинивших людям смерть или увечье).

У центральных же кровная месть, во всяком случае, не бросилась мне в глаза. Убийцы, мне показалось, изгонялись с «земли предков» (как Каин в Ветхом завете, Алкмеон в греческой мифологии). Другие механизмы обеспечивали порядок и взаимодействие между людьми. Богатые семьи, например, усыновляли и удочеряли сирот, не ущемляя себя, а повышая трудовую производительность. На племенных празднествах богатые семьи делились с бедными: одаривали вещами и пищевыми продуктами, вроде бы бескорыстно, но дар, по их представлениям, требовал обязательной отдачи, материальной и эмоциональной, так что дарящий как бы расширял сферу своего влияния и достигал высокого престижа среди окружающих. Ученые называют этот процесс «престижной экономикой» (и тысячелетия спустя похожим способом римские патроны будут престижно-экономически привязывать к себе своих «клиентов»).

У других народов, которых я умозрел с вершины, племена постоянно враждовали между собой, грабя и истребляя соперников. Центральные племена тоже стремились к господству друг над другом, но не за счет истребления противника, а путем подчинения его и ассимиляции.

У других народов религии были кровавыми (рудименты свидетельствуют: оргиастическими и жестокими были древние культы богинь-матерей; в Месопотамии, Сирии, Ханаане существовал очень древний обычай приносить в жертву богам первородных детей; греческая мифология фиксирует человеческие жертвоприношения, а Лукиан передает, что в священной роще друидов близ Марселя каждое дерево было омыто человеческой кровью). У центральных племен я, однако, не встретил человеческих жертвоприношений.

Божества их, похоже, не нуждались в жестоком утверждении со стороны человека. Широко использовались различные очистительные процедуры, заменявшие умерщвление и членовредительство. На инициациях молодежи, полагаю, говорилось примерно следующее: «Если вы не будете соблюдать полученные предписания, то мы вам ничего не сделаем, ибо вы уже взрослые и самостоятельные. Но предки видят вас, и они вас обязательно накажут».

Владыка и предки вождя обещали защиту и плодородие всем, тяготеющим к святилищу, которое постепенно становилось не только религиозным, но политическим и экономическим центром жизни мелких деревень, учитывая особую роль храмовых хозяйств в строительстве ирригационных сооружений («селения, обнаруживаемые археологическими методами, начинают то там, то сям вытягиваться в линию, несомненно, вдоль древнего искусственно прорытого канала, поначалу длиной в десяток-другой километров»⁵⁰).

Объединению разрозненных социальных единиц наверняка способствовали многие культовые процедуры: религиозные праздники, магические договоры (например, посредством попирания шкуры убитого вола, как у древних скифов). Внутрисемейная консолидация подкреплялась обрядами «вторичного рождения»⁵¹, ритуальными актами признания сына рабыни законным наследником рода⁵².

У других народов религиозные представления лишь усиливали межплеменную рознь. Божеств враждебных племен боялись иногда более, чем вооруженных воинов. У центральных же племен межплеменные противоречия смягчали различные ритуальные договоры (наподобие того, который заключили между собой ветхозаветные Иаков и Лаван).

Другие племена убивали пленных мужчин, а в рабство уводили разве что женщин и подростков. У центральных пленные вливались в ряды рабочего персонала храмовых хозяйств (который, если верить шумерологам, «не находился на рабском положении»⁵³). Не исключено, что отсутствие этнической нетерпимости привлекало к храму многих не только иноплеменников, но людей, этнически весьма далеких коренным обитателям Края «сил».

За чужими людьми являлись чужие религиозные представления и культы. Сперва их лишь терпели рядом. Затем производили в ранг низших богов – прислужников главных божеств. Незаметно бывшие прислужники могли оказаться Владыками (так происходило формирование большинства языческих пантеонов – от древнеегипетского до олимпийского).

За богами незаметно, но сокрушительно для межплеменных рвов и частоколов в мир людей проникала чужеродная культура: материальная, социальная, духовная. «Наблюдается взаимопроницаемость психики вместе с замечательным и знаменательным взаимообогащением»⁵⁴, – вспомнил я.

На этом я решил завершить умозрение. Но пока дожидался Исторического Рассвета, мысль не праздничала, и, глядя в белесый сумрак, я сопоставлял собственное понимание с чужими утверждениями, итожил пройденное, чтобы приготовиться к грядущему.
^

Путеводные итоги

Вспоминая о Поляне «туманной связи», я подумал: прав Зигмунд Фрейд, что сравнил первобытных людей с детьми. Много в них было поистине детского: та же непосредственность мировосприятия, склонность к подражанию и т. п. Но ничего ненормального, ничего болезненного я не заметил в их поведении, поэтому никак не могу согласиться с австрийским мыслителем, рассматривавшим первобытного человека как невротика, а первобытные обряды – как случаи массовых психических отклонений.

Не могу я согласиться и с древнегреческим философом Демокритом, который источник религии видел в чувстве ужаса перед явлениями природы, а следом за Демокритом подобной точки зрения придерживались многие другие.

Разумеется, они страшились грозы, пугались землетрясений. Но ведь не молнию они избрали своим тотемом, не конус огнедышащего вулкана, не льва и не пещерного медведя, а какую-то совершенно безобидную для человека птицу произвели себе в сородичи, постепенно насыщая ее «ферментами» божества (громовники и боги огня появятся многим позже).

Стало быть, не в ужасе и не из желания умилостивить (они ведь эту птицу сперва ни о чем не просили, защиты у нее не искали). А если, говоря словами Ивана Карамазова, рассуждать «как нельзя глупее», то вот как можно представить.

Однажды человек спросил себя: что связывает меня с этим испуганно-животным и бесчувственно-неживым окружающим миром? Почему один я умру от голода, а вместе с моими сородичами мы напугаем львиный прайд и самую молниеносную антилопу загоним в ловушку? Откуда в нас то, что мы столь явственно в себе ощущаем, чьему властному повелению согласно повинуемся, но объяснить не можем? И не найдя ответа на эти вопросы, человек, возможно, испугался бесстрашного своего превосходства, таинственной своей одухотворенности. А в то время в ночной темноте прокричала, скажем, сова или сокол пролетел над поляной и исчез в лучах солнца...

Животные, писал Леви-Стросс, выбираются в качестве тотемов не потому, что их «хорошо есть», а потому, что о них «хорошо мыслить», «не потому познаются, что они полезны: они объявляются полезными или интересными потому, что они сначала познаются»⁵⁵. На «повелительную потребность в искании истины» как главный корень религии указывал Д. Фрэзер. И Фрейд, увидевший в первобытности детство человечества, был бы, подумалось мне, намного ближе к истине, если бы, толкуя о происхождении религии, сравнил дикаря не с невротиком, а с самим собой в детские годы, когда, по собственному признанию, испытывал «непреодолимую потребность разобраться в загадках окружающего мира и по возможности сделать что-либо для их решения»⁵⁶.

Духовность человеческая, продолжал итожить я, возникла намного раньше, чем представления людей о собственной духовности. Человек уже многое мог, и знал, и объяснил себе, не задумываясь, что же в нем самом может, знает и объясняет. Когда же случилось ему и внутрь самого себя заглянуть, то открылись такие глубины, в которые «и страшно, и заманчиво всматриваться»⁵⁷. Пугающий и заманчивый мир требовал ответа, и человек стал искать его, едва ли не так же настойчиво, как пищу и источник тепла среди холода ночи.

Сперва, как я понял, никакой «души» не было. Возникла лишь некая «связь», полнокровно ощущаемая только в ритуальном танце. («В ритуале, занимавшем определяющее место в жизни архаичных коллективов... достигался высший уровень сакральности и одновременно обреталось чувство наиболее интенсивного переживания сущего, жизненной полноты, собственной укорененности в данном универсуме»⁵⁸.)

Затем представлен был «двойник» («у древних людей из наблюдений сна, болезни, обмороков, смерти и пр. возникали представления о «двойнике», сидящем в теле человека, но способном покидать его временно или окончательно»⁵⁹).

Наконец, в сознании людей родилась «сила». Но даже последняя «душой» была весьма условной. Во-первых, хотя уже возникло противопоставление мира внешнего миру внутреннему, но различия между душой и телом у раннего человека не существовало; духовность осознавалась не как дух, а как материально действующее и вещественно существующее. Во-вторых, первобытная «душа» воспринималось как некое «не-я», перед которым человек иногда испытывал такую же зависимость и страх, как перед неуправляемыми природными стихиями.

Поиск духовности, насколько я заметил, по преимуществу велся не внутри, а вовне, не в «микрокосмосе» человеческого самосознания, а «макрокосмосе» восприятия окружающего природного мира. Одухотворяемый и представлявший собой не что иное, как проекцию человеческих чувств, ожиданий и знаний, мир этот постепенно расширялся.

Расширялся в пространстве: «маршрутное» пространство, встреченное мной во второй местности, в третьей местности сменилось «радиальным», то есть не тропами тотемических предков мерилось, а воспринималось в виде концентрических кругов, идущих от храмового участка и постепенно затухающих к горизонту, но не к реальному, видимому горизонту, а к тому, которого достигало людское воображение.

Мир расширялся во времени: сперва, как мне показалось, время в представлении древних людей вообще не разделялось на прошлое, будущее и настоящее, затем возникло синкретическое «время сновидений», и лишь впоследствии фантазией человеческой было создано более или менее обособленное мифологическое время.

Одновременно с пространственным и временным расширением возникло и разделение субъектов духовности: так, в первой местности «танец» заключал в себе все воспринимаемое духовное; во второй местности люди уже выделились из тотемических предков, а в третьей местности я наблюдал хоть и нечеткую, но оформленную уже иерархию: смутно олицетворенные среды – первопредок – реальные предки. Связь между этими «внешними ступенями» духовности, однако, представлялась весьма размытой, и показалось мне, что окружающий мир одухотворялся не непрерывным светом фантазии, а словно из окружающего непознанного мрака выхватывались и освещались какие-то кусочки, и соединить их в целостную картину мироздания еще предстояло человечеству.

Религиозное постижение макро- и микромиров безусловно опиралось на реалистические человеческие знания и представления. После того как человек проник в тайну зачатия, тотем, например, сменился «предком». Началось имущественное расслоение – была представлена некая Сила, и объектом поклонения после смерти стали те, кто управлял при жизни. («Наряду с силами природы, выступают также и общественные силы – силы, которые противостоят человеку и так же чужды и первоначально так же необъяснимы для него, как и силы природы, и подобно последним господствуют над ним с такой же кажущейся естественной необходимостью»⁶⁰.)

Религиозные открытия, совершенные ищущим воображением, все дальше удалялись от земли в воображаемом пространстве и мифологическом времени и в итоге породили обратную связь, мало похожую на фотографическое отображение. Да, скажем, вредоносная магия «отобразила» племенную отчужденность. Но, появившись на свет, она эту племенную отчужденность и усилила, и объяснила. Да, иерархия мертвецов отражала не что иное, как реальную и земную человеческую иерархию. Но даже самый богатый и самый влиятельный человек без генеалогии предков уже не мог обойтись и, если таковой у него не существовало, вынужден был либо изыскать ее, либо присвоить чужую, либо сочинить поддельную, но признаваемую окружающими.

«Религия... дезориентирует человека в его стремлении к познанию и преобразованию мира»⁶¹, – вспомнил я и тут же подумал: вернее сказать, что лишь там она его дезориентировала, где эмпирические знания эту дезориентацию дозволяли. Не заметил я, чтобы устаревший образец, скажем, копья или боевого топора люди выдавали за образец совершенства на том лишь основании, что им пользовались предки. Напротив, открытия в материально-производственной сфере либо вовсе не увязывались с религиозными представлениями, либо, как я понял, провозглашались даром предков и свидетельством их благодатной Силы.

«Религии как продуманной системы взглядов, противостоящей какой-то другой системе или системам, не существовало, – продолжал вспоминать я, – то, что мы называем религией шумеров, было совокупностью довольно беспорядочных и смутных представлений относительно существующего мироустройства и эмоций, связанных с этими представлениями»⁶².

Но мифы и обряды уже появились. Что раньше возникло и что из чего выделилось? Большинство ученых считают, что миф возник из обряда как своего рода текст к обряду. Другие (впрочем, немногие) полагают, что типы и формы культа всегда выступают как производное от системы религиозных представлений, характерных для данной религии, и, стало быть, миф первичен.

Лично мне показалось, что оба появились одновременно и сперва пребывали в неразрывности. Так, на Поляне «туманной связи» мифа вроде не существовало. Однако он присутствовал в «танце» в зримой и, так сказать, пластической форме. Он не истолковывался метафорически, а переживался эмоционально, и это эмоциональное переживание не осознавалось как нечто отдельное от познания. Лишь спустя тысячелетия религиозные чувства научились облекать в мифологические слова, и тогда в сфере религиозного мировосприятия произошло условное размежевание на три элемента, три уровня: миф, обряд и предрассудки. Каждый из них, похоже, выполняет особую функцию.

Миф изначально удовлетворяет потребность в познании.

Назначение обряда – отобрать из всего богатства мифологических представлений социально ценное. Не потому ли у многих народов существуют мифы, не сопровождаемые никакими обрядами? Не представляют ли эти необрядовые мифы то, что не было отобрано для повседневной, практической сферы религии?

Предрассудками я называю те религиозные представления, которые, собственно, и представлениями трудно именовать, так как они начинают действовать «перед рассудком», то есть на бессознательном уровне. Так, христианин, испугавшись чего-то внешнего или внутреннего (например, дурной мысли), перекрестится иногда еще до того, как осознает причину своего испуга.

Иначе говоря, я пришел к выводу, что миф используется для того, чтобы в сознательной форме передать религиозные открытия, сделанные «сверхсознанием»; посредством обряда или культовых процедур сознательно-религиозное укореняется в подсознание, обретая форму стойких предрассудков (атеизм, поправ христианскую теологию и в нашей стране отторгнув от культа большинство населения, против «боже упаси», «дай бог» и тому подобного оказался столь же бессилен, как христианство против «постучи по дереву» или черной кошки).

Поэтому, подумал я, в молодых религиях мифа намного больше, чем обряда. Затем культ начинает доминировать, миф догматизируется. Постепенно религия как способ мистического миропознанйя вырождается в жесткую систему социально отобранных суеверных привычек и правил.

Пока я так размышлял, белесый сумрак, меня окружавший, словно затвердел, обретая форму. Я увидел, что нахожусь не то в пустыне, не то в неком как бы окаменевшем океане.

Повинуясь неясной ассоциации, я вспомнил утверждение одного исследователя о том, что уже в древнейшую эпоху возникла тенденция к «раздвоению мира в сознании человека на мир естественный и мир сверхъестественный»⁶³. Я подумал, что едва ли древний человек осознавал это раздвоение и, вернее всего, не мог сознавать, принимая свои фантазии за самую что ни на есть реальность. В познании он не только не отличал реального от сверхъестественного, действительного от вымышленного; не только способы познания были у него слиты – наука, искусство, моральные изыскания, но и само свое творчество он, похоже, не осознавал.

Однако ошибаются те, кто считает, что только религия в далекие времена направляла эстетическое и этическое познание.

Искусство, безусловно, обслуживало обряды. Но из тысячелетия в тысячелетие человек своим творчеством как бы восполнял и гармонизовал то, что видел, и, примитивно говоря, все более стремился изобразить не пасущегося рядом с ним оленя, а свое восприятие оленя и свои мысли об олене. Начав с копирования, первобытный художник постепенно стер случайные черты и в странной копии окружающей действительности увидел как бы новую действительность, движение собственных мыслей и стержень их – символ, которым он отомкнул собственную духовность и приступил к иному миропознанию и миро-воспроизведению.

Не могу я согласиться и с теми авторами, которые утверждают, что без религии, дескать, не возникла бы мораль и человечество не избавилось бы от своего «зоологического индивидуализма».

Во-первых, насколько мне известно, этот самый индивидуализм весьма ограничен уже у высших животных⁶⁴.

Во-вторых, как мне представилось, поведение первобытных людей регулировалось не столько религиозным сознанием, сколько нравственной практикой, «филогенетически запрограммированной любовью к традиционным обычаям»⁶⁵. Далеко не все традиционные правила поведения осознавались людьми как религиозные предписания.

Эти предписания обычно возникали там, где традиционная нравственность оказывалась недостаточной, не полностью удовлетворяла материально-производственным и социальным доминантам эпохи. Например, чем разобщеннее становились социальные группы, тем более заметную роль в их сплочении начинала играть религия. Но и тут религия лишь усиливала существующие традиционные правила, объясняя их как веления сверхъестественных сил, не подлежащие сомнению или критике. Тем самым на традиционное предписание «так всем делать» накладывалась религиозная санкция и религиозное объяснение: «ибо так делали предки и так велели делать».

Однако когда та или иная норма вступала в противоречие с социально-производственной доминантой жизни, норма заменялась или модернизировалась. Сперва требуемое нововведение связывалось с мифологией и таким образом подавалось как священная санкция, затем вводилось в обрядовую сферу, а оттуда в область автоматизированных привычек. Чем разностороннее становились представления человека, тем сложнее этот механизм функционировал и тем гибче требовалось мифологическое обоснование, тем длительнее – ритуальное «подкрепление».

Рождение утра прервало мои размышления. Сперва вокруг одинокой скалы на горизонте возникло розовое сияние, по форме своей напоминавшее рогатую голову коровы. Затем, изменив очертания, сияние уподобилось гигантскому соколу, размахнувшему радужными крыльями; отделившись от скалы, оно как бы устремилось мне навстречу, наводняя светом сухой и колючий мир, а из-за горы царственно выплыла и утвердилась на горизонте ладья широкого света. Из ее середины словно распустился розовый цветок с семью треугольными лепестками, из которого родился и сам крылатый солнечный шар. И тотчас вслед за его рождением откуда-то издалека донеслись до моего слуха крики обезьян.

Отправившись на этот далекий и радостный крик, я достиг края плато и сквозь солнечно-мглистую дымку увидел под собой узкую долину, расчерченную прожилками каналов. В долине текла широкая оливковая река. На берегах ее расположился город, и по его очертаниям я понял, что отныне странствие мое облегчится, ибо я вступаю уже в Историю.

Страна, которая открылась моей памяти, называлась Кемет, что значит «Черная».

Мы называем ее Древним Египтом.