Geum.ru

Рецензенты: доктор медицинских наук А. М. Иваницкий, доктор медицинских наук Р. И. Кругликов симонов П. В. и др

Вид материалаКнига
Подобный материал:
1   ...   14   15   16   17   18   19   20   21   ...   29

С Мойрой и другими Судьбами, похоже, связаны Зев-совы весы. При ответственных решениях Промыслитель «простирает» эти золотые весы, бросает жребий-гири тро-ян и данаев или Ахилла и Гектора, и вот чей жребий перевесит, те должны погибнуть. Хотя весы эти в одном месте выглядят подобно поэтической метафоре Зевсова решения (16/647-58), но в другом месте ясно обозначена нетождественность их поведения желаниям Громовержца: Зевс хотел спасти Гектора от Ахилла, но «поникнул Гектора жребий, тяжкий к Аиду упал» (22/213). И еще до взвешивания Зевсову желанию воспротивилась Афина (179).

205


Этого я тоже сперва не заметил – известной связанности Зевсовой воли советным мнением других олимпийских богов. Спасши однажды Сарпедона от Тевкра и Аяк-са (12/402-3), от Патрокла Зевс не смог его уберечь:

встала Гера и сказала: «Волю твори, но не все олимпийцы ее мы одобрим!» (16/443). И Зевс пожертвовал сына всеобщему одобрению. Он и Трою принесет в жертву, не только потому, что «так суждено», но с тем, чтобы спор между ним и богинями «не положил навсегда грозной вражды» (4/38), чтобы Герины «труды» не пропали даром и она не была «обесчещена» перед лицом других богов (57).

Хотя другие олимпийские боги прежде всего – контролеры Судьбы и «Зевсова совета», они и сами правомочны принимать смертоносные для людей решения. Всякого рода необъяснимые смерти «без болезни» – компетенция Аполлона и Артемиды, которые убивают людей своими стрелами (Аполлон мужчин, Артемида женщин) (см., напр.:

011/172). Геракл погиб потому, что, «помимо рока, его одолела вражда непреклонная Геры» (18/119). «По советам премудрой Афины» и Трое предстоит погибнуть (15/71).

Судьба непонятно где, кем и когда предначертана, но деятельно творят ее олимпийские боги. Гектор должен умереть не потому только, что такой ему выпал жребий, но также потому, что с этим жребием согласился Зевс, что «Аполлон от него удалился» (22/213). Стратегически смерть Гектора предопределена помимо олимпийских богов, но тактическая реализация – целиком в руках олимпийцев: где, когда и как умереть Гектору – богам решать, а не Мойре, не ее это дело.

Устанавливается довольно-таки сложная система детерминизма, каждый из трехчленов которой (Судьба – Зевс – . советные боги) непререкаем и неотвратим, но во взаимодействии эти трехчлены словно сами у себя отнимают некоторую часть непререкаемости и неотвратимости, отчего человечество становится если не свободнее, то по крайней мере воспринимает свою судьбу как явление сложное и, мы бы сказали, зависящее от многих переменных.

XXXII. Далее. Сравнивая гомеровский религиозный культ с древнеегипетским, я обнаружил очевидное усиление обратной связи или «демократизацию» взаимоотношений человека с богом. Во-первых, хотя культовыми отправлениями руководят басилеи и священнослужители, участвуют в них все воины. Жертвоприношение воспринимается как совместная трапеза жертвующего и бога; даже

206

когда ахейцы просто обедают, некую часть своей трапезы они жертвуют богам (2/399-400), рабы в том числе (014/ 428-9).

Во-вторых, каждый может молиться, просить у бога исполнения желаний, избаьления от смерти (2/401). Не только в храме, возле жертвенного алтаря, на празднике, во время возлияния, но везде и в любое время можно «пламенно умолять» бога (17/46), ибо, где бы он ни был, везде может услышать вопиющего к нему (16/513-6). Другое дело, что в чувствах своих и действиях бог свободен: может «склониться к молитве», может отвергнуть ее, может одно дать молящему, «другое отринуть» (252).

Как и египетские божества, гомеровские боги весьма меркантильны в своей благосклонности. Зевс, например, любит Трою за то, что там его алтарь «никогда... не лишался ни жертвенных пиршеств, ни возлияний, ни дыма» (4/48-9). За «приятные жертвы» благорасположен Посейдон к Энею (20/297-9), Гермес к Автоликону (019/396-8). И наоборот, ахейский лагерь был уничтожен богами за то, что данаи (-ахейцы-аргивяне) не почтили гекатомбой бессмертных, их не молили (12/4-9).

Богатые жертвы – прямейший путь к сердцу гомеровского бога, однако божества живо откликаются и на другие формы чествования: Аполлон благообещающе веселится, внимая, как ахейские отроки поют ему громкий пеан (1/473-4); Афина радостно помогает Диомеду, «ибо ее от бессмертных молящийся первую призвал» (17/567-8).

XXXIII. Обе поэмы изобилуют описаниями подвигов древних героев. Они не только бранились па богов, но спускались за добычей в Аид (Геракл, 8/367-8, 011/623-6);

заступались за своих возлюбленных, когда на них покушались боги (Ид, 9/559-60); вызывали богов на соревнование, например в стрельбе из лука (Еврит, 08/223-8), и даже «дерзкие стали бессмертным богам угрожать, что Олимп их шумной войной потрясут и губительным боем взволнуют» (Отос и Эфиальт, 011/313-4), причем, по мнению Одиссея, «угрозу б они совершили, когда бы достигли мужеской силы» (317-8).

Ну ладно, Геракл выполнял злонамеренный приказ царя Эврисфея, Ид защищал от Аполлона Марписсу. Но Отос с Эфиальтом? Разве не стремлением настолько освободить свою героическую волю, чтобы и боги не могли ничего ей навязывать, были продиктованы их, с другой точки зрения, бессмысленные действия? Не только других смертных превзойти, но и с богом самим сравниться мастерством, силой, дерзостью, гордыней, а пуще всего необузданной свободой! Чтобы кто-нибудь из людей вызвал на бой богиню Сохмет, чтобы двое каких-то безусых юнцов угрожали, забравшись на небо, перевернуть священную ладью Амуна-Ре – нет, такое даже мне невозможно представить, не то что египтянам!

Но люди ли они, эти тщеславные богоборцы, творцы «сверхмерного деяния», «смотрящие выше смертного»?36 Хотя божественным происхождением Отос и Эфиальт (они сыновья Посейдона) должны уступать Сарпедону, все же первые несопоставимо мощнее царя ликийского. Хотя богоборцев называют смертными, все же, по крайней мере в некоторых из них, я заподозрил даже не полубогов, а чистых божеств, впоследствии, однако, «разжалованных» в смертные. Трудно представить, чтобы, даже «повинуясь воле Кронида», Посейдон и Аполлон целый год работали на смертного царя Лаомедонта, который обращался с ними не лучше, чем с рабами, а потом изгнал их, не выплатив должного, похваляясь отсечь в поругание уши (21/441-56); и боги ушли, будучи не в силах отомстить богоборцу, а счеты сведя лишь с его потомками. Иное дело, если Лаомедонт был в действительности, скажем, древним богом смерти.

Как бы то ни было, «нынешние» люди богов боятся, столкнувшись с божеством, в страхе отступают (5/434, 16/710-1). Вспоминая о богоборцах, они одновременно вспоминают о постигших их наказаниях, о слабости своей перед богами, которые «столько превысшие нас и величьем, и славой, и силой» (Феникс, 9/498).

«По гомеровскому представлению, каждое новое поколение героев слабее предыдущего», – считает комментатор 37. Нестор, тоскующий по героическим воинам своей далекой юности (1/262-3), пожалуй, согласится с этим мнением; его поддержат Агамемнон, Одиссей (08/223-4). Но, слышу, возражает Агамемнону и комментатору Сфе-нел, друг Диомеда: «Мы справедливо гордимся, что наших отцов мы храбрее: воинство в меньшем числе приведя под Арееву стену, мы и престольные Фивы разрушили, град семивратный, знаменьям веря богов и надеясь на Зевсо-ву помощь. Наши ж отцы своим безрассудством себя погубили. Славы отцов не равняй, Агамемнон, со славою нашей!»

Не в слабости дело, а в новом отношении к назначению жизни. Похоже, «нынешним» в отличие от богоборцев ведомы иные пути, избавляющие от тягостного сознания

неизбежности смерти, депрессии предначертанности...

«Славы отцов не равняй, Агамемнон, со славою нашей!»-вновь вспомнились мне слова Сфенела, и вдруг меня осенило: «Бессмертие... пришло бессмертие...» Мысли этой я, подобно римскому прокуратору, сперва не понял. Но тут же вспомнил, как грустный призрак Ахилла, когда Одиссей рассказывает ему об удивительной храбрости его сына, Неоптолема, вдруг, словно ожив и «веселясь», удаляется торжественной поступью по Асфодилон-скому лугу, точно всадник Понтийский по широкой лунной дороге к человеку в разорванном хитоне. Затем я вспомнил слова Ахилла: «Если останусь я здесь, перед градом троянским сражаться, нет возвращения мне, но слава моя не погибнет. Если же в дом возвращусь я, в любезную землю родную, слава моя погибнет...» (9/412-5). Тогда мне все стадо ясно.

XXXIV. Напитавшись египетскими представлениями и привыкнув бессмертие видеть в загробном мире, я чуть было не прошел мимо подлинного гомеровского бессмертия, которое здесь, в этом мире!

Да, люди рождаются и гибнут, подобно листьям. Но если человек оставил после себя доблестное потомство, он жив, ибо живет его слава, неугасающая благодаря наследникам его доблести и чести. Слава в потомстве – это как бы продление в пространстве духовной чести героя, то есть сокровенно содержания его жизни. Храбро сражаясь, Гектор, по его словам, добывает славу не только себе, но и отцу Приаму (9/445-6). Теламона нет на Троянском поле, но слава его пребывает и сияет в подвигах его сына Аякса, в непревзойденном мастерстве лучника Тевкра, побочного сына Теламонова.

Зачем, не щадя десятки жизней, сражаться за мертвое тело, когда его потом все равно сожгут? Зачем над пеплом насыпать высокий могильный холм? Представления о загробной участи психеи отвечают на эти вопросы крайне неубедительно. Представления о славе-бессмертии рассеивают неопределенность. В выдаче тела, обрядовых традициях похорон, в надгробном кургане гомеровский герой видит средство закрепить за собой славу в веках, утвердиться в памяти потомства. Не тело Патрокла исступленно защищают ахейцы – славу его они обороняют от поругания. Лишить героя погребения – значит лишить его славы, «чести усопших», по словам Зевса (16/675). О трупе какого-нибудь Терсита никто не станет беспокоиться, но о героическом бессмертии Гектора пекутся шесть богов: Зевс отдаст распоряжения, Аполлон и Афродита сберегают тело Гектора от тления, Фетида укрощает гнев Ахилла, Ирида увещевает Приама отправиться с выкупом к Ахиллу, а Гермес провожает его до ахейского лагеря. В египетских пирамидах пребывала мумия фараона – в гомеровских погребальных холмах материализуется бессмертная память народная. Не случайно, нарушая представления о беспамятстве психей, Гомер заставляет призрак Агамемнона поведать призраку Ахилла: «Холм погребальный великий над вашими (Ахилла и Патрокла) урнами был тут ратью святой копьеносных аргивян у светло-широких вод Геллеспонта на бреге, вперед выходящем, насыпан; будет далеко он на море видим пловцам мореходным наших времен и грядущего времени всем поколеньям... Так и по смерти ты именем жив, Ахиллес, и навеки слава твоя сохранится во всех на земле поколеньях» (024/80-94).

Зачатки этого нового, посюстороннего бессмертия я уже, помнится, встречал в Египте: представления о том, что доброе имя надежнее пышной гробницы. В Месопотамии, в которой я не удосужился побывать, их тоже можно припомнить, например в словах шумерского Гильгамеша:

«В горы пойду, имя мое прославлю» 38. Но что значат представления одного «арфиста» по сравнению с тысячами, десятками тысяч пирамид и усыпальниц? В Месопотамии основным человеческим желанием была богатая, долгая, здоровая, безмятежная жизнь, Гильгамеш же – «выпадающий из ряда», к тому же, не рассчитывая на свою славу, отправляется на поиски чудесного «растения жизни», «корня бессмертия».

Гомеровские герои корень бессмертия видят в своих героических деяниях, бранных подвигах. Об этом напрямую свидетельствует Сарпедон, говоря Главку: «Друг благородный! Когда бы теперь, отказавшись от брани, были с тобой навсегда нестареющи мы и бессмертны, я бы и сам не летел впереди перед воинством биться, я и тебя бы не влек на опасности славного боя» (12/322-5).

Гильгамеш, продолжал сравнивать я, испугался смерти, попытался убежать от нее. Гомеровские герои словами и действиями утверждают, что – нет, не боятся они. «В бой на суда! – кричит Гектор, – наступите всем воинством! Кто между вами ранен мечом иль стрелой, роковою постигнется смертью, тот умирай! Не бесславно ему, защищая отчизну, здесь умереть» (15/493-6).

Не смерти надо бояться, а позора, бесчестия. Гектор говорит о своем брате Парисе: «Если б его я увидел сходящего в бездны Аида, кажется, сердце мое позабыло бы горькие бедства!» (6/284-5). И в этом страшном для нашего уха высказывании не жестокость, а милосердие Гектора проявляется, ибо позор, став «отрицательным бессмертием», будет тяготить и психею Париса, и род его во веки веков. Позор – это ад в гомеровском бессмертии, и лучше совсем не родиться, чем «поношеньем служить и позорищем целому свету!» (3/40-2).

Позор страшнее смерти, а слава предпочтительнее жизни.

Египетские фараоны созидали себе бессмертие ценою пота и крови других людей, гомеровские герои – своим потом и своей кровью (убитых при этом врагов мы не будем считать, дабы Ахилл не стал у нас Андреем Болконским, а Одиссей – Пьером Безуховым). Величина воинского подвига или, как скажут экономисты, стоимостное выражение прижизненной чести, свободно конвертируемой в посмертную славу, по гомеровским представлениям, определяется трудностью предприятия, количеством затраченных сил, мерой опасности, объемом тяжких лишений. Недаром великий Геракл говорит о выпавших на его долю «безмерных страданиях» (011/620-2): из их безмерности проистекает и безмерность его славы.

XXXV. «Воля героя, – тут вспомнилось мне, – представлена свободной, и сам герой гибнет от свободы своей воли. Но эта свобода мнима. Отсюда трагический героизм эллина» 39. Мне этой простой констатации мнимости свободы воли показалось недостаточно. И не потому, что я с ней не согласился, а потому что я затем и отправился в путешествие, чтобы выяснить, кто, где, когда и как «мнил» и чем именно эти мнения отличались друг от друга.

Прямого ответа па вопрос, насколько человек мнится свободным, ни у аэда, ни у «письменного» Гомера я не вспомнил. Но сопоставляя гомеровские представления с древнеегипетскими, заметил довольно яркие черты эволюции.

Первая – ситуация выбора. Насколько я помню, древнеегипетские герои не очень хорошо с ней знакомы. Гомеровские герои только и делают, что выбирают между славой и позором, между двумя мыслями-мотивациями и т. п. Самый яркий выбор – героический выбор Ахилла, предпочтившего славную гибель в расцвете юношеских

2-0

211


сил бесславной смерти в старости. Выбор этот свободен:

никто из богов не понуждает Ахилла выбирать славу, Фетида его, напротив, чуть ли не отговаривает.

Черта вторая: да, люди – как листья, но герой, совершивший героический выбор и ступивший на путь славы-бессмертия, как бы выходит за рамки человеческого. Он уже при жизни своей как бог воспринимается: Приаму, когда смотрел на Ахилла, «бога, казалось, он видит» (24/629-30); «живого тебя мы как бога бессмертного чтили», – говорит Ахиллову призраку Одиссей (011/484). Сами боги признают если не божественность, то некую «сверхчеловечность» Ахилла: «О Ахиллес! И могуществом сил, и грозою деяний выше ты смертного!»-говорит ему бог Скамандр (21/214-5). В послегомеровские времена Ахилл и вправду стал богом: с культовым центром на острове Левке, с храмами в Элиде и Спарте, особыми праздниками – все, как положено богам.

Но если как бог, то и свободен, как могут быть свободны гомеровские боги?

Третья черта: несмотря на свое декларированное смирение перед божественной волей, Ахилл и некоторые другие герои – богоборцы. Ахилл сражается со Скаманд-ром, Диомед ранит Афродиту, нападает на Арея, Патрокл пытается противоборствовать Аполлону. Допустим, что Патрокл богоборец невольный, ибо не узнал Феба (16/698-711). Допустим, Диомед действовал по приказу Афины. Но Ахилл действовал самостоятельно и наверняка знал, что ему противостоит Скамандр-Ксанф, «громовержцев питомец» (21/223).

А Одиссей, по словам Евриклеи, «столь покорный воле богов» (019/364) ? Богиня Кирка специально его предупредила: «Знай же: не смертное зло, а бессмертное Скил-ла. Свирепа, дико-сильна, ненасытна, сражение с ней невозможно. Мужество здесь не поможет; одно здесь спасение-бегство» (012/118-20). Но как дошло до дела:

«вовсе забыв повеление строгой Цирцеи... славные латы на плечи накинул и, два медноострых в руки схвативши копья, подошел к корабельному носу» (226-9).

Четвертая эволюционная черта: боги творят судьбу людскими руками. Например, гибель Трои запланирована некими неясными роковыми инстанциями, скорректирована Зевсом, утверждена после всестороннего и критического обсуждения на Олимпийском совете, но реализуют ее не Зевс своими молниями, не Посейдон землетрясением и исполинскими валами морскими, не Гефест огнем,

213

от которого полыхают и реки, а люди ценою «тысячи мучений, присущих телу».

С одной стороны посмотреть – возрастание роли человека в «космической» истории. С другой – еще непрогляднее детерминизм. Боги играют человеком, как мальчишка – солдатиками: не только вертит игрушкой, как ему вздумается, но возьмет и ею же других солдатиков посшибает.

Однако, посмотрев с третьей стороны, я заметил, что «солдатики» у гомеровских богов весьма непросты в обращении. За ними нужен постоянный контроль: если б не строгая бдительность Аполлона, «взяли б в сей день аргивяне высокую башнями Трою» (16/698-9), а ее в тот день ни в коем случае нельзя было брать.

Великие герои особенно опасны. Дай волю этим ярос-ным, они могут изменить даже запланированный ход истории. Чтобы сдержать Ахилла и вдохновленную им людскую самостийность, Зевсу приходится выслать на Троянское поле отряды богов, ибо, признается Громовержец: «Если один Ахиллес на троян устремится, ни мига в поле не выдержать им Эакидова бурного сына. Трепет и прежде их всех обымал при одном его виде; ныне ж, когда он и гневом за друга пылает ужасным, сам я страшусь, да, судьбе вопреки, не разрушит он Трои» (20/26-30).

Пятая черта: боги словно охраняют свободу воли своих героев, открывая им судьбу, но не до конца. Даже Ахиллу, которому, казалось бы, все известно в своем грядущем, самое тяжкое, самое сковывающее его героическое поведение неведомо: «беды жесточайшей, грозившей ему, не открыла нежная матерь: погибели друга, дражайшего сердцу» (17/410-1).

Даже Зевс знает «не до конца» 4». Кто-то и его свободную волю оберегает. Мойра? И не потому ли все прочие гомеровские Судьбы столь смутны и безвидны, что именно в таком виде они безопасны для свободного поэтического воображения?

Шестая черта – отличительная: чем отличается царевич Хефрен из древнеегипетского сказания «Царь Хеопс и волшебники» от царевича Бауфре или царевича Дже-дефхора? Даже египтологи, подозреваю, запросто их пере – путают: Намного труднее спутать гомеровских «царевичей»: бурно-вспыльчивого, неистового в гневе и отчаянии, честного до грубости Ахилла; осторожно-предприимчивого, рассудительно-уравновешенного, мужественно-красно –

213


речивого Одиссея; немногословного, преданно-стойкого Аякса; добродушно-безынициативного Менелая; прекрасного и лениво-медлительного Александра (-Париса). А как перепутаешь Елену с Андромахой, Пенелопу с вероломной женой Агамемнона Клитемнестрой? И не потому, мне кажется, не перепутаешь, что «в эпоху позднего родового строя уже начинается выделение личности из первобытного коллектива» «, а в централизованно-государственном Египте – нет, еще, получается, не началось. Не лучше ли сказать, что «некий резко очерченный и неподвижно застывший пластичный облик, который легко без ошибки распознать среди всех других», есть открытие эллинов, а древневосточной словесности знакомы лишь «живые образы», но не «характеры» 42.

Наконец, седьмая черта – одинокая. С одиночеством я и раньше встречался: в первой главе – с одиночеством первопредка или культурного героя, во второй – с одиночеством чародея Джеди. Но первый одинок просто потому, что он пока один на белом свете; нет еще людей, которых он должен породить, сотворить. Джеди, собственно, даже не одинок, а просто не известен фараону, не включен еще в иерархию известных и трудолюбиво-неодиноких.

Совсем не похож на них одинокий Ахилл. Скорее его можно сравнить с шумеро-аккадским героем Гильгамешем, которого я оставил в стороне своего путешествия, но вот все чаще о нем вспоминается. Он тоже «неистовым сердцем» стремился к подвигам. Тоже сын богини, но смертен и, стало быть, человек. Тоже царь, непобедимый богатырь.

И все-таки не то одиночество. Гильгамеш становится одиноким, уйдя от людей. Ахилл среди людей одинок. Гильгамешу одиноко от предчувствия смерти, Ахиллу – от богатства ощущении жизни. От Гильгамешева одиночества щемит безысходной тоской, от одиночества Ахилла веет какой-то еще не встреченной мной торжественной и грустной свободой.

Ведь гомеровские боги только и делают, что «вдыхают», «внушают», «вставляют» людям различные чувства. А Ахиллу его гнев никто из богов не внушил и никто не укрощал, пока он сам не укротился. Переживая за ахейцев, гневаясь из-за них на Зевса, изобретая тысячу деятельных хитростей, ни Гера, ни мудрая Афина почему-то ни разу не подумали: надо укротить гнев Ахилла – и все дела! Стадо быть, нельзя его было укротить?

214

Приведя это последнее свидетельство в пользу обнаруженной мной у Гомера свободы воли, я тут же понял, что оно, пожалуй, перечеркнуло все предыдущие мои рассуждения. Какая свобода, когда даже чувства человеку внушаются свыше?! Допустим Ахиллу гнев никто не внушал, но ведь Пелид «божественный», он может быть исключением, подтверждающим правило?

Короче, зря рассуждал и осталось лишь разобраться, как чувства впутаются, какие, кому н какими богами.

«Кто ж от богов бессмертных подвиг их...»

– вспомнил я начало восьмой строки «Илиады» и услышал у себя над головой шумные всплески-встрепеты невидимых крыльев. Словно от их исступленного движения передо мною опять разделился туман, образовав зыбкий коридор, дальним концом достигавший знакомого, по пока не вспомненного мною берега. Там, на берегу, я разглядел множество обессиленных птиц. Они грудами лежали на песке, лишь изредка вздрагивая крыльями. Какие-то люди радостно собирали их, как грибы. В глубине берега я увидел множество костров, и мне даже почудился запах печеной дичи.