Владимир Н. Еременко

Вид материала

Книга

Содержание Начну с самого тривиального...

Подобный материал:

• Еременко Людмила Ивановна, 14.47kb.
• Мы сами открыли ворота, мы сами, 807.55kb.
• Ерёменко Владимир Владимирович Транскультурные особенности самосознания личности, 464.38kb.
• Иосиф Ерёменко И. Б, 3144.57kb.
• Конкурс "Знай и люби родной Владимир" «владимир и владимирцы в великой отечественной, 41.68kb.
• Владимир Маканин. Голоса, 855.51kb.
• И. И. Дилунга программа симпозиума, 806.43kb.
• 2 ноябрь 2011 Выходит с ноября 2006г, 529.05kb.
• Договор о передаче авторского права, 100.48kb.
• Международный симпозиум, 753.82kb.

Глава 9

Стоило Иванову свернуть на обочину своих воспоминаний, как в его тело впилась хвороба. «Как же так, — думал он, — все посыпалось сразу? Жил, держался, строил планы, были надежды — и вдруг все, как песок-плывун, поползло. Отчего так непрочно скроена человеческая жизнь? Ведь мои шестьдесят — это не годы. Не годы...»

А сколько не дожило и до этого срока, сколько его сверстников и моложе и старше остались там, на войне? Уже и косточек их не найти и в памяти стерлись... Что же это за штука — человеческая жизнь? Зачем она дана нам? Неужели только для того, чтобы промелькнуть искрой? Зачем тогда все страдания человеческие, начиная от появления в муках на свет? Может быть, лучше тем, кто так и не появился в этом мире? Неужели лучше то небытие, которого он так боялся в юности? Абсурд. Чепуха. Разве лучше, если бы его вообще не было?

Ты, Иван Иванович, додумался до ерунды. Это у тебя опять начала подниматься температура. Интересно, сколько может прожить человек с температурой выше тридцати восьми и его давлением? Этот вопрос он задал своему лечащему врачу. Тот, улыбнувшись, переадресовал вопрос:

— А как вы думаете?

— В моем положении, — ответил Иванов, — думать — непозволительная роскошь. Прожил неделю — и на том спасибо.

— Не преувеличивайте, Иван Иванович, — все в том же шутливом тоне продолжал врач. — Состояние у вас нормальное. Нормальное для больного с вашей болезнью, и такие живут долго...

— Многие до самой смерти, — вставил Иванов. А врач, не заметив иронии, повторил:

— Да, живут до самой смерти. — Но тут же, спохватившись, сказал: — У вас, Иван Иванович, действительно сейчас все в норму должно входить. Только вы помогайте нам... А мы еще историю вашей болезни не заполнили. — Он тряхнул листами бумаги и примирительно добавил:— Сейчас отдыхайте, а в следующий раз мы побеседуем с вами подробнее. Мы, врачи, любопытные, и у меня много к вам вопросов. Отдыхайте!

Иван Иванович хотел сказать: «Дорогой доктор, мне сейчас надо спешить, а отдыхать я буду там», — и он уже готов был показать глазами вверх, но врач вышел, и Иванов только улыбнулся своей невысказанной шутке, а сам всерьез подумал: надо действительно поторопиться с земными делами...

Он взял с тумбочки амбарную книгу, соорудил на груди из одеяла и простыни для нее подставку и надолго задумался: с чего же ему начать запись для внука Антона?

Сегодня он чувствовал себя намного лучше и решил сделать первую запись, которую обдумал уже давно. Он знал: ее следует начать с самого светлого. Молодых не нужно пугать мрачным. Юная душа ранима, она должна зреть при солнце. В твоей жизни, Иван Иванович, тоже было немало светлого, и не только в детстве, что чаще всего вспоминается, но и потом: и до войны и после. Жизнь человеческая, как большая река, в ней есть все: и прекрасные вольные рыбы, и менее прекрасные, но тоже необходимые среди всего живого лягушки, жучки, дафнии и другие водяные жители. Нередко плывет на поверхности и нечто совсем ненужное, но не бывает большой реки и без этого, как не бывает жизни только из одного прекрасного, из одних удач и побед. Как любит говаривать его зав. отделом профессор Семернин: «Из одних перлов даже перловой каши не сваришь».

И еще об одном хотелось сказать Ивану Ивановичу своему внуку: у всего живого на земле есть начало и есть конец. Бесконечна только сама жизнь, которая сменяет нас. Молодые и беспечные, с легкостью расточающие дни и месяцы на пустое и никчемное, должны хотя бы редко, но задумываться об этой смене и своем ограниченном сроке. Не такой уж он большой у каждого из нас.

Молодость быстро проходит, сила иссякает, и человек неожиданно оказывается перед грустным порогом. Вроде бы и не жил, а уже надо спускаться с горы: и чем дальше, тем все стремительнее. К сожалению, а может быть, и к счастью, люди замечают сей рубеж только к пятидесяти. Именно тогда вдруг спохватываются и видят, что большинство их желаний и задумок так и остались в неприкосновенной чистоте. Жизнь прожита по обидной кривой и не похожа на ту, какая грезилась в молодости. И горько упрекает себя пятидесятилетний человек: «Мог бы и я, мог бы! Да не тем занимался, не на ту дорогу вышел».

И ему чудится, что не все упущено и он еще многое наверстает. Но сколько ему осталось лет для активной работы? Десять? Пятнадцать? Ну, а если повезет и судьба продлит твою жизнь еще на несколько лет, то это уже будут другие, подточенные закатом годы.

Иван Иванович повернул на бок свое занемевшее тело, сдерживая разлившуюся огнем жгучую боль. Она шла откуда-то снизу, обугливала левую сторону груди и ударяла в левую руку. Хотел переждать, но боль не проходила, а продолжала палить. Он знал, что если сейчас отдаться ей, то она сломает его обессилевшее тело. Надо отвернуть себя от боли. Он положил под язык таблетку нитроглицерина и скоро почувствовал пульсирующий шум в голове, и жжение в груди и руке стало проходить, будто в нем остывали и превращались в золу горячие угли. «Отпустило душу на покаяние...» — услышал он чьи-то слова, и ему показалось, что они шли оттуда же, из его детства. Так часто говорила бабушка.

Сделал несколько глубоких вздохов, и они будто очистили голову, в ней прекратился пульсирующий стук. «И на этот раз ты, Иван Иванович, перетянул канат. Перетянул — и радуйся...»

Мысли, которые оборвал приступ боли, постепенно возвращались. Хорошо бы записать то, о чем он только что думал. Это бы пригодилось Антону. А то ведь вряд ли придется ему самому сказать об этом.

У мальчика добрая и зрячая душа. Только бы не повредили ее...

Ивана Ивановича окатил страх за внука. Как он там, мой постреленок? Надо бы записку написать, пусть держится. Если поправлюсь, то обязательно заберу, хоть силой, а заберу. Хорошо бы в деревню, в родную Ивановку. Но Ивановки нет. Все равно надо показать внуку те дивные места. Речка-то Безымянка осталась. Осталась и чудесная петля, которой она обнимала деревню. Пусть посмотрит Иванов-младший, человек третьего тысячелетия, откуда пошел его корень, и пусть понесет в свое время, которое заказано ему, Ивану Ивановичу, хотя бы частицу той красоты и силы, какая еще осталась там.

Иван Иванович еще раз поудобнее умостил поверх одеяла на груди свою амбарную книгу и стал писать:

«Дорогой Антон, пишу с единственной надеждой помочь тебе и тогда, когда меня не будет. Верю, что записанное прочнее сказанного, посему завещаю тебе эту тетрадь. Не все в ней ты поймешь, но некоторые мысли, надеюсь, будут полезны тебе. Часто к ним я приходил слишком поздно, когда уже нельзя было что-либо изменить. Хочу, чтобы ты был удачливее.

Начну с самого тривиального... — Он перевел дух и зачеркнул последнее слово, а на его месте написал «обычного». — Начну с того, чего так не любят молодые. Я говорю о грустном пороге в жизни каждого человека, когда он понимает, что его молодость прошла. Знаю, люди воспринимают этот рубеж только тогда, когда он наступает, а до того все только слова... Дорогой внук, хочу, чтобы ты узнал о нем раньше. Ты можешь сказать: каждому овощу — свое время. Возможно. Однако хочу предупредить об одном нашем заблуждении. Человек устроен так, что даже если он летит в пропасть, то обязательно думает, что где-то еще задержится, а если и долетит до дна, то там будут постелены пуховые перины. К сожалению, понимаем мы это только тогда, когда уже исправить ничего нельзя. А такого не должно быть».

Рука Ивана Ивановича задрожала, глаза закрылись, и он, перестав писать, задумался. Всю жизнь у него было одно желание — уберечь своего сына от того, что пришлось пережить самому. Он отгораживал его от тех трудностей, в которых жил сам, отгораживал да еще и находил оправдание: «Пусть живет нормально, по-человечески». Вина твоя, Иван Иванович, огромна. И не важно, что вина эта многих родителей послевоенного времени: и тех, которые еще живут, и тех, кого уже нет, — не важно. За нее приходится дорого расплачиваться. И о ней должен знать Антон.

Иван Иванович открыл глаза. Амбарная книга лежала рядом. Умостил ее заново в складках одеяла и продолжил запись:

«Я много думал. Но почему мы крепки только задним умом? Почему для нас ничто чужой опыт, почему нужны свои ошибки? Может, это наша биологическая защитная реакция? Говорят же в народе: «Не умирай раньше смерти». Умрешь, когда она придет, а пока живи и надейся. Не могу согласиться с этим объяснением, а другого у меня нет.

Тебе, дорогой Антон, придется самому разрешить эту загадку. Ведь в третьем тысячелетии будет виднее, чем нам. Однако помни, ты не должен брать готовые ценности, добывай их сам. Добывай и сверяй свои ответы с мыслями предшественников, и ты увидишь не только разительную разницу, но и спасительные совпадения, которые помогут тебе жить. Главное, не ленись. Не бойся перегрузить себя, свою голову. Помни, что наш мозг задействован до обидного мало, всего лишь на несколько процентов. Способности человека, как и его мускулы, растут при тренировках. — Последнюю фразу он подчеркнул дважды. Перевел дыхание и продолжил: — Природа, создавая живую материю, заложила в нас десятикратную прочность. В этом я убедился на войне. Там человек и вся его сущность подвергались таким испытаниям на сжатие, излом и разрыв, что все другое живое, да и неживое, не выдерживало, гибло и превращалось в тлен, а человек выживал и восставал из праха».

Иван Иванович оборвал запись, стараясь удержаться от воспоминаний о войне. Сейчас они его только бы сбили, а ему нужно еще многое сказать внуку.

«Кое-что ты найдешь в этой тетради, — продолжал он. — В ней записаны дорогие мне мысли. Они попали сюда в последние десять лет, когда я почувствовал, что подошел к грустному рубежу в своей жизни. Но прошу тебя, мой друг, воспринимай их критически. Даже проверенные временем истины не могут быть абсолютными. Они всего лишь момент, мгновение, — жирно подчеркнул оба слова, — в которые мы сосредоточиваем наше внимание, чтобы понять истину, а дальше уже следует другая. И ее фиксирует новый момент, новое мгновение, а за ними опять движение к неопознанному и другая ускользающая истина...

В этой вечной и неостановимой смене одного другим — суть и высший смысл жизни. В нем же, возможно, и само предназначение человека и смысл его существования, которые еще никто не определил с убедившей всех достоверностью. В этом вечном стремлении низшего к высшему — та нерасторжимая связь человека с миром, какая бывает только у ребенка со своей матерью, когда его рождение поделило их надвое, но еще не порваны незримые нити единого, проросшего из одного семени жизни.

Сегодня, дорогой Антон, я напомню тебе одну из самых простых и, может быть, самую дорогую мне истину: «Если ты хочешь хоть чуть-чуть сделать мир лучше, если надеешься подсобить жизни, начинай с самого себя. Зло, несправедливость, подлость, предательство, жестокость и другие проклятья, отравляющие жизнь, — в нас самих».

Иван Иванович дописал последнюю фразу и в изнеможении закрыл глаза. Боль снова, будто сорвавшись с привязи, бросилась терзать тело, однако мозг его работал четко. Больше того, боль будто промыла его голову и обострила мысль. Ему сейчас виделось и думалось легко, словно он поднялся на гору.

Он лежал с закрытыми глазами и изо всех сил держался за свои выстраданные мысли. Как сделать, чтобы Антон понял его, какими словами достучаться до его сердца?

Вспомнилось изречение какого-то мудреца-максималиста: «Все великие и нужные людям истины уже давно сказаны. Но так как их никто не слушает, эти истины необходимо повторять и повторять». Можно было только позавидовать уверенности мудреца, но была ли в его совете истинная мудрость? Молодые не любят назиданий и как черт от ладана шарахаются от них.

А кто любит, когда его поучают? Мудрецы прошлого знали это. Обо всем, что хотел сказать Иван Иванович внуку, сказал лучше Дикар. И без назидания. Иванов знал, что это высказывание есть в его книге, и стал листать ее. Найти его было не так просто. Иван Иванович несколько раз прерывал поиск, закрывал глаза и отдыхал. Он посетовал, что так беспорядочно вел записи. Но, пролистывая их сейчас, был отблагодарен тем, что прочел и вспомнил столько интересных и мудрых мыслей и высказываний, и не стал сильно огорчаться, а принялся вновь листать тетрадь. И, наконец, нашел это изречение философа. Оно звучало так: «Я взял себе за правило стараться одолевать не столько судьбу, сколько самого себя и изменять не столько мировой порядок, сколько свои собственные устремления».

Прочитав это, Иван Иванович вернулся к своей сегодняшней записи и приписал следующую фразу: «Смотри, Антоша, мои записи на этот счет». Сделал паузу, хотел приписать слова о том, что эти же мысли Антон может найти у многих мудрецов, начиная от Аристотеля и кончая нашими современниками, и что они есть и в этой его книге, но в палате появилась медсестра. Сегодня дежурила другая сестра — Таня. Мило улыбнувшись, она взяла из рук Иванова тетрадь.

— Вам, Иван Иванович, нельзя этим увлекаться.

— Нет, милая сестрица, — тихо, но твердо ответил Иванов, — теперь мне все можно.

— Я рада, что у вас хорошее настроение, — подхватила та, — но у нас сейчас процедура, и давайте займемся ею.

— Милая Таня, — удержал ее за руку Иван Иванович, — если вы приготовили для меня обезболивающий укол, то приберегите его на потом. Пока я еще могу справляться. — И, заговорщически улыбнувшись, прошептал: — У меня есть свое средство против этой ведьмы. Вы уходите, а я тут рассуждаю... Ваш укол мешает мне, он дурманит голову.

Таня растерянно пожала плечами.

— Но ведь Юрий Николаевич...

— Ничего, Танюша, скажите ему, что я отказался.

— Странно, — все так же недоумевая, протянула сестра, — другие просят эти уколы, а вы...

— Вот им и отдавайте пока мои, — опять улыбнулся Иван Иванович, но на этот раз его улыбка вышла вымученной, и он отвел глаза.

Таня еще с минуту постояла со шприцем в руках, потом, разобрав его, бросила в металлическую коробку и молча вышла из палаты.

Иван Иванович опять остался один, и сразу на него навалилась боль, будто она только и ждала ухода сестры, предлагавшей ему защиту. Пришлось терпеть и уводить себя в спасительную страну своего детства, где он только и мог укрыться.

Иван Иванович видел себя совсем мальчиком, лежащим среди ватаги сверстников на берегу реки, на горячем песке под горячим солнцем. Он понимал, что сейчас, к вечеру, у него поднимается температура и от этого ему так жарко под тем ослепительным солнцем на раскаленном речном песке. Он не помнит имен и фамилий ребят, но знает, что они рядом.

Почему он так любит воду и ту милую полоску суши, где она сходится с водою? Отчего при виде трепетной и всегда живой линии берега у него щемит сердце и его тянет обняться с нею, как обнимается вода с землею? Не оттого ли, что перед уходом человека из жизни в нем высвобождается глубоко сокрытая сила, инстинкт наших самых далеких предков, земноводных, зоной обитания которых была эта граница воды и суши — берег?

Где бы ни носила жизнь человека, а в конце своего пути он прибивается к этому берегу...

Кажется, у него начинается бред и он опять сползает в беспамятство. Иван Иванович знал, что удержать его может только действие. Но что он может в своем немощном положении? У него осталось лишь одно — способность мыслить. Ее пока еще не проглотила боль. Каким бы счастьем было для него оторвать дух от плоти! Но он безнадежный материалист, и ему не на что надеяться. За грехи надо платить, говорили раньше. Грешил, не грешил, а плата одна — жизнь.

Достал нитроглицерин и положил под язык. После неприятной пульсации в голове боль стала стихать. Вот, кажется, и удержался ты, не сорвался в бездну. Надолго ли? «Теперь, видно, надолго, до самой смерти... — пошутил он над собою и тут же всерьез подумал:— Время еще есть, и хорошо, что я затеял эту переписку с внуком». Нет, переписка не получается, а есть, говоря техническим языком, обращение к объекту, без обратной связи. Но другого в его положении не дано. Надо и за это благодарить судьбу. А ему ведь и благодарить нечем. Хором не нажил. Все, что было в жизни ценного, — его мысли. Мысли всякие: дельные и не очень, мысли выстраданные и взятые у кого-то и ставшие своими; чужие, с которыми спорил, а потом соглашался, и те, каких никогда не мог принять, но помнил и делал все, чтобы своей жизнью опровергнуть их, — они, его раздумья, были единственным богатством, которое он нажил. И надо, чтобы его богатство не пропало, не ушло с ним... Конечно, никакой трагедии не произойдет, если это случится (а так оно, скорее всего и будет, с грустью отметил он), и все же свершится несправедливость. Всем, что накопил он за жизнь, должны воспользоваться самые дорогие ему люди.

Но сколько их прошло по земле, не передав своих знаний и предостережений! И с миром ничего не случилось. В конце концов ничего бесследно не исчезает и все остается людям. Не передаст он — передадут другие. Зов — оставить все людям — вечен. Он был главным у тех мудрецов, которые оставляли нам выстраданные истины и добытые у природы знания. И среди них самыми дорогими и самыми нужными были знания человеческого общежития. Как прожить подаренные тебе годы? Как оправдать свое предназначение? Вечные вопросы и вечные истины. От их постижения каждым зависит благополучие мира, и придет время, когда жизнь человека будет начинаться с постижения науки общежития людей на земле. «Так обязательно должно быть, — думал Иван Иванович, — ибо тут все начала и все концы нашего короткого существования».