Владимир Н. Еременко
| Вид материала | Книга |
- Еременко Людмила Ивановна, 14.47kb.
- Мы сами открыли ворота, мы сами, 807.55kb.
- Ерёменко Владимир Владимирович Транскультурные особенности самосознания личности, 464.38kb.
- Иосиф Ерёменко И. Б, 3144.57kb.
- Конкурс "Знай и люби родной Владимир" «владимир и владимирцы в великой отечественной, 41.68kb.
- Владимир Маканин. Голоса, 855.51kb.
- И. И. Дилунга программа симпозиума, 806.43kb.
- 2 ноябрь 2011 Выходит с ноября 2006г, 529.05kb.
- Договор о передаче авторского права, 100.48kb.
- Международный симпозиум, 753.82kb.
Глава 12
«Люди мало думают, когда жизнь идет нормально и нет на пути серьезных препятствий, — записал в тетрадь Иванов. — Возможно, в этом и есть высшая мудрость. Конечно, здоровый человек просто живет и меньше всего рассуждает о жизни. Гёте тоже сказал, что секрет жизни в том, чтобы жить. Но он понимал это как наиболее полное самовыражение и был против мимолетных прихотей и несдерживаемых инстинктов человека. Еще проще говорил Аристотель: цель человеческой деятельности — поступать правильно. Но кто же знает, как правильно, а как неправильно? Кому дано высшее право судить?
И все же, дорогой Антон, ответы на вечные вопросы надо искать здесь. В жизни не так уж много дорог. Существуют три ценности, ради которых стоит жить. Истина, Красота и Добро.
Об Истине я уже беседовал с тобою. Она, как мир, до конца непостижима и поэтому всегда впереди.
Красота — вторая дорога людей. Говорят, что красота и гармония правят миром. Думается, это больше наше желание. Однако у красоты есть один серьезный изъян. Он в ее завершенности. Настоящая красота напоминает вершину. Когда ее достигаешь, то дальше вроде бы уже и делать нечего, надо спускаться вниз. Это опустошающее чувство я постоянно испытываю перед совершенным произведением искусства. Когда я стоял перед Моной Лизой, ходил по Сикстинской капелле, уже ничего не хотелось видеть, я знал одно — нужно спускаться с вершины. И это было грустно. Странно, что грусть моя шла не от этой фатальной необходимости (я ведь знаю: за подъемом следует спуск), грусть была в исчерпаемости: выше подниматься некуда. Совершеннее, чем у Леонардо и Рафаэля, сотворить нельзя.
То же я испытываю, когда читаю Пушкина, Гоголя, Толстого, Твардовского, слушаю Бетховена, Баха, Чайковского...
Извини меня, Антон, за это отступление, но я договорю.
Третьей и, может быть, самой главной дорогой людей является Доброта. Она вобрала в себя достоинства первых двух и лишена их недостатков. Самая высшая цена из всех деяний человека у Доброты. Делающий добро — счастливый человек. Если ты меня спросишь: «Почему?» или возразишь: «А разве за добро не платят злом?» — я не стану разубеждать. Но я твердо знаю, что доброта больше всего необходима человеку, делающему ее. Она нужна, милый Антон, для осознания себя человеком и своей душевной прочности.
В доброте одна из самых больших радостей людей. Радость исполненного долга. А ведь ради одного этого стоит жить».
Иван Иванович оборвал запись и не мог заставить себя писать дальше. Ему казалось, чем больше он доверял свои мысли бумаге, тем больше уходил от того, что хотел сказать внуку. Как и прежде, его раздражало назидание. Но с этим бы еще и можно смириться, думал Иван Иванович, ведь и в высказываниях мудрецов прошлого редко обходилось без назидательного тона. Его удручало фатальное несоответствие мысли и слова. Изреченная мысль была жалким подобием того, что его терзало и о чем он хотел поведать Антону. Теперь он понимал, какие муки и отчаяние вырвали у поэта слова: «Мысль изреченная есть ложь!» Понимал, но согласиться с этой неизбежностью не мог.
Когда Иванов писал научные статьи или практические рекомендации по эксплуатации машин, он тоже испытывал затруднения, и, как говорили его коллеги-технари, «материал оказывал сопротивление». Но то были совсем другие муки. В науке и технике есть осязаемая реальность: понятия, термины, правила. По ним, как по опорным островам, движется мысль. Здесь же, в непостижимой для него гуманитарной стихии, все зыбко и подвижно, мысль неудержима, ей не за что зацепиться, на пути ее только слова, часто пустые, как высохшие орехи без ядра.
Муки и поиски нужных слов становятся невыносимыми оттого, что, так кажется Ивану Ивановичу, в природе не существует точного словесного эквивалента выражению мысли. Видимо, точнее всего мысль может быть выражена в знаках и цифрах. Слова же — очень приблизительный и ненадежный эквивалент. Мысль, как иногда думает Иванов, прячется в паузах между словами, и мыслим мы не словами, а тем, чему пока еще нет названия, но что реально стоит за словом.
Кто-то из русских писателей, кажется, Ремизов, сказал: на душу действуют не слова, а подсловья, то самое, что стоит у думающего за словом. Подсловья — это те паузы, через которые проходит мысль. Уж очень мудрено, остановил себя Иванов. И потом, почему ты, Иван Иванович, взялся не за свои проблемы? Зачем тебе эти игры? Ты уже когда-то брался за это и обжегся. Пусть занимаются ими гуманитарии. Ты технарь, и у тебя свои заботы и сложности...
На этом мысль его оборвалась, будто споткнувшись о непреодолимое препятствие. Иванов долго лежал опустошенный, неподвижный, и ему показалось, что он сейчас напоминает выпотрошенную рыбу, которая еще жива и даже, если бросить ее в воду, найдет в себе силы поплыть, но она уже обречена. Так и он, распластанный на этой койке, еще жив...
Иван Иванович был человеком упрямым и бесстрашным, и он додумал свои тяжелые думы. Забота у тебя, Иванов, одна. Пока люди не изобрели бессмертия, надо завершить земные дела. Состояния ты не нажил, завещать нечего, а вот сказать последнее «прости» людям, которых ты любишь, надо бы... Надо бы и жизнь поблагодарить, что она была не только жестокой, но и благосклонной к тебе и позволила дожить до этих дней. Другим, более достойным и нужным, она отказала...
Сколько раньше времени погасло человеческих миров, сколько ушло людей: великих и обычных, не хватающих звезд с неба. Сколько их еще будет после тебя? И хотелось бы только одного, чтобы они были достойнее и чище нас.
Жалко, что все это осознаешь лишь к закату. Неужели только близость смерти рождает в человеке прозрение? Какая жалость и какая обида, если это так! Как часто эти мысли приходили на фронте, там, перед смертью. А выжил, и будто спал обруч, душа обмякла, мысли эти отошли. Их забил сор повседневных мелочей, навалилась та самая жизнь, которая не оставляет времени на раздумья о ней. А жаль...
Кто-то говорил, что жизнь надо проверить смертью. Слишком жестокое правило, но в нем есть резон. Человек много раз задает себе вопрос: так ли он живет? И только один раз, в конце жизни, честно отвечает на него. Перед смертью бессмысленно лгать, от нее не отмахнешься. Такое было на войне.
Ему вспомнилось, как они относились к смерти тогда, что говорили. У всех было по-разному, а вернее, каждый относился к тому, что его могут убить, по-своему, но было и общее, все не любили говорить об этом, а когда не говорить было нельзя, кого-то убивало или ранило, то была у фронтовиков такая байка. Ее обычно рассказывали «старики» новичкам, когда те нервничали и паниковали перед боем.
— Отсюда, с передовой, у нашего брата две дороги. Первая — в Наркомздрав, вторая — в Наркомзем.
Невесело шутили фронтовики, но так оно и было на самом деле...
Вот он и опять вышел на то время, когда война надвое переломила его жизнь и ее уже нельзя было ни слепить, ни склеить всеми сорока годами, которые были после. Сколько он ни приглядывался, но у многих фронтовиков она была такою же перерубленной, с отлетевшими далеко друг от друга половинами, неравными не только по годам, но и по сути. В войну оборвался и ушел целый мир, а на его месте появился новый, который так и не удалось до конца понять и разгадать Ивану Ивановичу.
Ему всегда казалось, что война забрала самые лучшие умы и характеры, да, именно характеры, потому что ум без настоящего характера только половина человека. Там, на войне, остались лучшие люди... Сколько бы они сделали, а главное, каким бы примером они были для тех, кто шел им вослед. А его война не кончилась в сорок пятом. Она шла и там, на Севере...