Geum.ru

Владимир Н. Еременко

Вид материалаКнига
Подобный материал:
1   ...   9   10   11   12   13   14   15   16   ...   53

Глава 13



Да, вышли его мысли на то тяжелое время... А начиналось оно для него, как и для многих, неожиданно, в жаркий воскресный день 22 июня...

С группой курсантов Иванов записался накануне вечером в армейский тир пострелять из личного оружия, пистолета «ТТ». Стрелял удачно, настроение было хорошее. Возвращались со стрельбы, и хорошее настроение подогрела еще и песня, которую курсанты затянули перед самым училищем.

И вдруг все сразу оборвалось. Из громкоговорителя они услышали тревожный голос:

«...Немецко-фашистские войска атаковали наши границы... от Баренцева до Черного моря...»

Громкоговоритель висел на столбе во дворе училища, и здесь уже были почти все курсанты и преподаватели. Лица напряженные, тревожные, но ни у кого ни растерянности, ни испуга.

Сразу после речи Молотова начался митинг. Его открыл комиссар училища, старший батальонный комиссар. Он говорил, что Красная Армия уже нанесла сокрушительный удар по фашистам и, видно, сейчас идут бои на территории противника.

— Враг будет сокрушен всей мощью нашего грозного оружия, — закончил он свою речь.

За ним говорил комбриг, начальник училища Федоров. Он тоже сказал о скором и сокрушительном разгроме немецких фашистов, о том, что первый и священный долг курсантов — учиться только на «хорошо» и «отлично».

— Вам надо в совершенстве осваивать военную технику, быть образцом в боевой и политической подготовке, а врага, напавшего на нашу Родину, есть кому сокрушить.

Когда он это сказал, многие курсанты переглянулись и подумали, видно, то же самое, что и Иванов: неужели им так и не придется принять участие в разгроме фашистов?

Митинг окончился, строй распущен, но люди не расходились, а сразу стали возникать группы курсантов с командиром или политруком в центре. Куда ни подходил Иванов, везде шли одни и те же разговоры: сколько с четырех часов угра уже прошли наши войска вражеской территории? Гадали, сколько могла пройти пехота, сколько танки, а уж авиация, конечно, наносит ответные удары по городам Германии...

Говорили возбужденно, запальчиво, перебивая друг друга. Никому в голову не приходила страшная мысль, какую трагедию переживают в эти часы наши люди в приграничной полосе, протянувшейся на четыре тысячи километров.

Пожалуй, лишь майор Лукашев не разделял общего восторженного возбуждения и молчал. Иванов помнит только единственную его фразу, которую он произнес тогда, когда все гадали, сколько прошли наши войска по вражеской территории. А может, это было уже на следующий день, когда с еще большим упорством и запалом продолжалась их учеба в классах и полеты на аэродроме.

Лукашев сказал: «С немцами шутить нельзя, я их видел в деле».

Тогда же курсанты в открытую заговорили, каким было то правительственное задание, за которое Лукашев получил орден Ленина. Он воевал в Испании.

Иванов помнит свое неразрешимое недоумение и свою обиду: почему нельзя было говорить, что наши герои-добровольцы, такие, как Лукашев, воевали с фашистами в Испании? Гитлер и Муссолини посылали туда свои отборные части, а наши летчики были там на положении нелегалов, брали себе имена и фамилии иностранцев... Лукашев и многие другие, кто побывал в боях, столько знали о войне, о немецких, итальянских и других фашистах и ничего не могли рассказать своим товарищам и подчиненным.

Они глубоко прятали свои знания войны и боевой опыт, и можно было лишь догадываться, какую боль это им доставляло. К тому же, когда они намекали, что не все так просто, на них смотрели с удивлением.

Иван Иванович и запомнил ту фразу Лукашева о силе фашистов только потому, что и для него она прозвучала, чуть ли не как пораженческая. Курсанты тогда долго обсуждали «странное поведение» своего комэска и не находили объяснения не то чтобы его испугу, хотя он и был у Лукашева в тот день, а его явному, как они тогда думали, завышению сил фашистов. Извиняло Лукашева в глазах курсантов только одно — он первый среди командиров училища подал рапорт отправить его, как боевого летчика, на фронт.

Вот так вспоминался Иванову сейчас тот первый день войны, и из него теперь ничего нельзя было выбросить: ни наивности и заблуждения их, молодых, ни боли и просчетов старших.

А майору Лукашеву тогда пришлось писать еще не один рапорт, пока командование разрешило ему отправиться на фронт.

Это произошло в ноябре сорок первого. По слухам, он улетел командовать полком под Москву. С тех пор Иванов не знал о его судьбе.

Всю войну, как только Иванову доводилось встретиться с летчиками, он спрашивал о майоре Лукашеве, герое Испании. Спрашивал, когда сам попал на фронт.

Иванов помнил этого человека, и было несколько случаев, когда, казалось, он нападал на его след.

Спрашивал, когда попал в плен, был в партизанах. Ему рассказывали о Лукашевых, летчиках, танкистах, пехотинцах и даже моряках, сам он встречал несколько раз и солдат и командиров с этой фамилией, но все они были не тем Лукашевым, которого он знал и искал.

Неудачи этих поисков заставляли Ивана Ивановича с горечью думать, что Лукашев, вероятнее всего, погиб. Ведь он почти не встречал летчиков, начавших воевать в сорок первом. Почти все они погибли в первые два года, когда в нашем небе разбойно хозяйничали гитлеровцы. Выжили немногие, и главным образом те, кто был ранен и после выздоровления попадал в другие рода войск. Большинство наших, ныне здравствующих героев, в том числе и многократные Герои Советского Союза, начали воевать в сорок третьем, когда небо уже было за нами. Гибли они, конечно, и тогда, но все уже поменялось, больше сбивалось немецких самолетов.

Как хотелось Иванову, чтобы майор Лукашев дожил до этих радостных дней, когда наша авиация получала самолеты сначала не хуже немецких, а потом и превосходящие их по летным и боевым качествам. Но было почти невероятным провоевать боевому летчику первые два года и остаться в авиации. Он знал это, и поэтому холодело в груди, когда думал о Лукашеве: «Не выжил, не выжил. Он не мог отсидеться на аэродромах, даже в своей командирской должности. Не мог, когда гибли в небе его товарищи — подчиненные. Не таким был этот человек, не таким...»

А за те пять месяцев, пока шла война и пока не было положительного ответа на рапорты комэска, в училище произошли удивительные события. Курс обучения был сокращен до года, и курсанты совсем лишились личного времени. Каждый день был расписан по минутам.

И так продолжалось до ноября, когда началась сдача экзаменов. А когда к ноябрьским праздникам, 24-й годовщине Октября, экзамены по ускоренному курсу закончились, Лукашев сразу, не дождавшись выпуска курсантов, отбыл на фронт. Видно, была такая договоренность у него с командованием — довести свою группу до экзаменов.

Выпуск курсантов задерживался, не было матчасти, и вновь возобновлялась учеба и полеты, и опять сдавали экзамены, а из летных частей не приезжали «покупатели» и не забирали закончивших обучение летчиков.

А потом был и выпуск, не очень радостный, потому что по приказу наркома обороны перед самой войной некоторые летные школы стали выпускать летчиков в звании старших сержантов, а не лейтенантов. Но обида была не в этом. В училище уже готовились принимать новый набор, а выпускников не отправляли в летные части.

Всем это казалось невероятным. Бои шли под Москвой, вокруг окруженного Ленинграда, Севастополя, под Ростовом, на Северном Кавказе, фронт подошел к тем местам, которые еще несколько месяцев назад считались глубоким тылом.

Ивана душила обида: отец почти втрое старше его и в свои сорок пять лет воюет на фронте, а он сидит здесь сиднем. Последнее письмо отца было, видно, из-под Ростова, куда отчаянно рвались немцы. Иван тогда отписал отцу: «Держись, батя, моя учеба заканчивается, скоро и я буду рядом». А что же получилось? Старик Иванов на фронте, а молодой здесь застрял, ждет самолеты, как рыбак у моря погоду. Такое вытерпеть было нельзя, и Иван на имя начальника училища подал рапорт с просьбой отправить его на фронт.

Но в это время на фронте, который опасно приблизился к Кавказу, произошли трагические события. Гитлеровцы заняли Ростов, откуда, как они считали, открывалась прямая дорога к кавказской нефти. Опасность прорыва немцев на Кавказ и впрямь была велика. В городе, где расположилось училище, началась эвакуация заводов, а само училище преобразовывалось в боевую единицу — авиационный полк. Учебные самолеты становились боевыми, преподаватели и бывшие курсанты переводились на положение действующей армии.

Молодых летчиков направляли в воздушно-десантные войска. Это была трагедия, и ее ничем нельзя объяснить. Комиссар училища и политруки проводили беседы. Они говорили о тяжелом времени, которое переживала Родина.

— Наши заводы со всей западной части страны эвакуированы на восток. Сейчас там разворачивается производство вооружения и боевой техники. На Урале и в Сибири формируются новые армии, которые тоже требуют оснащения.

Летчики угрюмо слушали, даже согласно кивали головами. Но когда политработники уходили, казарма или классная комната взрывались гулом, и в нем, будто шрапнель, лопались безответные вопросы: «Как же так? Почему?»

Отправляли в десантную часть друга Ивана Павлика Папина. Прощание было тяжелым.

— Как же так, Иван? Скажи! — срывающимся голосом спрашивал Павлик. — Как же... Столько мы старались... — Губы его дрожали, а в глазах стояли слезы. Павлик не выдержал и отвернулся, чтобы друг не видел его лица. А Иван стоял пристыженный, в его груди разрастался огненный ком обиды на себя, на то, что все так дурно складывается. Павлик уезжает, а он, Иван, остается, хотелось закричать, но голоса не было.

Позже, уже после войны, Иван узнал, что Павлик участвовал в одной из самых дерзких и трагических десантных операций под Керчью, когда наши парашютисты захватили гитлеровский аэродром и много часов удерживали его. В этой операции Павлик Папин погиб...

У родителей Ивана сохранилась фотография, на которой они с Павликом стоят с парашютами. Ее сделал кто-то из курсантов осенью сорок первого, перед учебными полетами. Стоят они против солнца, оба щурят глаза, а Павлик еще и смеется. Фотографии этой, как выяснилось, не было у родителей Павлика, и Иван оставил ее старикам.

Это произошло почти через десять лет, а тогда, осенью сорок первого, Павлик отбывал на фронт, а его, Ивана, опять оставляли в части, потому что он из лукашевской эскадрильи.

— Ничего, не переживай, — сказал, вдруг успокоившись, Павлик, — еще и на тебя войны хватит...

Эти его последние слова он помнил и сейчас. А через неделю у них появились представители из действующих авиачастей и забрали оставшихся летчиков вместе с лукашевской эскадрильей. Правда, у нее теперь был другой командир — капитан Борис Семеняка, но ее все еще называли лукашевской.

Попал Иванов сразу в действующий авиаполк бомбардировщиков, и тут же начались боевые полеты. Перелетать далеко не пришлось. Базировался полк здесь же, на Кавказе, куда уже почти подошел фронт.

Иванов воевать начал удачно. Летал он штурманом. Командир самолета, боевой летчик Степан Комраков, под начало которого попал Иван, имел уже более пятидесяти вылетов, и они еще вместе сделали почти столько же боевых вылетов в тыл врага, где бомбили железнодорожные узлы, шоссейные дороги с техникой и войсками, наносили бомбовые удары по переправам через реки. Летали, как правило, ночью, с прикрытием истребителей, а чаще и без прикрытия, гибли самолеты и экипажи. Но, казалось, все это происходило где-то. Не вернулся самолет. Как он упал, никто не видел, и хотелось думать, что он все еще в полете, а люди, которые были в нем, живы.

Дважды самолет, на котором летал Иванов, был подбит вражескими зенитчиками, но оба раза удачно дотягивал до своей базы. В лукашевской эскадрилье, которой командовал капитан Семеняка, были потери, а экипажу лейтенанта Комракова везло. Везение тоже не последняя штука на войне.

После сорокового боевого вылета Иванова представили к награде.

Это уже было в конце апреля, перед самым нашим наступлением под Харьковом. Вот тогда у всех, а у летчиков особенно, началась сумасшедшая работа. Были дни, когда они делали по два-три вылета, прокладывая бомбовыми ударами дорогу нашим наступающим войскам. Иван помнит, какую радость переживали все, когда началось это наступление. Наши войска, прорвав фронт, стали обтекать Харьков. Авиация перенесла удары на глубокие коммуникации противника.

Наступление шло до 19 мая, и наша авиация, несмотря на превосходство противника в воздухе, дерзко поддерживала наземные войска. Иванову запомнилась их удачная бомбежка большой колонны мотопехоты и танков на дороге Полтава — Харьков. Это было на рассвете. Вражеская колонна, видно, перебрасывалась с другого участка фронта, шла походным маршем всю ночь и сейчас, на рассвете, припоздав, втягивалась в жидкий придорожный лесок. Тут-то ее и накрыли бомбардировщики эскадрильи Бориса Семеняки.

Немцы не ожидали налета. Движение колонны застопорилось сразу, потому что первые бомбовые удары пришлись на ее голову и хвост. Через четверть часа машины пылали, гремели взрывами, а звено истребителей, сопровождавшее бомбардировщиков, добивало из пулеметов рассеявшуюся пехоту. Когда самолет Комракова шел над колонной вторым заходом, вниз было страшно смотреть. Несколько километров дороги и ее обочины пылали, в небо летели черные кущи взрывов, черные шлейфы дыма гигантскими змеями уползали с дороги в лес.

В то утро все благоприятствовало лукашевцам. Они сбросили в цель бомбы, расстреляли весь боезапас и, не потеряв ни одной машины, вернулись на базу. После проявления и просмотра в штабе лент аэрофотосъемки командир полка объявил по части:

— Все участники вылета в тыл противника представляются к правительственным наградам.

Это была вторая награда Ивана Ивановича, орден Красной Звезды, которую, как и первую, медаль «За боевые заслуги», он смог получить только после войны, почти через тридцать лет.

Тогда же было не до этих наград. Начались неудачи. Наступление наших двух фронтов, Юго-Западного и Южного, не поддержанное на других участках, сначала замедлилось, а затем и совсем остановилось. Немцы, стянув силы с других районов обороны, ударили под основание Барвенковского выступа наших войск, и началось то, что позже солдаты назвали страшным Харьковским котлом. Это была катастрофа, после которой противник стремительно развил свое летнее наступление на Сталинград и Кавказ...

А может, это только для него, Иванова, и тех, кто попал в эту перипетию, небо показалось с овчинку. Может, очень может быть, и так... Но именно тогда, после провала Харьковского наступления, в сводках Информбюро была впервые названа устрашающая цифра наших потерь. Это поразило всех. Таких сообщений не было за всю войну.

Но еще до этого всем, кто участвовал в Харьковской операции, было ясно, что произошла трагедия. В окружение попала огромная масса наших войск с двух фронтов. Лучше всех об этом знали летчики. Иванов видел очаги сопротивления наших частей на огромном пространстве за десятки и сотни километров в тылу немецких войск. Еще целый месяц шли эти бои, прорывались наши разрозненные части через зыбкую и подвижную линию фронта к своим. Далеко не всем выпадало это счастье, а на тех, кто выходил, страшно было смотреть. Измученные, в оборванном обмундировании, командиры без знаков различия и только с легким стрелковым оружием.

Тогда Иванов впервые начал понимать, что такое война. Сверху в тех ночных и редких дневных вылетах на линию фронта и в тыл врага война казалась совсем другой, хотя он уже и знал, что она не та, про которую говорили и к какой готовились. Он видел, что наша армия ведет бои «не малой кровью» и «не на чужой территории», — разыгрывается народная трагедия, однако понять до конца глубину всеобщего несчастья еще предстояло...