Владимир Н. Еременко
| Вид материала | Книга |
- Еременко Людмила Ивановна, 14.47kb.
- Мы сами открыли ворота, мы сами, 807.55kb.
- Ерёменко Владимир Владимирович Транскультурные особенности самосознания личности, 464.38kb.
- Иосиф Ерёменко И. Б, 3144.57kb.
- Конкурс "Знай и люби родной Владимир" «владимир и владимирцы в великой отечественной, 41.68kb.
- Владимир Маканин. Голоса, 855.51kb.
- И. И. Дилунга программа симпозиума, 806.43kb.
- 2 ноябрь 2011 Выходит с ноября 2006г, 529.05kb.
- Договор о передаче авторского права, 100.48kb.
- Международный симпозиум, 753.82kb.
Глава 14
От авиаполка осталось всего три звена, но полк существовал. Правда, в последний месяц он сменил два аэродрома, но полеты к линии фронта и в тыл немецких войск продолжались. Они не прекратились и тогда, когда погиб командир полка и не вернулся с задания комэск капитан Семеняка, продолжались, и когда в полку осталось всего два самолета...
Теперь летали только ночью, без прикрытия истребителей. Летчики знали, что если не этот, то следующий полет будет обязательно последним. Так оно и было, уже никого не осталось из тех, с кем Иванов начал воевать, а он все еще летал...
Вместе с командиром Комраковым Иванова перевели на другой самолет, потому что в одном из полетов погиб стрелок-радист, а пилот был тяжело ранен. Командир сам привел искалеченную машину на чужой аэродром. До своего уже было не дотянуть.
Во всей бывшей лукашевской эскадрилье оставался только этот самолет, и его почти каждую ночь снаряжали бомбить переправы, железнодорожные узлы, не надеясь, что он вернется, а он возвращался. Бомбардировщик, на котором летал Иванов, называли в части «завороженным». Его экипаж и сам уже был готов поверить в свою счастливую звезду. Но на войне и везение обрывается раньше, чем в обычной жизни.
Пришел и их черед. В июне, когда уже было ясно, что немцы нацелили свой удар на Кавказ и Сталинград, «завороженный» был сбит при заходе на цель, крупную железнодорожную станцию. Это случилось почти в трехстах километрах от линии фронта на Украине. Все произошло как раз в тех местах, откуда в мае наши войска начали свое наступление на Харьков. Иванов хорошо знал местность и по карте, и визуально, потому что неоднократно летал здесь днем.
Выбрасывались над лесом с небольшой высоты, когда надежды на спасение не было никакой. Но Иванову повезло. Его отнесло на поляну, которая кончалась глубоким оврагом. По склону этого оврага, заросшего густой осокой и мягким тальником, он и скатился вниз, прямо к ручью. Парашют успел отстегнуть еще при приземлении на краю оврага, и ветер, подхватив его, потащил к лесу. Все получилось, как на учениях, не зря он был лучшим учеником Лукашева.
Напившись воды, Иванов выбрался из оврага, разыскал свой парашют и, затолкав его в чащобу кустарника, стал прислушиваться. Лес отчужденно шумел, на фоне темного и почти беззвездного неба безучастно покачивал кронами деревьев, и ему не было дела до тех страшных людских бед, которые вот уже целый год творятся на земле. Ему не было дела до того, что случилось с ним, Ивановым, и с экипажем «завороженного».
Вряд ли кто, кроме него, остался жив. Ему приказали прыгать первым, а тем уже не оставалось времени, могли и не успеть. Однако Иванов стал подавать условный знак, подражая крику совы. Лес не отзывался, а продолжал шуметь все так же отчужденно и безучастно, будто сердился на людей. Надо было решать, в какую сторону уходить. По компасу определил направление. Овраг, куда его снесло, шел в глубь лесного массива от станции, и он опять спустился к ручью и пошел вдоль него.
За остаток ночи удалось пройти километров пятнадцать. На рассвете он уже знал, что если кто и видел его приземление, то здесь искать не будут. Иванов начал свыкаться со своим положением, знал, что теперь все зависит только от него. Свыкся и с оврагом, который нещадно петлял, но все дальше и дальше уводил его от места падения самолета. Ручеек превратился в речушку. Ее нельзя было перейти. Наконец, овраг кончился, и перед ним открылось огромное заболоченное озеро, а скорее всего плавни водоема, сплошь поросшие камышом и густой осокой.
Начинался первый день его мытарств в тылу у немцев. Лучшего места, чтобы укрыться и одновременно рассмотреть все вокруг, нельзя было и придумать. Он выбрал сухой взгорок, поросший густой травой, и прилег на берегу этого зеленого водоема.
Страх и волнения пережитой ночи стали постепенно отходить, а когда впереди из-за камышей и широких плесов вырвалось солнце, и он увидел километрах в четырех-пяти от себя светлые хатки деревни и серебряную петлю речки, которая тянулась к этому водоему, на него пахнуло чем-то родным из его далекой Ивановки. Речка похожа на их Безымянку. Он поднялся на колени, подставляя лицо солнцу и оглядываясь.
— Да это же все наша земля, — прошептал он. — «Наша, похожая на Курскую. Наша! Наша!» — бились в нем слова. А в той деревне наши люди. Чего ему страшиться? Он у себя дома. Пусть страшатся те, кто сюда незвано пришел.
Иван успокаивал себя, и напряжение прошедшей ночи и этого, наступившего утра начало проходить, словно спали путы, и он, свободно растянувшись на траве, стал дремать и скоро уснул.
Однако сон его был чуток, и, когда с озера донесся вкрадчивый всплеск воды, он мгновенно открыл глаза и готов был вскочить с земли. Метрах в двухстах по плесу вдоль берега плыла лодка. На ее корме сидел человек и осторожно загребал веслом. Иванов затаился. Лодка шла в его сторону, и скоро в лодочнике он рассмотрел старика с черным, словно обуглившимся лицом. Старик сидел спиной к солнцу, которое уже поднялось над горизонтом и било прямо в глаза Иванову, но он все же рассмотрел странное, почти негритянское лицо старика.
Когда лодка поравнялась с ним, Иванов окликнул старика. Тот замер с поднятым над водою веслом. Иван высунул голову из осоки и повторил:
— Отец, отец, погоди немного...
Старик молча предостерегающе шатнул веслом, подавая знак Иванову не подниматься, и повернул лодку к берегу. Когда старик сошел на берег, Иван разглядел его странное лицо. Оно почти сплошь заросло густой смолянисто-черной щетиной, и оставались открытыми только лоб, нос и глаза. Старик походил на кавказца, но заговорил он по-украински.
— Ты що, от своих отстав? — Иванов не понял вопроса, и старик добавил: — Ваши булы тут. Двое заходылы в хату, а пятеро ждалы...
— А кто они? — проговорил Иванов.
— Та хто ж? Красноармейцы наши. Тут их по лису стилько блукало, мисяц назад... А хто ж ты? — Старик вдруг, будто сейчас заметив комбинезон Иванова, настороженно вздрогнул и тревожно огляделся вокруг. — Ты що, нэ з нымы був?
— Нет, отец, я сам по себе. А как мне найти их?
— А ты не германец? Шо-то у тебе форма не такая...
— Нет, отец, — улыбнулся Иванов, — не германец. Я курский.
— По обличью вроди бы наш, — согласился старик, но тревога в его смолянисто-черных глазах не гасла, — а форма чудна.
— Не бойся, папаша, я свой. В Красной Армии есть и такая форма... Только мы ее носим вон там. — И Иванов поднял глаза к небу.
— А-а-а, — протянул старик, но видно было, что он все еще не доверяет ему.
И все же Иванов разговорил старика, и тот ему не только рассказал, где надо искать окруженцев, которые наведывались в его хату сегодняшней ночью, но и сообщил, что творится в их селе и округе, и отдал свой узелок с харчами, который ему снарядила жена на сенокос.
К вечеру Иванов разыскал группу окруженцев, но не в том месте, где ему указал старик, а в балке, по которой он прошел ночью. Он знал, что на день безопаснее всего можно было укрыться здесь, и, когда солнце стало клониться к закату, пошел туда, и его окликнули. Иванов понимал, что у него нет надежды встретить в этой группе кого-то из своего экипажа, и все же он надеялся. А вдруг? Он же вышел на этих окруженцев.
— Нет, — выслушав рассказ Иванова, сказал старший в группе артиллерийский капитан Суров, — тебе, летун, страшно повезло. Повезло, что ты не поломал кости, когда падал, и повезло, что ты попал к нам. Мы ведь за тобою с утра наблюдаем, с тех пор, как ты прошел мимо нас по балке и вышел к плавням.
В том, что ему повезло, Иванов убедился в ту же ночь, когда их группа в восемь человек (он стал восьмым) прошла по намеченному Суровым маршруту почти тридцать километров. От капитана он узнал, что тот за год войны (а к рассвету истекал ровно год, начинался день 22 июня 1942 года) уже дважды выходил из окружения, и Суров не сомневался, что они выйдут и на этот раз.
— Первый раз, — шептал на ухо Иванову капитан, — я выходил три месяца. От самого Белостока и почти до Днепра. Второй — зимой под Руссой попал и тоже вышел. Сейчас под Харьковом... Второй месяц по оврагам и перелескам на животах ползаем и все равно выйдем. — Он надолго замолчал. А когда успокоился, то уже в полный голос, так, чтобы его слышали и другие, добавил: — Выйдем, я тебе обещаю. Только себя и других вот так надо держать. — И Суров поднес к лицу Иванова свой крепко сжатый кулак. — Железная дисциплина и строжайший порядок в отряде. Лишь это нас спасет.
В отряде Сурова все было именно так, как говорил капитан. Шли только ночью по намеченным и разведанным у местного населения маршрутам. Здесь пригодились и карта Ивана, которая оказалась в его планшете, и его штурманские знания. Да Суров и сам, кадровый офицер, прослуживший почти десять лет в армии, отлично ориентировался на местности в любое время суток. Ночью выставляли посты, с местным населением без крайней нужды не вступали в контакт, а когда это было необходимо, в деревни ходили только по одному или вдвоем и обязательно в гражданской одежде.
И все было хорошо, они прошли больше четырехсот километров и наконец-то настигли стремительно удалявшийся от них фронт. Это случилось уже под Миллеровом. Суров знал, что переходить линию фронта безопаснее всего вдали от крупных населенных центров, и свернул на юг, и еще больше недели они маневрировали вдоль фронта, то приближаясь, то уходя от него.
По ночам слушали канонаду, и сердце обрывалось, и все молчали и глядели на Сурова, а он, сцепив зубы, отворачивался или скупо бросал: «Надо искать то место». Приближался август.
Фронт стремительно ушел к Дону и Сталинграду, а в отряде не знали этого и решили идти к Ростову. Все говорили, что Ростов обязательно держится. Не зря его отбили у немцев осенью сорок первого. И отряд Сурова маневрировал в этом направлении. И опять они вышли к фронту, и уже вновь слышна была канонада, и каждый стал тревожно думать: «Вот сегодня, вот завтра. Рядом свои...»
Волновался и капитан, хотя и не подавал вида, а твердил свое: «Надо найти то место, — и теперь добавлял, — то самое...» Напряжение в отряде, кажется, возросло до предела, нервы у всех напряжены, и Суров решил в следующую ночь переходить фронт.
Уже ушло за горизонт солнце, и закат догорал тревожно-красными отсветами, предвещая непогоду на завтра. Отряд вышел из своего дневного скрада, который на этот раз выбрали в лесополосе, километрах в трех от дороги. Шли гуськом вдоль кустарника, капитан замыкал отряд, а впереди осторожно, как кошка, шагал самый легкий на ногу сержант-разведчик Миша Гольдман...
Почти совсем стемнело, когда вышли к дороге, на которой вдруг увидели наш обоз. Наши брички, наши понурые и исхудавшие кони и наши согнутые фигуры ездовых... Мишка Гольдман первым сдавленно прохрипел: «Наши!» И сразу подхватили другие: «Наши, наши!», и все неожиданно сорвались на бег.
Иванов видел, как рванулся с места капитан Суров и что-то крикнул, но ноги понесли и его вперед. В голове обоза нещадно дымила и, дергаясь, ползла нагруженная наша «полуторка», и у Иванова уже не было сомнения, что они вышли к своим.
Михаил, размахивая руками, кричал:
— Братцы! Славяне!
Кричали другие, и все бежали к ближним подводам, которые сначала остановились, а потом вдруг, свернув на обочину, в галоп помчались по полю, огибая с двух сторон бежавших к дороге людей.
И опять никто, кроме капитана Сурова, не понял опасности, только он остановился и истерически прокричал:
— Назад! Назад, мать вашу... — и выхватил пистолет. Но уже за его спиной была подвода, и с нее соскочили люди. Капитан повернулся, выстрелил, но тут же его в спину сразила очередь бежавшего от подводы автоматчика. Все произошло так неожиданно, что Иванов понял случившееся, когда капитан с маху ткнулся лицом в землю, неестественно закинув руки назад. Самого Иванова тут же сбили с ног, и кто-то придавил сапогом его правую руку. Слышна была немецкая и какая-то другая речь. Иванов повернул голову и увидел над собою распахнутый борт желтого френча. «Напоролись на румынскую часть, а с ними немцы», — пронеслось в голове Иванова, и он вдруг услышал срывающийся голос Мишки Гольдмана, который пытался говорить по-немецки. Слова вязли в его горле, он будто давился ими, Мишка дрожал и как-то взвизгивал. Его оборвал разъяренный крик немца:
— Юдэ!
И тут же раздался одиночный раскатный выстрел из пистолета. Иван знал, что так стреляет «парабеллум». Этот пистолет был у капитана Сурова, которого уже не было в живых.
Не было в живых теперь и Мишки Гольдмана, и тело Иванова, вдруг перестав подчиняться, в страхе дрогнуло и сжалось, а жаркая кровь, прихлынувшая к голове, застучала толчками: «Кто следующий? Кто? Кто?»