Владимир Н. Еременко
| Вид материала | Книга |
- Еременко Людмила Ивановна, 14.47kb.
- Мы сами открыли ворота, мы сами, 807.55kb.
- Ерёменко Владимир Владимирович Транскультурные особенности самосознания личности, 464.38kb.
- Иосиф Ерёменко И. Б, 3144.57kb.
- Конкурс "Знай и люби родной Владимир" «владимир и владимирцы в великой отечественной, 41.68kb.
- Владимир Маканин. Голоса, 855.51kb.
- И. И. Дилунга программа симпозиума, 806.43kb.
- 2 ноябрь 2011 Выходит с ноября 2006г, 529.05kb.
- Договор о передаче авторского права, 100.48kb.
- Международный симпозиум, 753.82kb.
Глава 17
— Ой, Иван Иванович, какая же красивая у вас невестка! — воскликнула медсестра Люся. — Надо же такою родиться...
Иванов, еще не открывая глаз, улыбнулся, потом повернул к Люсе голову и тихо ответил:
— Да, вот такие мы, Ивановы... Вы еще не видели моего внука Антона. Такой парень, как вы молодые говорите: туши свет.
Своим нарочито бойким тоном Иван Иванович подыграл Люсе, и та подхватила:
— А я вашего внучка уже вычислила. И сына видела, и жену, а теперь вот невестку. Ну она у вас... лечь, умереть и проснуться в слезах... Надо же так. Одному природа дает все, а другому ничего...
— Ну тебе, Люся, грех на судьбу жаловаться....
— Да что вы, Иван Иванович. Я когда рядом с ней стала, то почувствовала себя такой простушкой... А ведь думала, что я тоже. И среди других...
— Да что ты наговариваешь на себя? Наташа поменялась бы с тобой своей внешностью, если бы ты взяла дюжину ее лет. Поменялась с радостью. И в большом бы выигрыше была. Давай позовем ее в палату и спросим?
— Нет, Иван Иванович, я сначала сделаю вам уколы, зачем ей на это смотреть. И спрашивать ничего не надо. Я боюсь ее. — Люся загремела коробкой со шприцами и продолжала: — Знаете, это у меня второй раз, когда вот так пугаюсь. Попала я как-то случайно на стадионе в толпу девушек-баскетболисток. Они сходили с автобуса. Я осторожно задираю голову вверх, а они все надо мною, прямо небо закрывают... — Люся подошла к Ивану Ивановичу со шприцем, потерла ваткой и, взмахнув рукою, легко ударила иглой. — Я не коротышка, — продолжала она, — метр семьдесят, а ощущение такое, что я лилипут в стране великанов... И, знаете, мне страшно стало. Так же было боязно и сейчас, когда я стояла перед вашей невесткой. Она будто с другой планеты.
— Не сочиняйте, Люсенька, — тронул ее рукою Иван Иванович, — с планеты она нашенской. И женщина земная, может быть, слишком земная...
Люся настороженно замерла и перестала тереть ваткой место укола, а он почувствовал неловкость от недосказанного им, поспешно добавил:
— Наташа такая же, как все мы...
— Нет, она не как все, — возразила Люся. — Она, знаете, как посмотрела на меня? Во мне все сжалось, и стала я вот такая маленькая, как перед теми великаншами-баскетболистками.
— Она почти вдвое старше вас, а молодость даже красота не восполняет.
— Да, я разглядела, она моложе своих лет. Умеет подать себя.
— Ну вот видишь, контрольный пакет у тебя, Люся, — продолжал подыгрывать Иван Иванович. — Знаешь, пришел к мудрому старцу юноша твоих лет и говорит: помоги, отец, у меня горе. А тот посмотрел на него и отвечает: это у меня, сын мой, горе. В семнадцать лет горя не бывает. — Иван Иванович ласково посмотрел на Люсю, та ответила ему улыбкой, и он весело добавил: — Зови сюда Наташу. Что же это мы такую необыкновенную женщину держим за дверью!
— Сейчас, сейчас, — гремя коробкой с иглами и шприцами, бойко отозвалась она. — У вас сегодня хорошее настроение. Да и выглядите вы на все сто.
— А я и должен быть таким... Ведь женщина ко мне идет, как ты говоришь, Люся, такая, что лечь, умереть и проснуться в слезах.
— А вы, наверное, Иван Иванович, в молодости были не промах?
— Что вы, Люся, имеете в виду?
— Ну, говорите вы о женщинах, а у вас глаза блестят...
— Когда говорят о женщинах, у настоящего мужчины обязательно должны блестеть глаза. Выходите замуж, Люсенька, только за такого, у которого глаза блестят. На меньшее не соглашайтесь.
— Мы с вами, Иван Иванович, на слишком вольные темы болтаем. Это нехорошо. Пойду звать вашу красавицу, — и Люся направилась к двери.
Уже третий день у Иванова было нормальное самочувствие, и ему еще вчера разрешили подняться с постели, а сегодня даже выйти в коридор. Сейчас сидел на кровати и ждал невестку. Дверь распахнулась, и он радостно вздрогнул. Наташа вошла ослепительно яркая, вся — порыв, легко пересекла пространство от двери до койки и, обдав Ивана Ивановича тонким ароматом духов, прильнула к нему.
— Здравствуйте, дорогой отец. И простите меня, за все... — дрожал ее голос, и Иван Иванович, боясь, что она сейчас заплачет, встал перед невесткой и тряхнул ее за плечи.
— Ты что, Наташа? Что? Перестань. Ну? — Усадил на стул перед собой и сам присел на кровать. — Рассказывай, как вы там без меня? Ругать вас некому...
— Некому, — улыбнулась сквозь навернувшиеся слезы Наташа, — но без вас скучно...
— Это ничего, только Антона не обижайте. Он главный человек в вашей семье.
— Да кто ж его может обидеть? — подхватила Наташа. — Он в лагере с утра и до вечера. А домой приходит, мы с ним хозяйничаем. Все вас дожидаемся... Он ведь собирается в Ивановку. Да и Миша тоже хочет. Возьмет на недельку отпуск. Все дело за вами...
— А я не думаю здесь долго залеживаться. Да и дела мои на поправку пошли. Вот только нет той Ивановки, куда мы собираемся.
— Но ведь есть другая какая-то Ивановка. Мне говорил Миша.
— Да, есть... Есть та земля, и пока есть та речка, мы и будем с Антоном ловить там окуней, если, конечно, они еще не перевелись...
— А я с вами не смогу на этот раз поехать, — грустно посмотрела на свекра невестка. — У меня дел много. В училище новый набор, а я в приемной комиссии. Потом решила серьезно заняться своим здоровьем. Миша нашел хорошего доктора. Профессор из мединститута. Знаете, Иван Иванович, у меня действительно нашли заболевание. Вот от него это и шло... Нервное заболевание. Депрессия и еще боязнь замкнутого пространства. Диагноз совсем другой, не то что думали... И хорошо, что я вас послушалась и пошла на исследование. Моя болезнь не запущена, она лечится. Только режим... Его надо соблюдать железно. Меня уже лечат. Несколько сеансов приняла и сразу почувствовала себя лучше...
Наташа говорила и не могла остановиться, а Ивану Ивановичу вдруг стало боязно за нее. Она больна, и больна серьезно, и одна надежда на этого профессора, который лечит гипнозом. И, может быть, хорошо, что она верит в диагноз нервного заболевания, а не алкогольного пристрастия.
«А хорошо ли? — вдруг что-то воспротивилось в Иване Ивановиче. — Хорошо ли?» — спросил он еще раз себя и не мог ответить определенно, а только согласился с неизбежностью — раз так говорят врачи, значит, надо. Их лечебную версию необходимо поддерживать... Но в нем все протестовало, и невольно сорвался крик:
— Наташа, Наташа! Ты должна знать, что у алкоголя такая же разрушительная сила, как и у радиации. Я тут читал одну книгу. Ее мне дал лечащий врач. Если ты нарушишь то, что от тебя требуют врачи, тебя уже не спасет никто и ничто. Пойми, никто, даже сам господь бог.
Он задохнулся от этой тирады. Наташа вжалась в спинку стула и испуганно замерла, потом рванулась, чтобы возразить, но Иван Иванович, упредив ее, заговорил о лечебном режиме, последнем ее шансе. Говорил, стращал, а она согласно кивала, но ни в ее глазах, ни в ее репликах не было ни страха, ни тревоги, а главное, она не понимала той катастрофы, про которую говорил Иван Иванович. Все было так же, как и в тот последний их разговор. И Ивана Ивановича взорвало.
— Я надеюсь, Наташа, ты понимаешь, что с тобой может случиться, если ты прикоснешься к спиртному? Об этом-то тебе говорили твои доктора?
— Говорили, — испуганно втянула в плечи голову Наташа, явно не понимая вспышки гнева свекра, — да я и сама... знаю, что сопутствующее моей болезни...
— Наташа, — нетерпеливо прервал ее Иван Иванович и до шепота понизил голос: — Наташа, мы с тобою говорили, и ты сама знаешь лучше врачей, что тебя губит... — Он вдруг оборвал фразу и растерянно умолк, поняв, что сейчас он скажет совсем не то, что надо говорить больному человеку, которого лечат гипнозом. Ее убедили в том, другом, диагнозе, а он пытается разрушить это убеждение. Ивану Ивановичу стало не по себе. Отвел взгляд от испуганного лица Наташи. И закончил неуклюже и нелепо: — Теперь, когда ты сама знаешь свою болезнь, ты должна изо всех сил держаться режима, ты справишься, ты сильная... — Иван Иванович умолк. Наташа по-прежнему удивленно распахнутыми глазами глядела на свекра и ждала, что тот скажет дальше. Иван Иванович смущенно улыбнулся и извиняюще посмотрел на невестку. — Наташа, — наконец, сказал он, — ты сама все знаешь, и я верю в тебя. Верю и поэтому хочу тебя попросить об одном очень важном деле. — Он вдруг оживился, будто, наконец, вышел на ту дорогу, какую так долго искал. — В нашей семье только ты можешь... Речь идет вот об этой амбарной книге, — он глазами указал на тумбочку, — и Антоне. Только ты не пугайся. Я надеюсь и сам это сделать, но может быть всякое... Тут мои записи, их обязательно должен знать наш Антон. Если он начнет читать сейчас, то не все здесь поймет, и помочь ему одна ты можешь. Тебя он будет слушать. Лет через пять он и сам во всем разберется. Но это не мой срок...
— Да вы что, Иван Иванович, — прервала его Наташа, — зачем вы?.. Я, конечно, все сделаю... Можно мне посмотреть эту книгу? — и она потянулась к тумбочке.
— Конечно, погляди, — пододвинул ей тетрадь Иван Иванович. — Здесь все, вернее, почти все, что я записывал в последние десять лет. Записи для себя, а не для Антона. Но сейчас уже вторую неделю пишу и ему. Пишу прямо здесь, в амбарной книге, короткие письма. Но главное в ней, конечно, мои ранние записи. О них я и веду речь... Они ему не повредят...
— Думаю, не повредят, — прошептала Наташа, перелистывая книгу и замирая над ее строками. — Глядите, какие здесь верные мысли. Я об этом тоже не раз думала. — И Наташа прочла: — «Хорошее сердце всегда стремится к сердцу, а большой острый ум почти всегда противодействует уму». Как это верно! В России в одно и то же время рядом жили Толстой и Достоевский... И никогда не разговаривали между собой. Только раз встретились на одном собрании и поклонились издали друг другу. Какая же это несправедливость!
— И какая потеря для обоих! — отозвался Иван Иванович.
— А вот еще очень точно сказано, — продолжала читать Наташа: — «Высокое мнение о себе, как правило, один из самых явных признаков ограниченного ума». И еще здорово сказано: «Ясный ум встречается реже, чем бриллианты и жемчуга». Очень хорошо! — оживилась Наташа. — А скажите, Иван Иванович, что в природе встречается чаще, красота или ум?
— Думаю, красота реже, чем ум.
— А чего вы, Иван Иванович, улыбаетесь? Хотите подсластить мне, а сами думаете о горьком правиле: красоте редко сопутствует ум. И хотите мне рассказать об истории переписки Бернарда Шоу с красавицей актрисой, которая писала ему: если бы соединить ваш ум и мою красоту, то какие могли быть у нас наследники. А Шоу ответил ей: «А если мое безобразие и вашу глупость, тогда что?»
— Не знал этой истории, — захохотал Иван Иванович. — Я больше по своей технической части... А тебе, дорогая Наташа, не надо сластить пилюлю. Ты исключение, которое подтверждает это действительно достойное сожаления правило.
Наташа поднялась с амбарной книгой и возбужденно читала дальше:
— «Только сумасшедший не сомневается никогда». Это верно! А вот тоже здорово сказано: «Упрямство и пылкость — самые верные доказательства глупости». — Она листала страницы и, пробегая их глазами, читала понравившееся ей: — «Когда Эйнштейну говорили: «Это противоречит здравому смыслу», он отвечал, что ссылка на здравый смысл — не что иное, как ссылка на предрассудки, которыми мы начинены еще до восемнадцати лет». О, да тут у вас, Иван Иванович, кладезь мудрых изречений и историй о людях науки. — Наташа подошла к койке с раскрытой в руках книгой. — Глядите. «Знаменитая геометрия Лобачевского семьдесят пять лет пролежала в Академии наук без публикации, так как никто из ее членов не мог понять гениальности его открытия. А докторскую диссертацию Планка, содержащую основы квантовой механики, современники считали не заслуживающей внимания. Больцман, создатель кинетической теории газов, застрелился. За свое открытие он подвергался постоянным насмешкам. Роберт Бойль, — продолжала читать потухшим голосом Наташа, — закончил жизнь в сумасшедшем доме, так как никто не хотел признать закон сохранения энергии». Иван Иванович, — рассерженная, воскликнула Наташа, — вы собрали здесь страшные факты. Это ведь ужасно... — Глаза ее полнились укором, будто он был виноват во всех этих несправедливостях.
— Дорогая Наташа, новые научные истины обязательно будут казаться современникам безумными. Они перестанут быть такими только тогда, когда в них возникнет насущная потребность.
— Так какой же выход? — прошептала Наташа.
— Выход один: жить и каждому делать свое дело.
— Не убедили...
— А что делать? Так было, к сожалению, с открытиями многих выдающихся умов: Лавуазье, Карно... работами наших ученых: Ломоносова, Циолковского, Чижевского...
— Печально, — не сдавалась Наташа. — Но сейчас, в век научной и технической революции, все должно быть по-другому?
— Да, должно, но, к сожалению, самые большие открытия века по-прежнему признаются не сразу. Однако, что это мы, Наташа, взялись перемывать косточки науке? Давай про наши земные дела...
— Так ведь земные — скучные. Вы опять станете воспитывать меня. А это, — она потрясла амбарной книгой, — страшно интересно, — и вновь стала листать ее страницы. — А эта мысль, Иван Иванович, почему у вас без авторства?
— Какая?
— А вот, — ответила Наташа. — «Нормой действия человека должна быть справедливость». Это сказал Николай Гаврилович Чернышевский. Добавьте сюда еще и мысль Достоевского: «Основа всему — нравственные начала».
— Без авторства у меня там многое. Писал, как говорится, не для издания. Поэтому и идет там все навалом. Я и сам плохо разбираюсь. Вот и хотелось, чтобы ты, Наташа, помогла Антону.
— А можно мне взять эту амбарную книгу с собою?
— Ты ее, Наташа, обязательно возьмешь. Но я хочу кое-что привести здесь в порядок. Использовать передышку, какую мне дала хвороба. — Иван Иванович улыбнулся Наташе и добавил: — И потом, мне надо дописать здесь несколько чистых страниц. В жизни, Наташенька, все по возможности надо завершать. Бросать начатое, если у тебя есть еще силы, безнравственно.
— А можно мне, Иван Иванович, посидеть вот тут в уголке и еще немного полистать вашу мудрую книгу? Я затаюсь, как мышь.
— Да можно, можно, Наташенька. Только вот как на это посмотрит твоя соперница, наша медсестра Люся.
— А почему соперница? Правда, она на меня как-то странно смотрела...
— Красивые не прощают красоту другим, если она выше...
— Вы и здесь философствуете, Иван Иванович. Ладно, я не буду больше мучить вас, посижу десять минут и почитаю. А вы отдохните.
Она отодвинула стул от койки, а Иван Иванович, почувствовав усталость, прилег на спину и закрыл глаза. Разговорами об амбарной книге и Антоне он уводил себя от того главного, что сейчас его мучило, — судьбы Наташи. Но вот она умолкла, и к нему сразу вернулись те же страх и тревога. Что будет с нею дальше? И не поздно ли они забили тревогу?
Иван Иванович повернул голову и украдкой посмотрел на Наташу. Она чуть склонилась над книгой, прядь светлых, льняных волос полузакрыла лицо, которое тихо улыбалось. Даже в этой позе Наташа, казалось, не забывала о себе: плечи развернуты, спина прямая, голова гордо посажена, а легкий изгиб шеи будто подчеркивает красоту и благородство ее осанки.
Иван Иванович вспомнил, как он после рождения сына мечтал о дочери, но случилось так, что детей больше не было. Жена наотрез отказалась рожать. Он так и не смог переломить ее упрямства. Вспомнились и слова отца. «Три сына — басурмана. Не к кому на старости лет голову будет преклонить», — горько шутил он. Тоска по дочери в последнем колене Ивановых вылилась на Наташу. Иван Иванович говорил сам себе: «Долго ждали, зато и дождались царицу». А когда приключилась эта беда с Наташей, к его родительской любви прибавилась еще и отцовская жалость — несчастных детей любят и жалеют вдвое...
Иван Иванович смотрел на тихо улыбающуюся невестку, которая читала записи, и его накрывали эта любовь и жалость.
— Наташа, Наташа, — шептали его губы, — когда весь дом занялся огнем, себя надо спасать, а ты... О своей судьбе надо думать, о своей.
Месяца два назад Иван Иванович дал Михаилу книгу известного хирурга Федора Углова «В плену иллюзий». Она потрясла его, хотя, казалось, и до этой книги знал, какое губительное действие оказывает алкоголь на плоть и дух человека. Но то, что он прочел, его поразило. Люди, употребляющие спиртное даже в так называемых умеренных дозах, не доживают пятнадцать — двадцать лет.
Иван Иванович ждал, что такое же впечатление книга произведет на Наташу и Михаила, и, волнуясь, ждал их реакции. Но молодые молчали. Он не удержался и спросил у Наташи. Та ответила:
— Любопытная книга... Здесь столько страшных историй... — и на лице проступила брезгливая гримаса.
Иван Иванович обиженно умолк и не стал говорить с Наташей на эту тему. А сейчас ему хотелось крикнуть ей: «Не о том думаешь, Наташа, не о том...»
— Сколько здесь у вас, Иван Иванович, верных и глубоких мыслей, — вдруг тихо заговорила Наташа. — Они приходили в голову, видно, каждому думающему. Смотрите, — и она прочла: — «Единственная победа, достойная человека, — это победа над собою. Победа над другими разрушающа. Это обязательно чье-то унижение. В ней нет прогресса». Это так, — продолжала она, — я где-то вычитала и запомнила фразу, которую сказал после Ватерлоо победитель Наполеона Веллингтон: «После поражения самым печальным является победа». И вот еще у вас здесь очень верно сказано: «Сила, которой злоупотребляют, никогда не бывает надолго». «Мир нуждается больше в порядочных людях, чем в сильных».
Наташа умолкла, лицо ее еще больше погрустнело, и на нем будто кто пригасил те яркие краски, которые вызывающе дразнили, когда она вошла в палату.
— О-о-о, — тихо простонала Наташа, — как я ненавижу тупую силу и грубость... Как ненавижу! Меня они парализуют. Иван Иванович, вы слышите меня?
— Слышу, Наташенька, — отозвался тот. — Я слушаю и думаю о тебе... Думаю об Антоне и Михаиле. Не вся мудрость в словах. Жизнь, к сожалению, распоряжается по-своему...
— Мне часто кажется — мир сходит с ума. Стало столько грубости, насилия. Даже дома нельзя укрыться. С нами происходит страшное... На женщину смотрят, как на собственность, за которую когда-то заплатили. А если она еще и красивая, то каждый думает: почему она не моя? И делает все, чтобы затащить ее в постель.
— Наташа, — испуганно прошептал Иван Иванович, — что ты говоришь?
Но она будто и не слышала его.
— Ненавижу масленые глаза самцов. Ох, как ненавижу... — задохнувшись, она умолкла, и в палате стало так тихо, что было слышно, как комариным писком гудит лампа дневного света.
— Да среди кого же ты живешь, Наташа? — тихо спросил Иван Иванович.
— Среди нормальных людей, — отозвалась она, — каждый по крайней мере себя считает таким.
— Ты о Сереже Коржове? — чуть слышно спросил Иван Иванович.
Наташа вздрогнула, но не повернула головы.
— Нет, я о всех нормальных... А с Сергеем пусть разбирается Михаил. Он его друг, и ему решать. — Но рванулась с места, и в ее движении было видно, как неприятен ей этот разговор.
— А что же Михаил?
— Он тоже нормальный...
И опять наступило тягостное молчание, и Иван Иванович не знал, как его оборвать. Наташа уже положила амбарную книгу на тумбочку и собиралась уходить, а он понимал, что ее нельзя отпускать с такими мыслями, ей надо что-то сказать.
— Ты посиди еще минутку со мною, — наконец проговорил он, — и успокойся. Нельзя с такой злобой жить...
Наташа послушно села и потянулась к тумбочке за книгой, а Иван Иванович продолжал:
— Если даже отбросить всю твою работу и личную жизнь, у тебя есть Антон. Только одному ему можно посвятить себя, и твоя жизнь будет оправдана. А у тебя, кроме Антона, столько еще интереснейших и нужных не только тебе, но и другим людям дел: и студенты, и твои статьи, и диссертация, и твой любимый художник Давыдов...
Иван Иванович понимал, что он говорит не то. Знал, что это же понимает и Наташа, но остановить себя не мог. Он осознавал свое бессилие и говорил привычное и, конечно, пустое для нее. Ему бы сейчас замолчать, а он не мог, потому что кто-то придумал эту неправду. Кто-то сказал, что надо утешать человека, когда ему плохо. Так делают все, и он утешал, хоть и был противен сам себе.
— Знаешь, мне Антон показывал твою публикацию в журнале. Это ведь очень интересно. Давыдова мало знают, а он и вправду гений...
— Уговаривать себя я и сама научилась, — грустно вздохнула Наташа, — а вот действовать... Вы сами говорите, что человек начинается с поступков...
— Да мало ли что мы говорим! — рассердившись на себя, выкрикнул Иван Иванович и пристыженно умолк, и в палате повисла та же тяжелая и гнетущая тишина, от которой им обоим стало не по себе. И Наташа, и Иван Иванович поняли, что слова уже ничего не могут добавить к тому, что каждый из них знает и чувствует. И они молчали, тяготясь этим молчанием и не зная, как его оборвать.
Наташа вновь начала листать книгу, а Иван Иванович, опустив на подушку голову, закрыл глаза.
Иванов, видно, задремал, потому что, когда он открыл глаза, в палате уже не было Наташи. На тумбочке лежала амбарная книга, в которой торчали закладки из оберток конфет. Эту карамель всегда носит в своей сумке Наташа, и Иван Иванович стал читать те страницы, которые заложила невестка.
Первая закладка была на странице, где шли его и чужие мысли о счастье.
«Один человек не может быть счастлив, счастье возможно, когда его делишь с кем-то».
Когда и где он записал это, Иван Иванович не мог припомнить, но сейчас это почти не тронуло его. А вот следующие записи его зацепили.
«Счастью всегда не хватает времени, а у несчастья его много». «Счастье, выросшее на чужом несчастье, не настоящее».
Иван Иванович знал, когда он записывал эти фразы и даже в связи с чем. Лет восемь назад он перечитывал Толстого. Был у него такой счастливый месяц отпуска, когда никаких других книг в руки не брал, кроме книг Толстого. Тогда он записал. «Как же обворовывает себя человек, если живет без Толстого...»
Вторая закладка была на странице, где шли записи о нравственности. «Трусость — нравственная категория, а страх — это физиология».
Запись сделана после бурного партийного бюро в их институте. Они обсуждали персональное дело старшего научного сотрудника Колыванова. Сказал эти слова профессор Яков Петрович Семернин. Его вывели из себя подонство и трусость Колыванова. Сотрудники института стыдили и ругали Колыванова, а Яков Петрович нашел эти слова о нравственной и физиологической категориях, которые сразу заставили всех глянуть на проступок по-иному.
То была грязная и подлая история. Колыванов в течение нескольких лет писал анонимки на сотрудников института. Для их разбора присылали комиссии, отвлекали от работы и терзали людей.
Нескольким сотрудникам института анонимщик сорвал заграничные командировки. Проходимца разоблачили не сразу. Колыванова партбюро даже включало в комиссию по расследованию «фактов» этих анонимок.
И еще на одной закладке открыл книгу Иван Иванович. Здесь шли его заметки о любви. Бедная Наташа, могла ли она разобраться, когда он сам понимал здесь не все. Делались эти записи в разные годы. Многое сейчас показалось ему мелким и незначительным. Однако были здесь такие мысли, которые ему и теперь представлялись верными.
«Счастье еще никогда не объединяло людей, а вот страдания, пережитые вместе, делали их почти всегда родными».
Это он пережил сам. Самые дорогие и близкие люди у него с войны. Но почти все они остались там...
«Любовь всегда права». Когда он записал эти слова? Наверное, еще в молодости, и переписал из тех тетрадей, которые потерялись.
«Существование человека без любви — жестокая и полная бессмыслица». Эта бескомпромиссность тоже оттуда, из его молодости. Сейчас он уже не столь категоричен.
Дальше шли высказывания великих. «Любовь — дочь познания» — Леонардо да Винчи. «Только влюбленный имеет право на звание человека» — Александр Блок. «Любовь — это простейший способ познания мира. Подлинную сущность мира видит тот, кто любит» — Владимир Соловьев.
Иван Иванович читал, и записи эти показались ему какими-то сиротами. Почему они попали в амбарную книгу, спрашивал он себя, будто их делал кто-то другой. Как же с годами меняется наше понимание окружающего мира и самого себя! Мы не узнаем того, что было понятным и своим когда-то.
Он перелистывал страницы, и уже мало что удовлетворяло его в записях.
Но вот дошел до высказывания Пушкина, и его охватило то волнение, какое человек испытывает перед непреходящим и вечным. «Никого так не любишь, никого так не знаешь, как самого себя. Предмет неистощимый. Но трудно писать о себе. Не лгать можно, быть искренним невозможно физически. Перо иногда остановится с разбегу, как перед пропастью, на том, что посторонний прочтет равнодушно».
И еще одна строка, тоже из Пушкина: «Блажен, кто смолоду был молод».
И сразу будто заглянуло солнце в палату. От этих слов Ивану Ивановичу стало легко и покойно, и он бережно и тихо прикрыл амбарную книгу, будто это была дверь в спальню, где спал дорогой и любимый человек.
Сколько же на свете прекрасного! Сколько такого, что благодарно проходит через нашу жизнь и будет дальше служить людям!
Мысли вернулись к Антону. Он — его оправдание, так же как и оправдание жизни Наташи, Михаила и, возможно, всех Ивановых. Так бывает, что для одного человека живут несколько поколений в семье. Смешно сравнивать, но Моцарта, Пушкина, Толстого готовили десятки поколений.
«А откуда ты, Иван Иванович, взял, что твой Антон мессия? Для меня — да. Он освободит жизнь от дурного, мелочного, никчемного... Пока человек живет, он надеется. Так и я...»
Не выпуская из рук амбарной книги, Иван Иванович думал, с чего ему начать письмо Антону? Открыл чистую страницу книги и стал писать.
«Дорогой Антон! Твоя мама оставила три закладки в этой книге. Одна из них на страницах, где собраны мысли и высказывания о самом желанном и, может быть, наиболее трудно объяснимом состоянии человека — счастье. О нем я не раз слышал такие слова — все хотят счастья, но никто не знает, что это такое. Все дело, наверное, в том, что у каждого свое счастье, но оно, как и любовь, обязательно должно прийти в твою жизнь, иначе она будет пресной, а может, и хуже того. Многие плывут по течению и находят немало удовольствия. Больше того, они считают себя счастливыми. Но есть другое счастье — идти своею дорогою. Она очень часто против течения и требует мужества.
Не так легко научиться отличать настоящее от искусной подделки, удобную ложь от раздражающей правды, мужской поступок от болтовни. Этому обязательно нужно научиться, ибо жизнь держится на настоящем. Настоящее живет долго. Шумеры изобрели кирпич пять тысяч лет назад, а он служит людям и сейчас.
Настоящее счастье в нас самих, в наших сердцах, которые мы открываем жизни. Ты проснулся, светит солнце, у тебя ничто не болит, впереди целый день жизни, за который можно сделать столько доброго и настоящего, и ты уже счастлив. Счастье — состояние нашей души. Оно возможно при одном условии — твоей личной самоотдаче. Прав Маркс, когда говорит, что счастье человека измеряется тем, сколько людей он сделал счастливыми. Отсылаю тебя, дорогой Антон, к страницам этой книги. Когда будешь просматривать записи, обрати внимание на одну: «Если человек полезен другому, людям, обществу, — он не может быть несчастливым».