Владимир Н. Еременко
| Вид материала | Книга |
- Еременко Людмила Ивановна, 14.47kb.
- Мы сами открыли ворота, мы сами, 807.55kb.
- Ерёменко Владимир Владимирович Транскультурные особенности самосознания личности, 464.38kb.
- Иосиф Ерёменко И. Б, 3144.57kb.
- Конкурс "Знай и люби родной Владимир" «владимир и владимирцы в великой отечественной, 41.68kb.
- Владимир Маканин. Голоса, 855.51kb.
- И. И. Дилунга программа симпозиума, 806.43kb.
- 2 ноябрь 2011 Выходит с ноября 2006г, 529.05kb.
- Договор о передаче авторского права, 100.48kb.
- Международный симпозиум, 753.82kb.
Глава 11
Маша пришла домой, и ее охватил страх, который она никогда не испытывала. Это был страх одиночества. Она и раньше оставалась одна, и не на неделю, а на месяц, а то и больше, когда муж уезжал в командировки. Тогда действительно была одна, рядом ни Михаила, ни Антона, ни его матери, они жили за границей, и все же с нею такого не приключалось. Не приключалось потому, что чувствовала прочную опору. А сейчас ее опора пошатнулась.
Маша вспоминала исхудавшее и просвечивающее лицо Ивана, его измученные и, как показалось, потерявшие жизнь глаза, и ей становилось не по себе, будто она шагала по узкой тропке на краю пропасти и не знала, пройдет ли до конца. Думать о больном муже было все равно, что смотреть в бездну, и она отводила свои мысли от него, стараясь зацепиться за крепкое и надежное, что бы ее удержало. Но такого, к ее удивлению, не было рядом.
В получасе езды от нее Михаил и его семья. Стоило снять трубку, и она услышит их голос, но Маше было так одиноко и так тоскливо, словно она одна-одинешенька осталась не только в этой пустынной квартире, но и на всей земле. «Как могло случиться, — думала она, — жила долгие годы, и рядом всегда были свои родные, и всегда были надежда и желания — жить дальше, растить сына, учить чужих детей и своего сына, стремиться, чтобы он поступил в институт, женить его, дождаться внука... Всегда были большие и малые желания и цели. По ним выверялась моя жизнь. А сколько было светлого и радостного. Но вот все вдруг стало распадаться и терять свой смысл. А все оттого, что пошатнулась главная опора, на которой столько лет держалась жизнь. Да, все от этого...»
Люди живут и не замечают, что дышат. Это ведь так естественно. И только когда происходит сбой, человек понимает, что для него это значит. Так и Маша. Пока рядом был Иван Иванович и ничто не угрожало им, она и не замечала той опоры, а случился сбой, и жизнь повернулась к ней тем невидимым концом, о котором она и не знала.
Маша прошлась по комнатам, везде было чисто. «Сорить некому, — грустно отметила она, — ни деда, ни внука». Задержалась на кухне. Надо было готовить ужин. Но зачем он ей одной? Обойдется чаем. Подошла к балконной двери, открыла ее и стала глядеть в колодец двора на пушистую зелень деревьев и темные ленты кустарника вдоль асфальтовых дорожек. Солнце пряталось где-то за домами, его ослабленный вечерний свет с трудом пробивался сквозь заводские дымы. Они наползали на город с северо-запада. Еще лет двадцать назад оттуда начиналась промышленная зона, и тогда казалось, что до их жилого массива не дойдут дымы, а теперь и заводы разрослись и жилые кварталы раздвинули свои улицы. Все переплелось и смешалось. Маша тревожно смотрела на громады многоэтажных домов, придавивших чахлую зелень скверов и парков, на дымы, через которые пробивалось и не могло пробиться закатное солнце, и ей вспомнилась одна сцена. Года три назад они в воскресный день с мужем возвращались домой и увидели здоровенного мужика, который стоял посреди улицы и, подняв руки вверх, кричал:
— Куда же ты прешь? Куда?
Вокруг собрался народ, а мужик потрясал руками и гневно выкрикивал. Тогда Маша услышала в толпе:
— Дядя Саша опять ругает город. Как выпьет, так и поносит...
Ей сейчас тоже захотелось крикнуть что-то недоброе разросшемуся городу, но в это время послышался телефонный звонок.
Звонил Михаил. Решил после работы заехать к матери, расспросить про отца, а потом у него есть разговор, надо посоветоваться. Маша обрадовалась, ее страх отступил, но сразу всплыла тревога за Михаила, что-то у него опять там стряслось.
Вернулась на кухню. Надо приготовить ужин сыну. И как только она начала им заниматься, сразу ее настроение стало поправляться. «Господи, — думала она, — как же немного человеку надо, чтобы ему полегчало». Только этот звонок и несколько участливых слов сына, и будто рассеялись над городом заводские дымы и в комнатах стало светлей. И не так печально покачивают вершинами деревья в сквере перед домом, да и у жизни есть продолжение, оно в Михаиле и Антоне... Не так все плохо. И с Иваном рано она надумала прощаться. Он столько вынес и перемог. Переможет и это. Нельзя же так, заболел — и человека не стало. Боже, какие ей мысли приходят... Почему?
Она хлопотала у плиты, а сама все поглядывала через балконную дверь во двор — не идет ли сын. Он с минуты на минуту должен быть, у нее уже готова его любимая жареная рыба. Осталось залить рыбу яйцом, взбитым на сливках. Заливается рыба, когда Михаил моет руки. Три — пять минут, и можно подавать кушанье. Сын любит, чтобы сковорода шкварчала на столе. Вот она и выглядывала через окно и балконную дверь во двор. Выглядывала и все же просмотрела. В коридоре раздался звонок, а затем послышались и шаги Михаила.
— Живые кто есть?
— Есть, есть, — радостно отозвалась мать, — раздевайся, проходи... Сейчас ужинать будем. — И голос Маши заглушил треск вылитой на сковороду смеси яйца и сливок.
Михаил радостно прокричал уже из ванной:
— Я сейчас, только душ приму. Лето настоящее пришло.
Мать и сын сидели за столом в гостиной. Шкварчала сковорода с рыбой, покрытой зарумянившейся корочкой. Михаил перекладывал содержимое сковороды на свою тарелку, а мать, не отрывая глаз, влюбленно смотрела на сына и ждала того главного рассказа, ради которого он приехал. Но пока он расспрашивал об отце, о том, что говорит лечащий врач.
— Да не говорит он ничего определенного, — неожиданно раздражаясь, отозвалась мать, и тот страх и тревога, которые мучили все это время, вдруг опять обступили ее. Михаил тут же уловил настроение матери и кинулся спасать положение.
— Не говорит, потому что с отцом еще ничего не ясно, — сказал он как можно спокойнее. Его степенность должна была успокаивающе действовать на мать. Принимаясь за голову карпа, Михаил продолжал: — Но батя наш мужик крепкий. Он мне так сжал руку, когда я уходил от него. Он пересилит...
— Да, конечно, — дрогнувшим голосом отозвалась мать, — он все перетерпит... Но такого с ним не было никогда — аж светится, так исхудал...
— А чего же ты хочешь? Так тряхнуло, — смачно обсасывая косточку за косточкой, говорил Михаил, — тут исхудаешь... — И разговор оборвался, будто натолкнулся на непреодолимое препятствие. Мать продолжала неотрывно смотреть на сына, пододвигая ему то салат, то помидоры с огурцами, то острые и пряные специи, которые она всегда держала для сына в доме. Пристрастился он к ним, живя на Востоке, и теперь не садился за стол без этих «погонял», как в шутку называл их отец.
Насытившись, Михаил отодвинул тарелку и, когда мать рванулась налить ему в чашку компот, он придержал ее за руку.
— Дай перевести дух, — и опять умолк, а мать увидела, что он действительно собирается с духом, чтобы начать серьезный разговор, да все никак не решится.
— Дома-то как? — робко отозвалась она и тут же, чтобы сын не подумал, что спрашивает о Наташе, добавила: — Антону в лагере нравится?
— Да лагерь-то в городе. Та же школа, только без уроков...
— Зато присмотрят и накормят.
И вновь оба умолкли, понимая, что каждый ждет другого разговора.
И, наконец, Михаил решился:
— У меня, мать, дела на заводе круто завертелись. Мать удивленно посмотрела на сына. Она явно ждала не этого разговора и пока не знала, как ей быть — радоваться или пугаться этому повороту.
— Тут надо бы с отцом посоветоваться, да к нему сейчас пока рано с этим. Ты не бойся, — заметив тревогу в лице матери, поспешил успокоить сын. — Ничего страшного, но завертелось все лихо. Неделю волынка идет, и еще неизвестно, чем кончится.
— Не тяни, Миша... — все больше тревожась, прошептала мать.
— Ты знаешь, мы поставляем машины на экспорт. И есть на заводе такая премия.
— Да, слышала. И про премию ты говорил.
— Так вот. Ее получают все цехи, которые участвуют в выпуске экспортной продукции. Завязана на ней и моя смена. Конец квартала. В нашем сборочном обычный штурм. Начальство жмет, чтобы план закрыть. Детали машин еще на станках крутятся, а у нас они уже по сборке проходят. Такая свистопляска каждый месяц. Идут сверхурочные, третьи смены, и все равно не укладываемся к тридцатому и тридцать первому. Нужно и тридцать второе и тридцать пятое... Вся декада следующего месяца уходит на сокрытие недоделок выполненного плана. По документам наши машины отгружены тридцатого, на самом деле они в сборочном на монтажных стендах доводятся.
— А как же железная дорога? Они же принимают...
— Да так и принимают. Сдача происходит у нас на заводе. Наши заводские железнодорожники с министерскими вот так. — Михаил переплел пальцы рук, видимо показывая этим жестом, как работают транспортники. — А тут выпала отгрузка экспортной машины на мою смену и какой-то там у них раздрай вышел. Вижу, не подписывают железнодорожники накладные по отгрузке. Премия наша летит, да что наша — всего завода. Прибежал в цех начальник производства, за ним главный инженер, мой дружок Сергей Коржов. Переполох. Как так, спрашивают у начальника ОТК, а он днюет и ночует у нас. Разводит руками и показывает на меня. А у машины той только еще станину на монтажную площадку поставили. Нам неделю нужно, чтобы собрать ее да испытания провести. Да и то, если узлы все готовы в сборе, а я знаю, что с ними еще в механических цехах работяги пластаются. И зло меня такое взяло. Смотрю на Серегу и кричу: «А ты что, не видишь! Чего спрашиваешь?» А он будто не слышит и не видит. Жмет на начальника цеха и начальника ОТК.
«Сегодня последний день квартала, и машина должна быть сдана! Нельзя сотни людей без премии оставить!» Начальник производства смотрит на него невинными глазами и говорит: «Сделаем, Сергей Павлович. Сделаем. Мы на социалистическую сохранность эту машину возьмем. У железнодорожников все равно вагонов нет». А начальник цеха нашего старик Балабин мнется. «К сожалению, Сергей Павлович, они у них есть. Ночью пригнали. Вот они и заартачились...» «Тогда грузите», — говорит Серега. «Как?» — прямо присел старик Балабин. «А так, — спокойно отвечает Серега Коржов и смотрит на начальника производства. — Грузите в ящики и оформляйте с дорогой документы на соцсохранность». Немая сцена, как в «Ревизоре» Гоголя. Первым очнулся начальник производства. Он оказался самым сообразительным.
«Все сделаем, Сергей Павлович, все сделаем. — И лицом просиял, будто по лотерее «Жигули» выиграл. Подходит ко мне, берет под руки и, отведя в сторону, говорит: — Выдели, Михаил Иванович, бригаду надежных ребят». «Это твою туфту грузить?» — Вырвал я у него руку. А он улыбается: «Да нет, Михаил Иванович, просто форму надо соблюсти. Предъявим груз. И оставим его в цехе на социалистическую сохранность. Все равно ему храниться здесь еще декаду, а то и две. А за это время мы все до ума и доведем. Без спешки. И качество будет гарантировано». И опять мне про социалистическую сохранность поет на ухо. Так, мол, делали уже не раз, и тут все законно. А машине, мол, все равно стоять, что упакованной в контейнеры, что на стенде. Но я ему сказал, что не дам никакой бригады и зря здесь поганятся слова о социалистической сохранности. Сказал и ушел на сборку. А он мне вслед: «Не зарывайся. Ты же знаешь, что все равно сделаем...» «Сделаете, но без меня». И пошел... И такое меня зло взяло. От брехни этой и грязи. От своего бессилия, что прямо всего колотун колотит.
— Ой, сынок, — тяжело вздохнула мать, — да зачем же ты так? — И лицо ее выразило испуг и растерянность. — Зачем?
— Да надоело же, мама! — прокричал сын. — Надоело...
Мать затихла, как-то съежившись от этого крика, и слушала дальше сына опять молча, но с все нарастающей тревогой.
— Надоело быть пешкой и говорить себе, что начальство знает больше, раз так поступает. На-до-о-е-ло, — разорвал он последнее слово и умолк.
Переведя дух, Михаил продолжал уже спокойно, видно и сам испугавшись своего крика.
— Ушел на сборку в конец цеха к монтажникам, а через полчаса вижу — кран тащит деревянные щиты для упаковки узлов той машины, какой еще не существует... Вернулся. Уже все начальство разошлось. Хлопочут только мастер да начальник цеха. Говорю старику: «Я подписывать сдачу не буду». «А тебе, Михаил Иванович, и не надо в это дело ввязываться, — отвечает тот. — Я сам подпишу. Мне все равно, я пенсионер». И глаза у него такие виноватые и просящие. Отойди, мол, не марайся. Я все сам. «Нет, — говорю, — не надо и вам этого делать. Я не позволю...» Он смотрит на меня, качает головою, а в глазах все та же мольба. «Уйди. Уйди от греха. Если не можешь смотреть, то уйди из цеха. Ну, заболей, что ли!» И все это говорит он мне молча, а я не могу его послушаться. Меня уже понесло. «Нет, — настаиваю на своем, — не дам я вам это сделать. Не дам». «На рельсы, что ли, перед платформой ляжешь?» — спрашивает он. «Не знаю, — отвечаю, — а все равно не дам. Я в партком завода сейчас иду». А он с укором качает головою и, как помешанного, уговаривает меня: «Успокойся, тебе ничего сейчас делать не надо, иди домой, а я сам доведу смену. Послушай старика. Ты же себе напортишь, а ничего не изменишь, против начальства все равно, что против ветра». А я повернулся и пошел в партком. «Ну и дурак! — крикнул он вслед. — Дурак, я тебя на цех рекомендовал вместо себя. Слышишь?»
— А мне уже все равно. Слова его слышу, а понять их не могу. Будто и правда заболел. Вот тут запекло, — Михаил протянул сжатые кулаки к груди, — и ничего с собою поделать не могу. Горячий туман в голове... Пришел в партком, а там уже все знают и опять со мною, как с больным: «Все правильно, Михаил Иванович, — говорит зам. секретаря парткома, — вы молодец, не побоялись. С этим надо кончать... Но, видите ли, завод только из ямы стал вылезать, люди почувствовали... а вы опять веру в людях подрываете. Ведь вина-то не одного нашего завода. Есть еще и поставщики. Посчитайте, сколько они нам вовремя не поставили комплектующих деталей...» И такая тоска меня взяла. Замолчал я, затих, будто из меня, как из мяча, дух выпустили. Со мной эта замша говорит, а мне от тоски и своего бессилия хоть в петлю лезь. Женщина она обходительная, вежливая. Сообщает мне, что партком запланировал на одном из своих заседаний обсудить этот вопрос. «Вот тогда мы вас пригласим, — и в ее голосе уже металл звенит. — Пора ломать эту подлую практику», — сказала твердо и со злостью. И мне уже вроде бы и доказывать больше нечего, полную поддержку нашел. Вставай и уходи в цех, где забивают в ящики несуществующую машину. И, наверное, встал бы и ушел, да появился секретарь парткома Лосев. Он мужик крутой, горячий. Спрашивает: «Ну, разобрались?». «Разобрались», — отвечает замша. «Хорошо, — отвечает он, — я был у директора объединения. Он дал команду остановить эту аферу. — И к замше: — Будем готовить партком». А та: «Уже готовится, Степан Петрович. Я пригласила на него Михаила Ивановича, чтобы разобрать и этот безобразный случай».
— И что же теперь? — с непроходящим испугом спросила мать. — Что дальше?
Михаил пожал плечами.
— Машину не сдали, цехи и начальство без премии. А на меня, по-моему, все так и смотрят, как на больного.
— Ну, а ты?
— Я жду парткома.
— Ой, Миша, — всплеснула руками мать, — да зачем же тебе это сейчас, когда у тебя и так все... — губы ее плаксиво дрогнули. — Не ко времени, не ко времени, Миша, ой не нужно было тебе в это ввязываться. Ты не знаешь, какие люди, а ты ведь против всех. Да и против Сережи Коржова все это оборачивается. А тебе с ним ссориться никак нельзя...
— Что вы с этим Сергеем носитесь? — вспылил сын. — И отец и ты. Да знаете, что он бесчестный человек? Он не только карьерист, но и подлец.
— Миша! — перепугалась мать. — Что ты говоришь... Вы же друзья...
— Были друзьями!
— Остановись, сынок. Ты же не против Сережи, ты против всех.
— Да не отпевай ты меня, мать. Не отпевай! Почему против? Я как раз за всех! Правда, она за всех...
— Ой, Миша, это же только так должно быть, а на самом деле по-другому. Ты и сам знаешь, а говоришь.
— А как ты хотела, чтобы я поступил?
— Не знаю, сынок. Знаю только одно, тебе будет плохо. Зачем тебе нужно было лезть в эту бучу? Да еще теперь, когда и отец, и дома у тебя...
Мать и сын умолкли. Михаил рванулся возразить матери, но удержал себя, поняв, что сейчас лучше промолчать и она сама поймет, что иначе он поступить не мог. Поймет, что ему надоело вместе со всеми врать и притворяться. Он решил быть честным, хотя бы перед самим собой. Перед людьми им стать труднее. Каждый смотрит на твой поступок со своей колокольни и по-своему его оценивает. Вон Сергей Коржов вчера ему сказал, что он выслуживается. Так и сказал: «Ты выслуживаешься, старик?» Он чуть по роже ему не съездил, да вовремя сообразил — начальство не бьют. И это бывший друг так. А что же другие? Как перед ними он выглядит? Бог с ними, с другими. Как понимают, так и понимают. А вот перед собою надо обязательно быть чистым. Иначе как жить? Но живут же люди и ты живешь, поступаясь принципами. Загоняют тебя в угол обстоятельства. Но ведь противно предавать себя. Противно...
Михаил поднял потухшие и полные грусти глаза на мать. Та смотрела на него потерянно и с каким-то беспомощным участием, от которого ему стало не по себе.
— Да не пугайся ты, мама, — встал из-за стола и обнял ее за плечи. — Ты же никогда не была трусихой. Ну, что они со мной могут сделать? Как говорит наш батя: дальше фронта не пошлют, меньше взвода не дадут...
— Ты правильно поступил, Миша. Я только боюсь вашего разрыва с Сережей Коржовым. Когда друзья становятся врагами — это страшно.
Михаил отстранился от матери, лицо его залила краска. Начальник и подчиненный — друзья — явление редкое.
— Мне, сынок, трудно понять, что у вас произошло с Сережей, но вы столько лет вместе. И в школе, и в институте вместе... — Она оборвала разговор, увидев, как еще сильнее покраснело лицо сына, поспешно поднялась с места и начала молча и сосредоточенно убирать со стола посуду, будто это сейчас было самым важным.
Михаил присел на диван и, сдерживая в себе злость, сказал:
— Защити нас от друзей наших, а с врагами совладаем мы сами. Кажется, так в Евангелии сказано?
Мать вдруг замерла с тарелкой в руках и, обдав ласковым взглядом сына, улыбнулась.
— В Евангелии такого нет... Не выдумывай.
— Все равно где-нибудь это сказано, — заметил Михаил. — Слишком точные слова. Надо бы у отца спросить. Он все знает...
И сын, и мать усмехнулись вместе. Разговор вернулся к отцу. Михаил сказал:
— А батя не зря попросил свою амбарную книгу в больницу. Когда я ему нес ее туда, думал — это так, для поддержания духа... А теперь вижу, он записи делает. Значит, у него там на поправку пошло. Я знал, что он делает выписки и записи, но чтобы вот так по проблемам, системно, не думал, пока не заглянул в эту книгу... У него там столько интересного...
— Отец твой, Миша, — тихо отозвалась мать, — сам очень интересный человек. Он в молодости, знаешь, каким был? Все у него в руках горело. И такой жадный до всего. Книги прямо проглатывал. Его технические всегда на столе, под рукой. А ему их мало. Он все мои прочитывал. И за художественной литературой следил... И сам писал...
— Да батя и сейчас, — подхватил Михаил, — Наташкины все по искусству перечитал... А я вот так, как он, не могу разбрасываться. Мне одно что-нибудь... Я технарь. Чистый...
Они уже говорили спокойно. Перешли на кухню и здесь продолжали разговор. Мать мыла посуду, а сын стоял у открытой балконной двери и курил.
Потом опять сидели за столом и пили чай со свежим душистым вишневым вареньем, сваренным Машей только вчера. Им было обоим так хорошо и покойно, будто не существовало ни этой пугающей болезни отца, ни тревог и неприятностей Михаила на работе и дома. Они говорили, то возбуждаясь, то затихая, и совсем умолкали. Сидели рядом два родных, близких человека, и им обоим было легко, потому что они вышли на ту волну понимания и близости, на какую выходят только родители и их дети в редкие минуты их душевного единения.
Сидели долго, пока не заметили, что в квартире темно, а на улице уже зажглись вечерние огни, и только тогда Михаил стал собираться домой.