Geum.ru

Владимир Н. Еременко

Вид материалаКнига
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   10   ...   53

Глава 7



Через два дня, когда Люся отставила от койки капельницу, Иван Иванович попросил ее поправить повыше подушки и потянулся к большой коричневой тетради. Он долго умащивал ее на груди, а потом стал медленно листать исписанные страницы. Иванов то замирал, прочитав фразу или абзац из этой тетради, то вдруг переворачивал листок, отыскивая нужную ему запись, и, найдя ее, начинал вспоминать, в связи с чем она была записана.

То была удивительная тетрадь. Она меньше всего походила на дневник, хотя там упоминались даты и названия тех городов и стран, где он бывал. Главным в ней были те мысли, какие приходили ему в последние годы. Он и раньше вел свои записи в блокнотах, на отдельных листках, в тетрадях. Но листки и тетради терялись. А вот когда сотрудники его лаборатории подарили ему эту роскошную тетрадь, которую сами же и окрестили «амбарной книгой», а это было в его пятидесятилетие, жизнь Ивана Ивановича как бы обрела новый смысл. И происходило это, видно, потому, что до пятидесяти лет человек не только ощущает огромный запас жизненной энергии, но и не осознает фатального края своей жизни. Ему все еще кажется, что впереди вечность и он успеет. Но приходит время, когда человек вдруг понимает, что жизненное пространство неудержимо сокращается, и в его душе возникает легкая паника. Именно такое состояние пережил Иван Иванович в год своего пятидесятилетия. Он и сейчас помнит те свои тревожные ощущения, когда что-то пошатнулось и сдвинулось в его устойчивой жизни и он стал искать опору в прожитом и передуманном. Тогда же, к своему удивлению, он увидел, что им немало наработано и передумано, но все это пребывает в «непричесанном» и хаотическом состоянии, и его, технаря и человека строго логического мышления, потянуло выстроить и свои действия и свои мысли в один ряд. Всколыхнулась в нем и та давняя мечта рассказать людям о том страшном, что он видел и пережил.

На первые страницы той тетради ему все же удалось переписать кое-что из того, что сохранилось от прежних его записей, но основную ее часть составляли записи последних десяти лет.

Сейчас он листал эти записи и по первому слову или предложению узнавал их. Но были и такие записи, которые напрочь выпали из его памяти, и он будто видел их впервые. Все это было интересно, словно он листал свою жизнь, гул которой слышит и сейчас.

Амбарная книга в двести страниц исписана почти до конца, чистыми оставались всего несколько страниц. Добравшись до них, Иван Иванович грустно улыбнулся: дописана и его жизнь, в ней только эти страницы, и вряд ли он сможет их заполнить.

Не выпуская из рук амбарную книгу, Иван Иванович закрыл глаза. Он устал, хотя прочел только те записи, которые выпали из его цепкой памяти, на которую он пока не жаловался. Почти все в этой книге он знал наизусть. Это были афоризмы, свои и чужие, и особенно полюбившиеся ему мысли. Мысли по поводу прочитанного, увиденного. Мысли, высказанные им самим и кем-то в беседах, истины бесспорные и те, с которыми он не соглашался и спорил, — словом, это, как он шутил, была амбарная книга его жизни, куда он, как рачительный хозяин, думающий о жизни своей семьи и после него, сносил все, что имело ценность и могло пригодиться в хозяйстве.

Однако во всем этом до конца мог разобраться только он сам. А Ивану Ивановичу хотелось, чтобы его книгу прочел, а главное — понял самый дорогой ему человек на свете, внук Антон. Иванов знал, что ни Михаилу, ни Наташе его записи не нужны. Они в лучшем случае вызовут у них сочувствие, а вот Антону пригодятся непременно. Только надо бы кое-что в них пояснить. Вот и страницы чистые для этого остались... Только сможет и успеет ли он?

Иван Иванович знал, что этой ночью не умрет, у него есть еще время. Всплыло откуда-то слово «собороваться». По рассказам стариков и прочитанным книгам он знал, что соборуются перед смертью. «Мне еще рано, — проступила грустная усмешка на его губах, — но собраться, привести свои раздерганные мысли в порядок, и те, какие одолевают сейчас, и те, какие я доверял амбарной книге, надо».

«А зачем?» — явился тут же вопрос. «Затем, что человек без этого не может».

И Иван Иванович стал неспешно погружаться в свою прожитую жизнь. Временами он впадал в дрему и тут же пробуждался, и воспоминания его вдруг просветлялись до такой ясности, что ему хотелось подняться с койки и уйти из этой западни. Он видел картины своего детства, и они снимали и то напряжение и ту боль, которые сковывали тело.

Прожитое являлось в такой незамутненной чистоте и свежести, будто кто-то мудрый и добрый отбирал только светлое и хорошее, что сейчас было дорого и приятно Ивану Ивановичу и за что, как ему казалось, зацепившись, он может удержаться от неотвратимого падения.

Иван Иванович родился в деревне и прожил в ней до двенадцати лет. А когда семья переехала в город, собственно, не в город, а его пригород, то на школьные каникулы — и летние и зимние — он с двумя меньшими братьями уезжал в Ивановку к деду Порфирию и бабушке Анастасии. Они никуда из деревни не уехали, как ни настаивал отец, а остались доживать свой век там, где родились их отцы и прадеды.

Поэтому Иван Иванович считал себя сельским жителем, хотя всю сознательную жизнь провел в городе. И лучшее было там, в его деревенском детстве. Теперь оно явилось оттуда, из его родной Ивановки.

В России тысячи деревень и сел с этим названием, а такое одно на всей земле. Стоит оно там, где речка Безымянка делает почти полную петлю. Внутри той петли изумрудный луг. Весной в половодье река заливает его до самых дворов, которые садами и огородами спускаются к реке. Вся деревня вытянулась в один неровный по изгибу реки ряд изб. Перед ними дорога. Она никуда не ведет, а проходит лишь от двора ко двору.

Большая дорога километрах в пяти от деревни, за перелесками, в какие упирались поля. Ее называли трактом, и, добравшись до нее по тропкам и проселкам, которые летом зарастали травою, а зимой засыпались снегом, ивановцы попадали в большие окрестные села, а из них уже в город.

Не так-то и далеко от Ивановки до города, всего пятьдесят верст с гаком, но надо было проехать несколько больших сел и деревень. Они все крупнее Ивановки, и одно самое большое село, тоже Ивановка, было районным центром, и Малая Ивановка входила в этот район. Обитатели Малой Ивановки считали себя настоящими Ивановнами и не признавали этого права за жителями районного центра, который появился на памяти еще у живущих стариков и бурно разросся только потому, что стоял на перекрестке двух трактов. Так и существовали эти две Ивановки в трех десятках верст одна от другой.

В паспорте Ивана Ивановича Иванова значилось, что он родился в селе Ивановка Ивановского района. Это вызывало у всех, кто смотрел этот документ или читал его анкету, веселые замечания, а часто один и тот же глупый вопрос:

— А почему же не Ивановская область, Иван Иванович Иванов?

На что он неизменно и всерьез отвечал:

— Нет, я курский. — А если человек приятный, то добавлял:— Та же Россия, но только с другой стороны Москвы...

Две Ивановки в одном районе создавали трудности и путаницу только для почты и других официальных учреждений. В обычном же обращении, если у кого и возникали затруднения, то в разговоре добавлялось «та Ивановка». И все знали, что упоминается Ивановка старая и настоящая, которой больше четырехсот лет и какая была еще при Иване Грозном, а не эта большая выскочка, которая и стала-то большой потому, что выросла, как прыщ, на пути из одного города в другой, а настоящая Ивановка оказалась в стороне.

И, слава богу, что в стороне, потому что исчезла бы и она до срока. А срок ей был — война. Исчезла Ивановка в войну, а сохранилась она только записанной в паспорте Ивана Ивановича да тех немногих, родившихся в ней, кто еще остался жив.

Скоро и этого не будет и выветрится из памяти людей факт существования самой лучшей на земле деревни, которую основал русский мужик Иван, возможно, еще четыре столетия назад, а может, и раньше, когда в крови и муках сбивалось в монолит государство Российское.

Где та деревня, где его детство и юность? Канули в Лету, как говорили наши прадеды. Однако, пока человек жив, пока стучит сердце и не остыл разум, в нем живет память о своих родовых истоках; откуда ты взялся на этой земле, кто и что было твоей предтечей? Завершая свой короткий земной круг, человек возвращается к своему началу, а оно в том месте, откуда вышел, и в первых годах осознанной жизни, которые мы называем детством.

А что может быть прекраснее детства? Просыпаешься утром, и беспричинная радость звенит в тебе. Радостно от того, что ты есть, что ты живешь. А ведь могло и не быть тебя, мог и не родиться Иван Иванович, если бы твои отец и мать разминулись. Боже праведный, всего только слепой случай — и ты бы не появился! Какая же могла свершиться несправедливость!

Впрочем, эти мысли уже юношеские. В детстве нет отчаяния и грусти. Там только неуемная радость и до слез горькие обиды. Но обиды, как ночные мотыльки, легко сгорают в костре радости, и остается только доброе и светлое. Прожитые годы потом переплавляют их в золото детского счастья...

Шестилетний Ваня проснулся раньше своих младших братьев. Вчера вечером он упросил деда разбудить его «до солнца». А дед пожалел и поднял его, когда солнце уже плыло за речкой над дальними перелесками, в розовой дымке народившегося дня.

Туда сейчас и бежал Ваня с удочкой и проржавевшей баночкой с червями. Удочка настоящая. Леска не из суровой нитки, и крючок не из согнутой булавки (такая у него была раньше). Теперь дед сплел леску из конского волоса, а крючок раздобыл фабричный. Эх, берегись, рыба, в Безымянке!

Ваня пушинкой летит по росистой траве луга, впереди речка. Ему нужно к заводи, она за разбитой молнией старой ивой. Туда далеко, километра полтора, но Ваня знает, что только там «водится» большая рыба. А ему надо поймать обязательно большую. На настоящую удочку ловят настоящую рыбу...

Но сегодня не везет Ване. Клева нет. Он сидит на берегу больше часа, а на кукане всего две плотвички. Такого с ним не бывало на Безымянке. От мелочи здесь всегда нет отбоя. Все дело в том, что он проспал утреннюю зорьку...

Теперь уже ничего не будет, и пора возвращаться домой. Камышинка поплавка, как заколдованная, не шелохнется. На нее садятся стрекозы. Ваня дергает за удилище. Они слетают и тут же садятся снова. Наконец Ване надоедает возня со стрекозами. Он тянет леску к берегу, чтобы смотать ее, и вдруг камышинка поплавка, резко накренившись, идет в сторону. Ваня дергает удилищем, леска напрягается, удилище упруго сгибается, но хоть плачь, не поддается его рывкам. Крючок зацепился за что-то крепко, и отяжелевшая удочка тянет Ваню вниз.

Чтобы удержаться, переступает ближе к берегу и, упершись ногой, сильно рвет удилище через голову. Огромная черно-серая змея взлетела над ним. Ваня падает на спину, и удочка выскальзывает из рук, а змея перелетает через него и звонко шлепается в траву.

Сердце замерло. Ваня знает змей, ужей и желтопузов, но такой он еще не видел никогда. Может, удав?

Чудище отчаянно прыгает в траве. Ваня уже на ногах, и радость молнией пронизывает его. Не змея, а щука! Здоровенная щука! Сердце готово выпрыгнуть. Черная стальная спина рыбины напряглась, изогнулась и, будто взорвавшись, вдруг взлетает вверх и, прыгая, катится к воде, Ваня отчаянно бросается спасать свое рыбацкое счастье и настигает щуку у самой воды. Рыба, конечно бы, ушла, если бы не дедова удочка. Щука как струну натянула волосяную леску и замерла.

Только сейчас Ваня заметил, что из ее пасти торчит голова другой рыбы. Щука судорожно раскрывает рот, но рыба намертво застряла в ее горле. Руки Вани дрожат, ему страшно дотронуться до извивающегося страшилища с двумя головами. Но он боится упустить свою добычу и, как затравленный зверек, оглядывается вокруг.

Помощи ждать неоткуда. Берег пустынен, только где-то за рекой, убиваясь, истошно кричат невидимые чибисы: «Пить! Пить! Пить!» Эти крики возвращают мальчика в реальный мир, и он вдруг ощущает сухость во рту, ему сильно хочется пить. Но рыбу бросить нельзя, и он, ухватив натянутую леску, потащил и щуку и удилище прочь от берега...

Иван Иванович и сейчас помнит тот трепет, страх и одновременно неожиданное счастье своей удачи.

Когда он принес рыбину домой, всегда слезящиеся глаза деда заблестели от восторга.

— Ну теперь ты, Иван, настоящий рыбак, — сказал дед и объяснил: — Ты поймал окуня, а когда тащил, схватила эта щука и подавилась, дуреха...

Много радостных часов и дней пережил Иван в родной Ивановке, на речке Безымянке, а эти мгновения самые памятные. От них начался отсчет его взросления. Он впервые и не отступил и одолел.

Милое, милое детство! Только в детстве бывают такие чудеса, только в эту благословенную пору мы безоглядно счастливы.