Geum.ru

Владимир Н. Еременко

Вид материалаКнига
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   53

Глава 3



Он слышал, как хлопнула в коридоре дверь, наверное, пришел сын, но не встал, а сидел и додумывал свои тяжелые, как чугун, думы. Они уже не первый раз загоняли его в угол, и он не знал, как на них ответить, а шел в своих мыслях дальше, где, казалось, уже совсем нет выхода, рвался вперед, продирался, обходил, и перед ним вновь и вновь вырастала стена, о которую разбилось столько прекрасных жизней и сгорело столько светлых умов, так и не развеяв вечный мрак и не разгадав загадку бытия.

Сын пошел сразу в спальню. «Погнала вина, — с непонятной мстительностью отметил Иван Иванович и тут же подумал: — Если бы чаще нашими поступками двигала вина, не какая-то общая, всего человечества, о которой столько наговорили философы, а вина каждого из нас за дурное, содеянное тобой и твоими ближними, насколько бы сразу стала чище жизнь».

Теперь Михаил был в ванной, жужжала бритва, потом лилась и плескалась вода, и это вдруг начало раздражать Ивана Ивановича. Железный и... бесчувственный человек! Гибнут миры, рушатся судьбы, а он должен быть каждое утро выбрит чисто и до блеска вымыт. Так его приучила мама, так он поступает всю жизнь и не свернет, не отступит от раз и навсегда установленного порядка. Как машина...

Так, доведенный почти до отчаяния всем, что произошло в эту ночь, думал отец, а сын просто отдалял встречу с ним. Отдалял, потому что ему стыдно было глядеть в глаза отцу. Стыдно за то, что случилось в его доме, за то, что было до этого, и за всю свою непутевую семейную жизнь, которую он как глава семьи не смог наладить.

Михаил Иванович уже выбрил до гладкости лицо, по которому скользили и не встречали сопротивления пальцы, а потом встал под душ, попеременно включая то холодную, то горячую воду. Стоял и не мог себя заставить выйти из ванной, потому что отдалял тяжелый, им обоим неприятный разговор. Отдалял и знал, что его все равно не избежать. Отец сидит в комнате Антона и ждет, Михаил слышит дыхание отца, прерывистое, сбивчивое, знает, чего тому стоит это ожидание. С глубоким укором он понимает, какою для больного отца была эта страшная ночь, которая для него, Михаила, еще не кончилась, хотя давно уже настал день, Михаил все понимал, но никак не мог превозмочь себя, потому что не знал, как он посмотрит отцу в глаза и что скажет ему.

А отец в это время уже не мог удержать себя на месте и с закипевшим раздражением поднялся и вышел из комнаты, собираясь сказать Михаилу все то, что он подумал о нем: и о его бездушии, и о том, что он хуже машины, и еще о многом, но, проходя мимо гостиной, вдруг остановился перед неубранным столом. Этот стол он уже видел, но сейчас увидел его совсем по-другому. Бутылки, рюмки, фужеры, залитая вином скатерть и полная пепельница окурков вызвали такое отвращение, что копившаяся в нем злоба будто взорвалась. Он побежал на кухню, выхватил из шкафа мусорное ведро и, вернувшись в гостиную, стал сбрасывать в него бутылки с вином и водкой, сгребать туда рюмки и фужеры, а потом засыпал битое стекло и хрусталь окурками из пепельницы.

Теперь стол был пуст, но он все еще не мог справиться со своей злобой, побежал к мусоропроводу, потом из шкафа, где стояла посуда, бросил в ведро массивный резной графин, а потом стал высыпать туда окружавшие эту хрустальную громаду рюмки, рюмочки, фужеры, полуфужеры, бокалы, бокальчики, всю ту звенящую и блестевшую мишуру, которую с такой гордостью ставили в этом доме на стол, когда собирались гости.

Сын безмолвно стоял в дверях и испуганно следил за погромом отца, а когда тот бросил в ведро последний фужер из богемского стекла, растерянно простонал.

— Их-то не надо было, отец... Это мамин подарок... На свадьбу.

— Обойдетесь! — закричал Иван Иванович. И, проходя с нагруженным доверху ведром мимо сына, еще раз в сердцах выкрикнул: — Обойдетесь! Раз пить не умеете! — Проследовал по коридору на лестничную площадку и с грохотом высыпал содержимое ведра в мусоропровод.

...Отец и сын были в гостиной, где только что старший Иванов устроил погром, и молчали. Иван Иванович словно после тяжелой работы, которая отняла все его силы, с закрытыми глазами полулежал в кресле, а Михаил сидел напротив на стуле и, как провинившийся школьник, смотрел себе под ноги.

— Что у вас тут произошло? — наконец проговорил Иван Иванович и, открыв глаза, заставил своим взглядом посмотреть на себя сына. Михаил выдержал взгляд отца, но Иван Иванович увидел в его глазах такую муку и боль, что сам не смог смотреть в них и отвернулся. — Так что же?

Сын молчал, отец еще раз взглянул на него и с испугом понял, что если тот сейчас начнет говорить, то заплачет. Еще мальчишкой Михаил был крепким, как кремень, и последний раз Иван Иванович видел сына плачущим лет двадцать пять назад, таким, как сейчас был Антон. А теперь огромный, за метр девяносто ростом мужик, тридцати семи лет, отец и муж, заплачет. Если это случится, то может произойти непоправимое. Михаил не простит себе этого. Долго сидел не шевелясь, давая сыну совладать с собою и самому начать разговор.

— Я, отец, бродил всю ночь, — тяжело, словно камни, начал складывать слова Михаил, — и не знаю, где был... Хмель прошел сразу, как только выскочил из квартиры... Не помню, где был, только шел и шел, не останавливаясь...

— Ты что, ударил ее? — осторожно спросил Иван Иванович, и сын, вздрогнув, поглядел на отца, будто только что увидел его.

— Нет, я не бил...

— А откуда же у нее кровь? И почему она закричала и разбудила Антона?

— Да, закричала... Сильно и страшно. И я выбежал из квартиры...

— Ты посмотри на себя, на свои руки, — все так же тихо продолжал отец. — Если ты ударишь ее... А ты же бешеный и, наверное, ударил. К чему все это может привести? У вас же Антон...

— Отец, отец... — простонал Михаил, и Ивана Ивановича опять обдало от этого стона. — Ты не знаешь всего... Не знаешь... С Наташкой случилось страшное. И уже давно... Еще за границей. Мы ведь и срока своего не добыли... Уже тогда у нее это началось... А она ничего не хотела знать. Да и сейчас не верит, что больна.

— У мужиков это как-то легче проходит, — вмешался Иван Иванович. — Отрубил, или, как они говорят, завязал — и все.

— Тоже не у всех... Многие по нескольку раз рубят... до самой смерти... Наташка вот тоже почти полгода держалась. И никаких проблем не было.

— Так какого же ты черта! — вскричал Иван Иванович. — Зачем затеял это застолье? Зачем? Без него вы свою радость не могли пережить? — И он кивнул на стопку журналов со статьей невестки, а потом, вскочив с кресла, обежал стол и, остановившись перед сыном, опять выкрикнул: — Не могли?

— Да ведь... — тоже поднялся и, покраснев, вытянулся перед отцом сын. Он был на голову выше отца, шире его в плечах и уж, конечно, крепче фигурой, но сейчас не это отличало его от родителей — разнил их голос Михаила, спокойный и полный достоинства, не успокоенный, а спокойный. — Ты погоди, отец. Так ведь тоже нельзя жить. Затвориться от всех и в четырех стенах куковать. Да и Наташка не согласится... У нас ведь и друзья.

— Заведите себе других! — вновь не сдержался Иван Иванович. — Нет, ты ничего не понимаешь! — И крикнул это так, что Михаил сразу смолк, и сник, и будто ростом стал ниже и уравнялся с отцом, а тот, поднявшись на носки и нависнув над Михаилом, опять закричал: — Ничего не понимаешь! Я думал, только Наташка твоя, но и ты решительно не понимаешь. Не по-ни-ма-ешь... — переходя на шепот, по слогам произнес он.

— Как не понимаю?.. — обиженно отозвался сын.

— Сядь! — опять выкрикнул отец и толкнул Михаила на стул, а сам вновь стал ходить вокруг стола. — Ты не понимаешь, какая это беда. Это страшнее смерти... — Но, увидев, что сын и не пытается возражать ему, сам пристыжено умолк и, обойдя еще раз стол, сел в кресло напротив Михаила. — Ты знаешь, Миша, я ведь не зря... Может быть, и с войны я вернулся живой, да и с Севера, потому что не выпивал там.

— А ты что, отец, вот так, среди всех один?

— Почему один? Были и другие... Но ты не думай, что в армии тогда пили так, как теперь иногда про это рассказывают. Мы и фашистов победили и пол-Европы освободили потому, что наша армия была непьющей. И строгость на этот счет была. Я знаю случай, когда в Берлине шли бои, — а это уже конец войны и мы победители, — был расстрелян командир батальона за то, что докладывал командующему обстановку во время боя выпивший. Тут же трибунал и его перед строем... Скажу тебе, Михаил, что у нас вообще укоренилось какое-то неправильное, а главное, несправедливое мнение: в России-де всегда пили. Русские, мол, всегда этим отличались. Да чепуха все! Это мы свои сегодняшние грехи хотим на наших предков переложить. Россия была одной из непьющих стран, и просвещенная Европа ее всегда в этом опережала. Это и доказывать не надо, есть статистика. А что касается пьющего русского народа, то и ходить далеко не надо — загляни в нашу историю, и ты увидишь, сколько было народных бунтов против открытия в селах и деревнях винных монополий. Царю было выгодно, потому что он держал монополию на вино в государстве, а народ бунтовал. И ведь народ добивался своего. Трактиры, шинки, «монопольки» — так называли винные ларьки — открывались только с разрешения сельской общины, где-нибудь на окраине, а не в центре и не в самом людном месте, как сейчас. Вон твой дед рассказывал: в их Ивановке на все село был один выпивающий горбун Митька. Так он еще и работал, был пастухом. А теперь в некоторых селах с трудом сыщешь одного непьющего. Механизаторы не доживают до пенсионного возраста... Так что не надо валить свою сегодняшнюю распущенность на народ, на наших отцов и дедов. За себя надо браться. Не было у нас этого бедствия. А уж Советская власть со всеобщей трезвости в стране начиналась. После Декретов о земле, мире был декрет о запрещении алкоголя. Особая строгость была в Красной Армии. Твой дед служил в ней с первых дней и рассказывал: у них тогда сухой закон был. За появление комиссара в нетрезвом виде — расстрел на месте.

— Ну ты, отец, прямо лекцию антиалкогольную прочел.

— Вам с Наташкой, — повысил голос Иван Иванович, — не лекцию, а штаны надо спустить, да так всыпать, чтобы ни сидеть, ни стоять не могли.

— А чего я-то?

— Ты, Михаил, ты в первую очередь виноват. Ты и сейчас, когда уже беда в доме, думаешь, как-нибудь пронесет.

— Нет, не думаю, — жестко ответил Михаил.

— А не думаешь, тогда и поступай по-мужски. Мужика от бабы должно отличать одно: та может сколько угодно болтать, а ты обязан поступать. Вон Антон лучше тебя это понимает. Он еще когда пытался выбросить из твоего бара ваши виски, джины и всякие чинзано, понимал, что это смертный грех... А ты взял да выпорол его, а бар — на ключ... Спрятался от дождя в воду... — Иван Иванович оборвал себя, готовый опять перейти на крик, и, помолчав, уже тихим и каким-то захрипшим голосом, будто ему кто-то сдавил горло, сказал: — Не знаю, что ты будешь делать. Как ты поступишь теперь, но мы с матерью забираем у вас Антона. Ему нельзя здесь оставаться. Нельзя!

— Я понимаю, — угрюмо отозвался сын, — но он не согласится. Да и Наташка...

— Наташки твоей, может быть, уже и не было бы, если бы не эти женщины из «скорой». О ней особый разговор. Сейчас нужно Антона убрать отсюда, а тогда уже Наташу спасать. Ее лечить серьезно надо. И давно. Неужели ты не видишь?

— Вижу, отец, вижу. Но не все так просто, как ты тут рассудил. Не все...

Зазвонил телефон.

— Иди! — сердито приказал сыну отец. — Твоя мать. Вы ее так довели, что я не могу с нею нормально говорить.

Михаил молча пожал плечами и вышел из комнаты, а Иван Иванович стал думать над тем, почему у него не получается с сыном того откровенного и понятного до конца обоим разговора, на который могут и должны рассчитывать родные люди. Когда стала вырастать между ними эта стена непонимания? Внешне их взаимоотношения вроде бы такие, как и прежде, Михаил почтителен, не дерзит, что сохраняется далеко не у всех взрослых детей, но жизни их резко разделились и разошлись, и вот уже одно общее горе они понимают по-разному. Где-то здесь и его, Ивана Ивановича, вина. Она есть обязательно... Не так, не так все у них шло, а он не помог сыну, не подсказал. Чаще кричал, чем старался понять. Надо и сейчас следить за своей речью, а главное, за поступками, не рубить с плеча, криком ничего не поправишь...

Михаил вернулся мрачный, видно, у него был еще более неприятный разговор с матерью, чем с отцом, и Ивану Ивановичу стало жалко сына, почти так же, как было жалко худенького и вздрагивающего всем телом Антона, когда он прижимал его к своей груди там, у подъезда, этим утром. Иван Иванович отвел взгляд от сына и уже видел его тоже худеньким, с вытянувшейся тонкой шеей и круглой стриженой головой, беззащитным мальчиком, у которого когда-то самым большим горем был лопнувший мяч, какой он держал в дрожащих ручонках.

— Ты, отец, очень грубо стал разговаривать с матерью, — услышал Иван Иванович. — Она плачет...

— Она плачет еще и по другой причине, — насторожился тот.

— Да, конечно, конечно, — заспешил и сбился Михаил, — я знаю.... Но она очень просила... да я и сам вижу... ты относись к ней, пожалуйста, получше. Пожалуйста. Я прошу тебя, отец.

Как ни тяжело было отвечать сыну, но Иван Иванович сказал:

— Я постараюсь... Обязательно. А еще что она говорила?

— Говорила, что давно вас ждет с Антоном, и сказала, чтобы мы тоже к вечеру приезжали, если Наташе будет лучше.

— Ладно, — поднялся с кресла Иван Иванович. — Я пойду заказывать такси, а ты подумай, что будешь делать дальше. Учти, Миша, — он остановился перед сыном и взял его за руки выше локтей, — тебе надо решать самому. И за себя, и за Наташу, а главное... и, может, самое важное сейчас, за Антона. Не сломайте парня... Он ведь в таком возрасте... Еще один срыв — и вы его потеряете.