Geum.ru

Владимир Н. Еременко

Вид материалаКнига
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   53

Глава 5



Она говорила, говорила, а Иван Иванович все больше мрачнел и сникал, и ему захотелось тут же все прекратить, оборвать сразу, как обрывают честные люди начатое дело, когда видят, что оно выше их сил, но он все еще чего-то медлил, хотя уже и не слушал невестку, а потом вдруг встал и, как будто и не было этого измотавшего их обоих разговора, сказал:

— Наташа, дорогая моя Наташа, я бы рад поверить и тебе, и Михаилу. Но если бы это был первый случай. Вспомни, сколько раз ты обещала сама себе, не говоря уже про слово, которое ты давала другим.

— Нет, Иван Иванович, то все было баловство. А сейчас серьезно. Ведь со мною такого еще не было...

— Эх, Наташа! «Зареклась свинья дерьма не есть...»— говорили бабы в нашей Ивановке в подобных ситуациях. — И, заметив, как эти слова покоробили невестку, он тут же добавил: — Ты извини меня, Наташа, но я слишком много видел таких случаев и знаю, чем все это кончается. Поверь, слишком много... Насмотрелся предостаточно... Еще с войны у меня отвращение к спиртному. Понимаешь, на меня как на малахольного смотрели, когда попал на фронт. Возвращаемся из полетов, а я свои законные сто граммов не беру. Даже, когда поминаем невернувшихся, погибших товарищей... Я ставлю свои полстакана рядом с их долей, только не накрываю хлебом. Такой у боевых летчиков обычай, погибшим тоже выставлять... А случилось это со мной, еще и на фронте не был... Тебе не рассказывал об этом Михаил? — выжидающе умолк Иван Иванович, но Наташа тоже молчала, а потом, будто спохватившись, не то с обидой, не то с досадой, что свекор прервал рассказ, сказала:

— Нет, не рассказывал. А Миша вообще на вас обижается, что вы ему не рассказываете про войну. Мой отец мне рассказывал, а вот вы, он говорит, никогда не рассказываете.

— Разная, видно, Наташа, война у людей бывает. Одни могут, другие — нет. А про этот случай, кажется, я рассказывал ему... Так вот, было это еще в училище. Как раз перед выпуском. Уже полгода шла война. Она докатилась и до Кавказа, где мы учились. Появилась в горах банда. Диверсантов немцы забросили. И вот нас, курсантов, бросили ловить эту банду. Дня три мы гонялись за ней на У-2, выслеживали. И выследили. Уже глубокая осень, хоть и Кавказ, а холодно, дожди хлещут. Одежда сырая, у костров сушимся. Ну и выдавал нам командир наш граммов по пятьдесят спирту, когда мы уже совсем окоченевать начали... Хороший такой мужик был, старшина-сверхсрочник, на финской воевал, двое детей у него. У нас строевую подготовку вел, отцом его звали, хотя он только лет на десять каждого из нас и старше-то... А уже, видно, грех этот за ним был. Нам по глотку даст, а сам выпьет побольше. И мы ничего в этом дурного не видели. Еще пацаны, а он мужик. И вот ликвидировали мы эту банду, а скорее разогнали ее по горам и возвращаемся в лагерь. А с нами местный проводник. Он и говорит старшине: «Нэ нада ходить эта дорога. Здесь апасна, здесь стреляют». А наш старшина заупрямился. Всегда такой осторожный, расчетливый, все нас берег, а тут будто его подменили. Кричит на проводника: «Иди!» А тот не идет. Он тогда матюгнулся и вперед него выскочил на тропу... И прошел-то всего десятка три шагов, только из-за скалы высунулся — его и срезал какой-то бандит. Только один выстрел и был — и прямо в него. Оттащили мы его, я на груди бушлат рву, не могу понять, куда же его пуля ударила. А он уже глаза закатил, икает, и меня таким водочным перегаром обдало, что я сам чуть не упал... Тогда я первый раз видел убитого. Страшно... Только сейчас был живой, говорил, кричал, а уже человека нет. И это так на меня подействовало, так мне душу вывернула та спиртная вонь, которой он дыхнул на меня последний раз в своей жизни, что я чумным стал. Как учую этот дух, так сразу у меня тот старшина перед глазами, еще теплый, еще такой, как мы все, кто с ним шел, на привале из одного котелка ел, а уже мертвец... И не пил я всю войну. А уж в такие передряги и ситуации попадал, что, казалось, нельзя было без этого. Меня та глупая и бессмысленная смерть старшины словно перерубила надвое, все — ни грамма. И обходился, еще и в выигрыше был, самая сладкая еда мне доставалась.

— Я знаю, вы. Иван Иванович, человек железной выдержки. И все-таки мне трудно представить, как вам удавалось на войне без этого...

— А чего ты не представляешь? У тебя, как и у Михаила, какое-то дурное понимание: раз на фронте — значит, пили. Совсем не так! Боевым летчикам вообще запрещено, да и те наркомовские сто граммов в день на фронте — это ведь не пьянка.

— А мой отец рассказывал, — начала Наташа, — что у них был такой лихой обычай, который назывался гвардейским залпом. Дать залп — это выпить сразу пол-литра водки. Вот так развлекались молодые офицеры. Он говорил, были такие молодцы, которые могли по два залпа делать.

— Я не знаю, что тебе, Наташа, отец рассказывал. Могло быть и такое. Спорить не стану. И сам кое-что видел. Но все же это у тех, кто поближе к спиртному был, — у интендантов, тыловых офицеров. А отец-то твой тоже фронт прошел.

— Заместитель командира артполка, — ответила Наташа и добавила: — Он артиллерист.

— Я знаю, — продолжал Иванов. — Может, в части отца и было такое, но это ж капля в море. Да и все это ухарство фронтовыми легендами обросло уже задним числом.

— Может, и так, — виновато отозвалась Наташа, — я ведь вспомнила то, что рассказывал отец. — Она грустно умолкла, будто раздумывая, говорить ли ей дальше. — Знаете, у нас, к сожалению, в семье по-другому было, чем у вас. Отец, вы помните, много не пил. Он умел держаться. Хотя выпить любил, и я помню, с ним бывало такое, когда он не удерживал себя. Он ведь ездил в заграничные командировки и привозил оттуда всякие диковинные вина... Бар у нас в доме был всегда загружен. Мне любопытно же... Я, кажется, была уже в восьмом или девятом классе. Открыла этот бар, а там каких только бутылок нет! И все иностранные, с яркими, красивыми наклейками, аж в глазах рябит. Читаю на английском: «Белая лошадь», «Джон-гуляка», потом «Контрабандист». Это шотландские виски.

— Ты английский уже к тому времени в совершенстве постигла? — с издевкой спросил Иван Иванович.

А Наташа, даже не заметив этого, грустно ответила:

— Постигла, Иван Иванович. Выбрала я «Белую лошадь». Это название мне почему-то больше других понравилось. Налила в стакан хрустальный. Такой, конусом книзу, какие вы вчера выбрасывали. В него граммов сто пятьдесят вошло. И выпила. Знаете, я выпила, как воду, даже как-то обидно стало. Взрослые пьют, морщатся, а я сразу...

— И что же с тобой было?

— А ничего.

— И не вырвало?

— Нет, только потом спать захотелось. Я легла и поспала. Дома никого. Когда пришли родители, я уже уроки учила. Так никто ничего и не заметил... — Глянув на Ивана Ивановича, Наташа оборвала рассказ и тут же добавила: — Да вы, Иван Иванович, не пугайтесь. С того дня я не стала пьяницей. Больше у меня никакого интереса к отцовскому бару не было. И следующий раз к спиртному прикоснулась только на выпускном вечере, в десятом классе — выпила фужер шампанского.

— И никаких терзаний? — попытался пошутить Иван Иванович.

— Нет, Иван Иванович, никаких, — впервые за весь разговор улыбнулась Наташа и потеплевшими глазами посмотрела на свекра. Она не скрывала радости, что тяжелый для них обоих разговор окончен. И, как она полагала, окончен миром, хоть и худым.

А Иван Иванович думал по-другому. Неужели напрасны все эти разговоры с Наташей? Ведь человек гибнет. Что же делать? Что? Имея всю жизнь дело с техникой, он знал: если техническая проблема не поддается решению целиком, вычленяется часть и начинают с нее. Но как быть сейчас, как заставить Наташу и Михаила отдать им внука ради их же блага? Ему теперь надо добиваться только этого, а во всем другом пусть разбираются сами. Только это — и больше ничего. На другое у него нет сил.

Приняв решение, Иван Иванович почувствовал себя свободнее. Он ответил на улыбку Наташи своей и, бодро пройдя к двери, выкрикнул:

— Вы кормить нас собираетесь?

— Так давно все готово! — радостно отозвалась с кухни жена, будто она только и ждала этого вопроса. — Но вот они не хотят...

— Кто они? — неестественно веселым голосом переспросил Иванов. — Мы с Наташей проголодались.

— Да я тоже, — дивясь резкой перемене в свекре, неуверенно начала невестка, — я не очень... И голова у меня что-то разболелась.

— Так она же у тебя никогда не болит?

— Это она от вина никогда не болит, а от разговоров, да еще таких! — попыталась шуткой закрепить мирно закончившийся разговор невестка. Но Иван Иванович лишь своим наигранным поведением согласился на мировую, а на самом деле он решил бороться, хотя теперь и поменял тактику.

Он посмотрел на Наташу и обычным своим строгим тоном сказал:

— Ну из дома мы вас все равно без ужина не выпустим. Такого у нас не бывает. Иди к матери, и накрывайте на стол, а мы с Михаилом пройдем ко мне. К нему у меня тоже несколько слов.

Когда они вошли в кабинет, отец сразу плотно прикрыл дверь и, словно ему не хватало воздуха, простонал:

— Ну-у и ну-у!

Сын молча глядел на родителя, но взгляд его спрашивал: «Ну что, теперь ты видел? Видел! Это ты еще со стороны, а я там рядом...»

— Слушай, — наконец заговорил отец, — она же ничего слушать не хочет. Она, как глухарь на току, только себя... Так же нельзя, нельзя! Вы же взрослые люди, у вас семья. И потом, как можно... — Он задохнулся. — Как можно к Антону так?.. Ни ты, ни она не видели и не слышали его этой ночью. Я вам обоим втолковываю, что с ним такого не должно быть. Понимаете, с ребенком нельзя так, вы же на всю жизнь отравите его, сделаете калекой. Сейчас уже не о вас речь. Если не понимаете сами, что творите, то пропадайте пропадом, но зачем же вы туда его-то тянете, зачем?

— Да что ты на меня накинулся, отец? — взмолился сын. — Я-то что сделаю? Ты видел, какая она...

— Ты первый ее искуситель. Первый! Зачем ты затеял? Зачем назвал в дом людей, если не можешь себя вести по-человечески?

— Это она тебе сказала? — побледнел сын. — Она?

— Я не хочу разбираться, кто из вас прав, а кто виноват. Я хочу сказать только одно: тебя я, Михаил, никогда ничему плохому не учил. Всегда говорил: будь мужиком. Будь же ты им и сейчас. Наведи порядок в семье. Зачем ты приглашаешь в дом Сергея Коржова? — Михаил, вспыхнув, рванулся с места, но отец придержал его за плечо. — Не кипятись, послушай...

— Нет! — резко высвободился Михаил. — Не хочу.

— А ты послушай. Не путай в свои отношения с Сергеем Наташу...

— Отец, ты ничего не знаешь и помолчи. Сергей бесчестный. Я его понял. А Наташка здесь ни при чем. И давай кончим на этом.

— Давай, — растерянно развел руками отец, — я ведь что...

Но его прервал сын:

— Есть такие люди, которые свое благополучие оплачивают за счет государства. Это самая гнусная форма взятки: ты — мне, я — тебе. И все из государственного кармана.

— Я знаю, — отозвался с еще большим недоумением Иван Иванович, — но ведь Сережа Коржов твой друг, со школы...

— Он такой, как я сказал! — почти прокричал сын. — И хватит о нем.

— Ну, хорошо, хорошо, — поднялся со стула Иван Иванович, — у вас с Наташей свои проблемы... А вот Антона вы все равно оставляйте пока нам. У бабки каникулы начинаются. Они тут хозяйничать будут.

— Нет, отец, сейчас нельзя, — испуганно запротестовал сын, — потом будет можно, а сейчас нет. Для Наташи нельзя. Ей тоже за что-то держаться надо. Что же она одна-то в доме? Ведь занятия и у нее кончаются, только вечерники остаются.

— Ну, пошли тогда их куда-нибудь к морю или в какой дом отдыха, — предложил Иван Иванович, а сам думал: «Плохо все складывается. Ой, плохо! Загубят они мальчонку, загубят...» А тут еще эта вселенская злость сына к Сергею Коржову. Ведь тот его начальник. Что же у них произошло?

За ужином Иван Иванович был грустным и неразговорчивым. Он сегодня столько говорил сам и столько слушал других, что уже не верил в слова, а только прислушивался к себе, слушал, что ему вещало его поистрепавшееся сердце, которое постоянно напоминало о себе тяжелой жующей болью.

За столом больше других говорили мать с сыном. Наташа лишь односложно отвечала. Наверное, и для нее не прошла бесследно эта страшная ночь, она хоть и крепилась, а было видно, что держится из последних сил и как только доберется до дому, сразу свалится в постель.

Один Антон был как ртуть. Он гонял клюшкой мяч по комнатам, подбегал к матери, повисал на ее плечах, и она тогда оживала, ловила его за руки, а он вырывался и убегал. Михаил говорил с матерью о ее школьных делах.

— Вот доведу свой девятый «Б» до выпуска и пойду на пенсию.

А Михаил подсмеивался над ней:

— И возьмешь пятый «Г». Там такие мальчишки-сорванцы. Кто же их на путь истинный наставит?

— У нас, — поддержала разговор Наташа, — те же веселые песни. Старушки каждый день говорят: вот пойдем на пенсию, тогда и поживем, свет увидим...

Иван Иванович слушал их разговор, а сам все думал о том же: как уберечь Антона. Как? Это сейчас он носится как угорелый по комнатам, а видели бы они его ночью. В детях, может быть, еще легче обмануться, чем во взрослых. Никто ничего не замечает, да, наверное, и сам Антон не знает, какие глубокие борозды в его душе оставил крик матери среди ночи, ее распластанное на полу тело и окровавленное лицо. Не знают, не знают. Не знал бы и он, Иван Иванович, если бы не видел его почти безумные от страха глаза и не ощутил своим телом холодеющую дрожь Антоши, когда тот бросился ему на шею.

Гости ушли, а Иван Иванович все сидел, только чуть отодвинувшись от стола, и хотел, во что бы то ни стало разобраться в своих путающихся мыслях и тех страхах, которые накатывались на него. Они шли откуда-то из глубины его существа, из пережитого им, а может быть, еще и до него каким-то Ивановым. Он, его далекий предок, говорил в нем: пришла беда — открывай ворота... Она может нарушить все, оборвать их род. А беду никто не хочет принимать всерьез. Что же он должен сделать еще, чтобы загородить ей дорогу?

Жена уже убрала со стола, отгремела на кухне посудой, а он все сидел и не мог отбиться от своих неразрешимых дум. И вдруг услышал за своею спиною тихий голос Маши:

— Иван, Иван, что уж ты так убиваешься! Может, все и обойдется. Я с Михаилом долго говорила. Он теперь тоже понял...

Иван Иванович повернулся, поглядел затуманенными глазами на жену и, чтобы успокоить ее, кивнул ей и попытался улыбнуться. Но, тут же поняв, что улыбка получилась вымученной, поднялся и сказал:

— Может, и обойдется... Дай бог, чтобы обошлось! — И направился к двери, за которой была лоджия. — Я немного подышу и буду ложиться, — сказал он жене, — а то у меня завтра тяжелый день. Летучка в лаборатории, большое институтское совещание, депутатский прием в райисполкоме и куча других дел.

«Заботами на службе я и держусь, — думал Иван Иванович, — хоть и клянем мы свою занятость, а без нее уже давно бы сошел с круга». Завтра начнется день, и обступят его дела и люди. В лаборатории почти девяносто человек, и у каждого к нему дело... Пока ты нужен другим, ты и живешь.

Иван Иванович смотрел вниз, на мерцающую россыпь огней города, вслушивался в затухающий шум его улиц и уже прикидывал, как он начнет завтрашний день в институте. В одиннадцать — лабораторный час, где с начальниками секторов и групп разбираются дела лаборатории за неделю. А перед этим совещанием ему надо управиться с документами и почтой. И закрутится его рабочий день, да так, что он очнется только тогда, когда лаборантка Оля, она же и его секретарша, откроет дверь и виновато скажет: «Ну, я пошла, Иван Иванович».

И Иванов поймет, что рабочий день в институте уже окончился, а ему еще надо посидеть одному час-полтора, чтобы разобраться в чертежах и отчетах по текущим программам, которые принесли из секторов и групп еще на той неделе. Но заняться ими не придется. Оля напомнит: «Иван Иванович, не забудьте, у вас сегодня депутатский прием». И он оставит все до завтра и поедет в райисполком. А там свои докуки и свои заботы...

Иван Иванович хитрил, он уводил мысли туда, где ему было легче. Уводил, прятался, но удержаться не смог, в нем будто соскочила с упора сжатая пружина, и его вернуло к словам сына: «Это самая гнусная форма взятки: ты — мне, я — тебе. И все из государственного кармана». Почему Михаил сказал это о своем друге? Что у них произошло? И какое к этому отношение имеет Наташа?

Неразрешимые вопросы выплывали и выплывали из бесконечного дня, какой начался для него с ночного звонка Антона, и он не знал, как ему оборвать их. Иван Иванович стоял в лоджии, смотрел на засыпающий город, в котором прошло больше тридцати лет его жизни, и ему вдруг стало так одиноко и страшно от пережитого за сегодняшний день, что ноги стали подкашиваться, и, чтобы не упасть, он взялся за перила и прислонился к стене.

Испарина покрыла лоб, Иван Иванович зашарил по карманам, но вспомнил, что нитроглицерин он оставил на столе в кабинете, и его охватила еще большая оторопь. «Чего так пугаешься? — подбодрил он себя. — Разве впервой? Надо переждать». Он сделал глубокий вдох, но спазм, сдавивший грудь, не проходил. Повернулся, шагнул к двери... Все поплыло, но двигаться он мог. Переступил порог. Пол кабинета неожиданно накренился, и Иван Иванович, не найдя опоры для ноги, занесенной для нового шага, заскользил...