История эстрадной студии мгу «наш дом» (1958-1969 гг.) Книга первая москва, 2006 оглавление
| Вид материала | Книга |
- История эстрадной студии мгу «наш дом» (1958-1969 гг.) Книга вторая лица «Нашего дома», 5858.53kb.
- Курс русской риторики. Предисловие. Глава первая. Предмет риторики: язык и словесность., 6608.86kb.
- Демонстрационная версия рабочей программы по опд. Ф. 02 Физиология растений, 19.35kb.
- Дайяна Стайн – Основы рейки полное руководство по древнему искусству исцеления оглавление, 3235.57kb.
- А. Ф. Лосев история античной эстетики софисты. Сократ. Платон история античной эстетики,, 11197.2kb.
- А. Б. Зубов история религий книга, 11109.77kb.
- А. Б. Зубов история религий книга, 293.44kb.
- Пирогов А. Г. Сказки по древней истории забайкалья книга первая адамиты оглавление, 2581.21kb.
- Проект «Утверждаю», 144.37kb.
- Международная научная конференция «Методология экономической науки и методика преподавания, 277.86kb.
М.Розовский. Сцена «Басни-цветасни» также носила притчеобразный характер и имела сатирической целью косность и серость, воинствующую тупость. Эта сцена, безусловно, была лучшим «художественным достижением» в спектакле «Прислушайтесь – время!», так как её форма была совершенно новым словом в сценическом искусстве… В «Баснях-цветаснях» не было слов. Но пантомима эта не была, так сказать, пантомимична. Ибо главным средством выражения в этой сцене был … цвет. Драматургия трёх коротких эпизодов строилась на конфликтных взаимоотношениях различных цветовых пятен.
Миниатюра «Серость» начиналась с фехтовального поединка двух пар актёров. У одних чёрные фанерные прямоугольники, у других – белые. Но появившийся на сцене Человек неодобрительно качал головой и вручал всем четверым одинаковые серые квадраты. Противоречий больше нет, и бывшие противники с глупыми благостными улыбками покидали сцену. Тема и сейчас актуальная, а тогда, в эпоху бурных молодёжных дискуссий вроде «Нужна ли в космосе ветка сирени», споров между физиками и лириками, – особенно. И студия отстаивала право молодых на собственное мнение.
Мысль о праве человека на собственную точку зрения получала развитие в миниатюре «Принципиальность!» На сцене актёры с разноцветными дощечками. С появлением Человека с фанерным четырёхугольником серо-зелёного цвета все устремляются к нему и, быстро сверив цвет своих дощечек с его квадратом, переворачивают свои обратной стороной. Теперь все – одинаково серо-зелёного цвета. Прикрывшись дощечками и превратившись в монстров с плоскими головами, они начинают гуськом перемещаться вслед за Человеком с большой дощечкой. Последний в цепочке замечает, что на его дощечке сохранился крохотный кусочек оранжевого цвета. Поколебавшись, он срывает этот кусочек, прячет глубоко в боковой карман, ближе к сердцу, и пристраивается к остальным, закрыв, как и другие, голову серо-зелёным квадратом.
Самой знаменитой была миниатюра «Прогресс!». Актёры выстраивались в цепь лицом к зрителю и под унылую музыку медленно передавали друг другу дощечку тоскливого серо-зелёного цвета. Но вот из-за кулисы появлялся ярко-жёлтый четырёхугольник. Люди оживали и весело передавали его по цепи. Дощечка попадала к Человеку, стоящему посредине, и он после придирчивого осмотра прятал её за спину, вынимал оттуда четырёхугольник стандартного серо-зелёного цвета и пускал его снова в цепь. Ещё раз совершал подмену Человек, стоящий посредине, а когда дощечка в третий раз доходила до него, вся цепь делала шаг вперёд и передавала яркую дощечку мимо Бюрократа. Теперь по цепи шли яркие дощечки: зелёные, голубые, красные, жёлтые. А сзади бегал Бюрократ и пытался поймать хотя бы одну яркую дощечку. Но это ему не удавалось.
М.Ушац: Я мечтал о сценах, которые сами диктовали бы эффектное оформление, но, к сожалению, таких сцен в спектаклях «Нашего дома» было не так много. Как это ни парадоксально, но, думаю, со мной согласятся коллеги-сценографы: проще сделать какой-нибудь классический спектакль, чем оформить простенькую эстрадную программу с отдельными, не связанными друг с другом сценками и музыкальными номерами. Возьмём, например, «Лебединое озеро». Там всё ясно. Вот тебе дворец, а вот тебе озеро, справа или слева руины, где живёт злой волшебник, – и давай показывай своё умение! Но как оформлять программу, где большинство номеров на студенческую тему? Словом, художнику в «Нашем доме» было нелегко.
Я люблю делать оперетту: яркие костюмы, красочные декорации. А что можно сделать в самодеятельном коллективе студентов, которые ограничены в средствах? Серые брюки, чёрные свитера... Да и сама драматургия и общий характер действия не предполагали декоративных всплесков. Сидят люди, хохмят. Ну и что здесь оформлять? Надо было искать интересное решение каждой отдельной сценки, придумывать такие номера, чтобы их можно было бы красочно и эффектно оформить. Поэтому я решил для спектакля «Прислушайтесь-время!» придумать номер с цветными вставками.
Один раз мы сидели с Витей Славкиным, и я сказал: «Давай сделаем сцену, где можно было бы заворачиваться в яркое покрывало, махать кусками цветной материи, выносить яркие какие-нибудь квадраты. А то мне, художнику, нечего делать! Давай придумаем такие басни...» «Цветасни!» – говорит он. Замечательно! Во-первых, это было зрелищно, а во-вторых, мне было что красить. Потом, когда появились рецензии на спектакль, все отмечали «Басни-цветасни».
В.Славкин: Почему «Басни-цветасни» произвели такое впечатление? Это был тот редкий случай, когда формальный трюк нёс в себе довольно острое социальное содержание. Всё это было выражено с помощью цвета. Было преобладание формы над содержанием, но от этого содержание становилось ещё острей. Мы с Мишей нашли удачный эквивалент словам в сценическом, изобразительном решении. Задавался ребус, и зал был счастлив от того, что этот ребус разгадал. Причём каждый думал, что разгадал именно он, а сосед – не разгадал. Хотя со сцены не было сказано ни одного слова, вроде: «Советская власть призывает к серости!», но антисоветский лозунг был понятен всем.
М.Ушац: Однажды к нам на спектакль пришли Масс и Червинский, известный авторский эстрадный дуэт. Они в своё время сочинили знаменитые куплеты: «Есть отдельные мужчины, носят баки для красы, а в отдельных магазинах нет отдельной колбасы». Это была «острая» сатира!
В.Славкин: «Крокодильская» рубрика «Вилы в бок».
М.Ушац: «Смехом - по помехам!», «Частушкой по макушке»… И Масс, которого я знал по «Крокодилу», после «Басней-цветасней» подошёл ко мне, жал руку: «Миша, вы даже не представляете, как это остро!»
З.Гердт в своей статье «Традиции и новаторство. Размышления о самодеятельном театре МГУ», напечатанной в «Московской правде» 17 мая 1962 г., писал: «В этой сценке всё понятно, ничего не надо объяснять, додумывать. Предельно чётко найден образ, абсолютно точно его выражение. Подобной басни в цвете нигде и никогда не было».
Злободневные проблемы решались и в другой сценке «Ску-учно» (авторы В.Панков и М.Розовский), которая тоже имела большой успех у публики. Свои находки были и в ней.
В.Панков. Основой декораций у нас были или кубики, которые прятались один в другой, чтобы было удобнее монтировать на гастролях, или треугольники, как в этой миниатюре. И за каждым прятался актёр: Точилин, Кочин, Солодихин, Шварц. Каждый выскакивал, как чёртик, и кидал реплику: «Фигли-мигли. Пети-мети. Трали-вали. Восемь на семь. Афанасий». Эта абракадабра задавала темп и ритм, держала всё действие. Персонажи этой миниатюры решали, как организовать досуг молодёжи – тогда эта тема была актуальной. Они олицетворяли комсомольскую организацию, которая думала, как главного героя, которого играл Розин, развлечь. Причём, формы культурного досуга остро пародировались: пение в хоре, участие в празднике «Твой друг – гигиена» и тому подобная чушь.
Сцена начиналась с того, что трое парней со скучающими лицами, развалясь на кубиках, гоняли воздушный шарик. Появившийся четвёртый парень принимался их тормошить: «Давайте придумаем что-нибудь интересное!» Ему вяло советуют сходить на танцы («в танцлагерь? Ни за что!»), а на предложение провести вечер поэзии в литературном кафе выражают опасения: а вдруг придут стиляги и тунеядцы, а вдруг напьются и подерутся? «Обязательно ему кафе-клуб захотелось… Сосисок со стихами ему подавай!!!» Сцена была построена на словесной игре в стиле Хармса и обэриутов: «Па-а-азвольте, товарищи, это же получается… Ни то ни сё… Комси-комса… Ни богу свечка… Ни в Киеве дядька… Они к нам, значит, не…! Они к нам, значит, при…! Они к нам, значит, …дут? Не придут они к нам, значит?!»
М.Розовский. Это был очень игровой номер, совершенно убойный. Он шёл с большим успехом. Воздушные шарики мы стащили у польского театра. Поляки привозили номер, в котором бюрократ раздавливал шарик, попадавший ему под ногу. Но самой лучшей у них была сцена – я видел ее еще во время фестиваля – когда двое влюбленных сходились на авансцене. А сзади была колонна. Они брались за руку и шли на эту колонну. И перед ними возникала проблема: или разомкнуть руки, или пройти сквозь колонну. И они шли прямо на нее, колонна разрывалась, и они проходили сквозь нее. Это было романтическо-идиотически, но производило тем не менее сильное впечатление, потому что в сцене не было ни одного слова. Это уже было новаторство.
Если «Басни-цветасни» были сильны своей острой метафоричностью, то сцена «Хозяйка» – пронзительной лиричностью.
М.Кочин. Эта сцена родилась из песни. Мы лежали на пляже в Астрахани, и Юрка Солодихин спел совершенно замечательную песню. Услышал это Алик, который загорал неподалёку: «Это же готовая сцена!»
Она заслуживает того, чтобы быть здесь полностью приведённой.
Хозяйка
А.Аксельрод
На сцене трое: Он, Она и посредине сцены – кубик, яркий, напоминающий детский, но во много раз превосходящий его по размеру. Он и Она молоды и, кроме кубика, у них пока ничего нет. Но скоро…
Он. А вот здесь у нас будет маленький столик…
Она. Простой-простой такой, на тонких ножках, а на столике ничего.
Он. Просто столик…
Она. А здесь полки и керамика на них.
Он. Одна вазочка вот тут и плоский сосуд…
Она. Нет! Что ты! Сосуд здесь не смотрится!
Он. Рядом с полками тахта…
Она. Низкая-низкая-низкая и…
Он. И никаких подушек.
Она. Да-да, правильно: здесь поставим тахту.
Он. А вот здесь будет песня.
Она (не поняв). Ну что ты, какая песня? Здесь будет сервант.
Он. Нет, здесь будет песня.
Она. Какая песня?
Он. Слышишь?.. Вот эта.
За его спиной, примерно там, где должен стоять сервант, простой и современный, возникают на небольшом возвышении люди. Они стоят плечом к плечу, и лица у них освещены Песней, она ведёт их куда-то вдаль, эта Песня, которую они поют негромко и как будто для себя.
Коль человек устанет,
Усталость в сердце глянет
И больше уж идти ему невмочь.
Открой окно, хозяйка…
Воды напиться дай-ка,
Ведь я устал, хозяйка,
Не чую ног.
Он. Слышишь?!
Она. Да ничего не слышу!
Он. Как же так?! Ну, послушай!
Песня звучит чуть громче.
В мешке моём немного
Есть хлеба на дорогу.
Садись, повечеряем мы вдвоём.
Садись за стол, хозяйка,
Да не журись, хозяйка,
Такая жизнь, хозяйка,
В пути живём.
Он. Ты не можешь не слышать. Ведь это поёт Дорога.
Она. Дорога?! Я никуда не пущу тебя, слышишь?
Он. Почему меня? Пойдём вместе.
Она. Я никуда не хочу идти.
Эти слова опускаются между ними, как шлагбаум. А песня звучит в наступившей тишине и зовёт.
В далёком милом крае
Ждёт мать моя родная,
И от тоски в душе её темно.
А может быть, хозяйка,
Устав бродить, хозяйка,
Твой сын стучит, хозяйка,
В её окно.
Спасибо вам, мамаша
За хлеб, за соль за вашу.
Уже рассвет, и мне пора идти.
Вдали осталась хата,
Прощай, живи богато,
Прощай, живи богато,
Хозяйка на пути.
Ребята, те, что поют, незаметно окружают парня, он поёт вместе с ними, и кажется, что Песня положила дружескую руку на его плечо. А девушка… Девушка вдруг потеряла его и не может найти среди ребят, ищет и не находит, смотрит ему в лицо и не видит. Песня уходит вместе с ним, а девушка остаётся. Ей, наверное, хочется сказать: «Ну и пусть, пусть уходит: раз в нём ошиблась, значит, это к лучшему». Но она почему-то не говорит, а пытается вспомнить Песню, напевает, ищет мелодию… Не получается. И тогда она опускает голову. Может быть, она плачет, а может быть, и нет.
Гонг. Затемнение.
Это был наивный, но очень красивый, добрый и печальный образ: песней достучаться до любимого, но закрытого сердца. Сегодня всё описанное в этой сцене может вызвать неодобрение и удивление: как можно отказываться от семейного уюта, домашнего комфорта? И всё-таки она трогает сердце своей искренностью. А главное – это уже не сухая сценарная запись, а литература!
М.Розовский. Тогда главный враг был мещанин. Все мы были за бессребренничество, за уют бездомности. Романтизировали нашу нищету и тем самым поднимали общий дух. Конечно, это было наивное и даже глупое отрицание материальных благ. Но страна не могла обеспечить людей комфортом. Значит, оставалось только презирать этот уют, эти абажуры-торшеры. Торшер в наших спектаклях был знаком бездуховности. Конечно, не в предметах было дело-то на самом деле. И мы к этому пониманию сделали шаг. Мы имели левореволюционное сознание, характерное для шестидесятников.
Между прочим, в те годы и французские студенты точно так же мыслили. Все движение хиппи строилось на презрении к золотому тельцу. Хотя у них был и уют, и бытовой комфорт, но они все это отбросили и пошли гулять по свету. Голодное и полуголодное существование, которое и сегодня на Арбате ведут молодые люди, – это протест против жирного карьеризма. Сегодня это, может быть, выглядит наивно и смешно, но тогда по молодости своей мы романтизировали такой способ жизни. Сегодня мы занимаем другую позицию. И не потому, что стали старыми, дряблыми и жирными. А просто потому, что глубже стали понимать жизненные ценности. Люди должны жить хорошо, а в России – особенно. Хорошо и свободно. Мы же хотели жить свободно, не надеясь на то, что будет перестройка. Более того, мы хотели одного: не социализма с человеческим лицом, а чтобы мы были с человеческим лицом.
А.Шерель. В сцене «Хозяйка» парень говорил: «Здесь будет песня». А девушка ему отвечала: «Здесь будет сервант». И поскольку дикция у некоторых наших актёров оставляла желать лучшего, то в капустнике эта сцена пародировалась: «Де буде песя!» – «Де буде сева!» Фраза стала крылатой. Наши режиссёры, делая замечание за плохую дикцию, говорили: «Де буде песя!»
Завершала спектакль сцена «Горящее сердце» (автор М.Розовский). Она строилась на диалоге-споре Парня-мечтателя с обывателем – Пожившим Со Своё. Мечтатель уверен, что жить надо с горящим сердцем. У Пожившее Со Своё другое мнение: «С горящим сердцем не проживёшь в этом мире, мой милый… Кому оно нужно?» И действительно, лежащее на дороге горящее сердце не нужно ни меркантильному, ни трусливому, ни легкомысленному. Но оно нужно творческим, неравнодушным людям, воплощением которых становятся Кузнецы.
«Первый кузнец (выбегая). Нам, которые оторвали жизнь от смерти, голода, чёрной оспы и мушиных идеалов…
Второй кузнец (выбегая). Нам, которые пели одни и те же песни на праздниках и расстрелах…
Третий кузнец. Нам, которые по ночам с одинаковым упорством искали новую рифму и главную формулу теории относительности. Нам, мастерам и подмастерьям, добрякам и оптимистам, атлетам и художникам…
Четвёртый кузнец. Нам, логарифмирующим и строящим, целующим своих невест и не бегающим за рыжей деньгой, думающим и верящим, творящим и салютующим.
Пятый кузнец. Нам!..
Шестой кузнец. Нам!..
Парень. Нужны горящие человеческие сердца!!!»
И кузнецы начинали ковать горящие сердца, скандируя при этом стихи (написанные М.Розовским в стиле любимого им Маяковского): «У-дарь силь-ней, чтоб у лю-дей был пыл сер-дец – не пыль сер-дец!.. Сер-дец! Был жар сер-дец – не жир сер-дец!..» При всей нехитрой аллегоричности сцены и наивно-романтическом пафосе её финала – с полыхающими по всей сцене красными бенгальскими огнями «сердец» и мощным мужским хором – она подкупала безграничной юношеской верой в людей. Но такая концовка была бы слишком плакатной, и сцена завершалась негромкой и чистой нотой: звучала песенка про облака, которую в начале пел Парень-мечтатель. Так сцена оказалась идейно и композиционно закольцованной.
Литературные аллюзии этого эпизода очевидны. Это и «Горящее сердце Данко» М.Горького, и Н.Хикмет («Если я гореть не буду, если ты гореть не будешь…»), и, конечно, В.Маяковский, который ощущался не только в формальных, но и в идейных поисках студии («Гореть всегда, гореть везде, до дней последних донца…»). Что-то шло от довоенной романтико-героической поэзии П.Когана, М.Кульчицкого, Н.Майорова (строки «мы были высоки, русоволосы», «славлю мальчишек смелых» близки словам 3-го кузнеца). Та же устремлённость к счастью, тот же гражданский пафос, та же гордость за своё поколение. Только реалии другие – уже 60-х годов, когда выясняли свои отношения физики и лирики. Сейчас это уже история, и молодёжь привычна не к рыжему, а зелёному цвету денег – долларов. Не все сегодня помнят, что рубль был «рыжий», коричневый (слова про «рыжую деньгу» – парафраз выражения «гоняться за длинным рублём»). Прямое указание на тогдашнее время – слово «логарифмирующие», которое тогда было на слуху у многих, а сегодня – разве что у специалистов-математиков. Образность сцены – бесхитростная. Символика – безыскусная, а – трогает своей сердечностью. Правда, патетика эпизода быстро бы наскучила самим актёрам, но их спасало здоровое чувство юмора и способность иронизировать над собой.
М.Кочин: В «Горящем сердце» я играл романтика, полыхал глазами. А Точилин – Пожившего Со Своё. Он хулиганил на сцене. Есть закон сцены: слова, произнесённые не в зал, слышны зрителям не будут. И вот Володька говорил про горящее сердце: «Кому оно нужно, кому?» Я патетически отвечал: «Нам...» На что он, отвернувшись от зрителей, тихо говорил мне: «Вам – г...нам». И я начинал «плыть».
И.Рутберг. Я предложил в финале спектакля «Прислушайтесь – время!» изобразить перекрещивающиеся железнодорожные пути. Дело было уже под утро, все устали и замахали на меня руками: «Опять ты тратишь время! Как ты это будешь делать?» Я говорю: двое ребят, в руках палки, на каждой – верёвочная петля, и они сходятся на пальце одного человека, который стоит наверху. Они эти палки перекрещивают, и получается эффект железнодорожных путей. И этот финал был, и о нём написали газеты.
А.Вилькин: Мы с Юрой Медведевым в романтической финальной сцене, идущей контрапунктом к острым «антимещанским» вещам, показывали лентами дорогу и боялись запутаться. Две ленты держал Юра и две ленты я. И мы ползали, нагибаясь, друг под другом, изображая движение железных дорог… Сейчас это кажется наивным, но вспоминать это сладостно, настолько мы верили в то, что делаем.
Не все сцены вошли в спектакль. Но замыслы студийцев были масштабны.
М.Кочин. Для этого спектакля Илюша Рутберг придумал сцену о запуске спутника – тогда освоение космоса только начиналось. Про человека, который сделал своё дело, пришёл уставший, вытер руки... И спутник летает, а про этого человека никто не знает. Эта сцена должна была на песне основываться. И мы хотели, чтобы эту песню написал нам не кто-нибудь, а Булат Шалвович Окуджава, который в то время набирал обороты. И когда мы пришли к нему, он отказался со словами: «Я этим полыханием не занимаюсь».
Тексты становились всё профессиональнее. В них ещё чувствуются влияния извне, но всё больше результатов собственного поиска, а главное – они полны искренности, свободы и безоглядной юношеской романтики. Вот одна из связок, сочинённая В.Славкиным: «В меня стреляли на войне. Я видел свою пулю за долю секунды до того, как она вошла в меня. Через семнадцать лет, когда меня оперировали, я не кричал, не сжимал зубы от боли. Я рассказывал врачам, какая она, чтобы легче было искать. Я все помнил, я ничего не забыл, потому что пулю, которая вошла в тебя, забыть невозможно». Или: «Что хорошего в старости? Когда я стану лысым или белым, пусть внуки назовут меня мальчишкой. Я не обижусь, я улыбнусь». И вот они состарились годами, но так и остались азартными и неунывающими мальчишками…
Спектакль «Прислушайтесь – время!» в непривычных и оттого запоминающихся формах новой эстрадно-театральной эстетики клеймил мещанство. Это был призыв быть непримиримыми ко всем проявлениям пошлости и подлости.
СПЕКТАКЛЬ «ЦЕЛЫЙ ВЕЧЕР КАК ПРОКЛЯТЫЕ»
Начало 60-х – время прорыва к нам за железный занавес Ионеско и Беккета, основоположников западного театра абсурда. Удивлял неискушённого советского зрителя и бесстрашный эксперимент польских молодёжных театров, дерзкая сатиричность их спектаклей. Это дало «Нашему дому» стимул к новым азартным поискам собственного стиля. М.Розовский после поездки к братьям по соцлагерю говорил студийцам: «Ребята, Польша – это обогнавшая столицу провинция», а вскоре засел за «абсурдную» пьесу, направленную против мещанства. Она была написана за неделю. Уже через две начались её репетиции, и весной 1964 года состоялась премьера спектакля «Целый вечер как проклятые», первого в истории отечественного театра спектакля в стиле абсурда.
А.Макаров. Мне тогда казалось, что хватит уже бороться с мещанством, разве плохо, что люди начали лучше жить? Но в то же время мещанство противоречило главному идеалистическому пафосу всей русской интеллигенции. Многие замечательные русские писатели возмутились против нэпа, благодаря которому удалось накормить страну: за что же мы сражались? За то, чтобы эти пьяные типы в ресторанах прожигали жизнь? Сегодня мы не любим новых русских. Так и в 50-60-е был подобный тип – советский буржуа, который не нравился нам, идеалистам. Это был пафос поколения, которое считало главным сохранить высокий порыв и душевную чистоту. И это украшало жизнь.
В программке нового спектакля говорилось: «Сегодня «Наш дом» даёт бой мещанству. Это трудно. Враг хитёр, хорошо окопался, умеет маскироваться и обычно нападает с тыла… Мещанин сидит где-то глубоко, а не всякий, как известно, может пойти на самоубийство. Даже в интересах общества. Армия, против которой мы выступаем, весьма многочисленна и имеет на вооружении очень современные средства уничтожения всего живого – танки демагогии, огнемёты ханжества, подводные лодки равнодушия… Впрочем, настоящий солдат не должен перед боем ахать, охать и удивляться тому, как силён в своей тоталитарности его противник!.. Не лучше ли ему, воспользовавшись некоторым затишьем, проверить своё оружие?! Вот оно, в наших руках. Старое. Но не устаревшее. При выстреле сильно, больно отдаёт в плечо. Что ж. Зато бьёт точно. Иногда прямо в лоб. Ничего не поделаешь, такой уж у него прицел. Оптический. Увеличивает и приближает. Оружие называется – гротеск. Не легко им пользоваться. Мы попробуем. Итак, на позицию!..»
Сюжета в привычном понимании в пьесе не было. К неким Мужу и Жене приходили в гости друзья – Супруг и Супруга, и все четверо начинали бесконечную застольную беседу. И только в финале разговоры сменялись наконец действием: Муж и Жена внезапно вставали, надевали пальто Супруга и Супруги и покидали свой собственный дом. Тем самым автор пьесы и режиссёр-постановщик М.Розовский хотел подчеркнуть «их общую обезличенность, их одинаковость, их знаковую жизненную сущность». Оживлённая беседа, поначалу вполне житейски достоверная, постепенно обессмысливалась нелогичностью реплик, какими-то глупостями. Безобидная болтовня одной из героинь: «В метро – давка! В троллейбусах – давка!.. На улице – давка! В очередях – давка!» - завершалась откровенным бредом: «В зоопарках – давка... На кладбищах – давка». Разговоры всё больше напоминали беседу сумасшедших – с бесконечными повторами, переспрашиваниями, паузами. А то вдруг беседа прерывалась на полуслове, персонажи застывали, как механические куклы, у которых кончился завод, а потом начинали дурацкий механический танец, сопровождавшийся музыкой «Сарказмов» С.С.Прокофьева.