История эстрадной студии мгу «наш дом» (1958-1969 гг.) Книга первая москва, 2006 оглавление
| Вид материала | Книга |
- История эстрадной студии мгу «наш дом» (1958-1969 гг.) Книга вторая лица «Нашего дома», 5858.53kb.
- Курс русской риторики. Предисловие. Глава первая. Предмет риторики: язык и словесность., 6608.86kb.
- Демонстрационная версия рабочей программы по опд. Ф. 02 Физиология растений, 19.35kb.
- Дайяна Стайн – Основы рейки полное руководство по древнему искусству исцеления оглавление, 3235.57kb.
- А. Ф. Лосев история античной эстетики софисты. Сократ. Платон история античной эстетики,, 11197.2kb.
- А. Б. Зубов история религий книга, 11109.77kb.
- А. Б. Зубов история религий книга, 293.44kb.
- Пирогов А. Г. Сказки по древней истории забайкалья книга первая адамиты оглавление, 2581.21kb.
- Проект «Утверждаю», 144.37kb.
- Международная научная конференция «Методология экономической науки и методика преподавания, 277.86kb.
После разгрома.
Исповедь режиссёра (Марк Розовский)
Когда говорят, что вся моя жизнь – это сплошные броски на амбразуру, это обманчивое впечатление. Я никогда ни с кем не боролся, а просто делал своё дело. У меня не было цели противостояния как такового, а было желание здесь и сейчас добиться самоизъявления. Но когда меня загоняли в угол, я должен был выжить. И деваться ни им от меня, ни мне от них было некуда.
Это вовсе не значит, что любой порядочный человек рано или поздно сознательно вступает в противоборство с властями. Порядочный человек остаётся порядочным человеком, а та система, которая над ним нависает, посылает в него разрывные пули и начинает травить, давить и уничтожать. Вот тогда-то и возникает реальный конфликт. Если бы не было ввода наших войск в Чехословакию, то не было бы и той семёрки, которая выходила на Красную площадь. Если бы не было террора периода сталинщины, не было бы и Солженицына… Та действительность, в которой мы все жили, была некой данностью, и надо было в этой данности обрести своё достоинство и сохранить его в поступках. Для меня таким поступком и был наш скромный студенческий театр, которому мы отдавали всё.
Как и многие другие, мы не сразу поняли, кто такой Владимир Николаевич Ягодкин. Кандидат экономических наук, ставший секретарём парткома МГУ. Ну и что? Были там и другие партийные бонзы. Но очень скоро Ягодкин как секретарь парткома обнаружил новое качество. Для нас он ассоциировался с сенатором Маккарти – этаким политическим «ястребом», только советского толка. Он решил делать себе карьеру и сосредоточился на двух главных делах: на травле академика Петровского и на уничтожении эстрадной студии МГУ «Наш дом».
Суть конфликта ректора МГУ Ивана Григорьевича Петровского с Ягодкиным, насколько я помню, была в том, что Ягодкин, который хотел выслужиться перед ЦК КПСС, выступил с очень прогрессивным, на первый взгляд, предложением расщепить механико-математический факультет и создать механико-математический и кибернетический факультет. И академик Петровский, выдающийся советский математик, оказался противником этого предложения. Потому что университетское образование – и это Ягодкин должен был бы понимать – отличается от институтского тем, что даётся специалистам широкого профиля. А кибернетика лишь одна из областей применения математического знания. Но тогда кибернетика была в моде, и наш «прогрессист», которому, я уверен, было до лампочки, есть кибернетика или её нет в СССР, решил, что она должна быть в Московском университете, где он был секретарём парткома.
Кончилось дело тем, что Ивана Григорьевича на заседании парткома МГУ обвинили во всех смертных грехах, объявили ретроградом. А вскоре он умер от инфаркта. Создать кибернетический факультет Ягодкину так и не удалось, а вот со студией всё получилось. В декабре 69-го года студия была разогнана, а в январе 70-го года Владимир Николаевич Ягодкин оказался вторым человеком в Москве после Гришина. Он был секретарём по пропаганде и агитации Московского горкома партии. Шёл он к этой вершине по сантиметру, наводя ужас на студентов и преподавателей МГУ.
Наш театр не случайно был выбран Ягодкиным в качестве объекта нападения. Слава «Нашего дома» гремела по Москве. И, нанеся по нам сокрушительный удар, Ягодкин делался героем в глазах партийной элиты. Вот, мол, человек, правильно понимающий линию партии: прикончил вредное явление!.. То же самое происходит и сегодня: ставка на силовые методы… Конечно, к нам на спектакли ходили чекисты и стукачи. Стукачи были тогда везде. Вполне возможно, что они с нами обнимались и братались.
Был в моей жизни случай, когда один мой друг, подвыпив, расплакался и признался мне, что писал на меня доносы. Он был другом студии, очень талантливым человеком. Но когда я услышал от него это признание, мне стало глубоко противно, а потом – жалко его. Видимо, были какие-то обстоятельства, которые заставили его это делать. При всей своей одарённости, он был человеком без особых моральных принципов, циником.
Ведь что такое связь с КГБ? Это цинизм. В то время с одной стороны был романтизм и чистый порыв. А с другой – кондовый, ярко выраженный цинизм: раз ничего невозможно переделать в этой стране, то тогда лучше идти в услужение. Жизнь-то одна!.. А дальше возникала демагогия: ребята, давайте вступим в партию! Ведь если все мы, такие хорошие люди, вступим в нашу партию, то сразу произойдёт преображение партии, и будет, мол, социализм с человеческим лицом. Ведь он же возможен в европейских соцстранах: Польше, Чехословакии, Венгрии! Всё это было мнимо, все мы были в одном соцконцлагере, но иллюзия была.
Когда мы издавали «Метрополь», у нас был человек по прозвищу Пенёк, который «курировал» нас, «молодых» сорокалетних драматургов: Гришу Горина, Витю Славкина и меня. Такой милый человек! С Пеньком было много душеспасительных бесед. Он являлся в дом, с ним приходилось пить водку… Он был сотрудник ВААПа, а главой – генерал КГБ Ситников, который имел штат «кураторов», поэтому все писатели были разобраны пофамильно. Нас постоянно «пасли»…
А годы оттепели – это время, когда появляется «Один день Ивана Денисовича» в «Новом мире», благодаря поступку Твардовского, Александра Марьямова, члена редколлегии журнала «Новый мир», и Аси Берзер, завотделом прозы «Нового мира». В этот момент Солженицын ещё не посажен, ещё журнал возглавляет Твардовский. Злодеяние в их адрес ещё не совершено. Ещё Ян Палах не сжёг себя на Вацлавской площади. И в этот момент кажется: ну, вот, кончается оттепель, начинается настоящая весна. Пражская весна, дискуссия о Кафке, свобода театра, в Польше ставят Ионеско, Беккета – верх театральной свободы! А почему бы нам не делать то же самое? В этом смысле правильно говорили мне партийные боссы: «Вот с чего Чехословакия началась! Со студенческих волнений». Власти этого боялись. Нам хотелось немедленной победы добра над злом. И в этом была иллюзия шестидесятничества. Слово «перестройка» ещё не было произнесено, но мы уже тогда готовили её, созидали. И великан на глиняных ногах – государство – закачался и затрещал. Он потом дуновения ветерка не смог выдержать. И когда Феликса взяли за голову и стащили с постамента, это было сделано в один миг. Но готовилось ещё в сталинские годы, когда террор и сам под себя закладывал динамит.
Под шестидесятниками подразумевают всех, кто жил в 60-е годы. А ведь были шестидесятники и «шестидесятники», настоящие и мнимые. В стране происходили особые процессы, и были люди, которые на эти процессы влияли, оказывались на гребне, а иногда и тонули. Кем были Ельцин, Горбачёв? Кем, скажем, был Познер? Все они были шестидесятниками, каждый по-своему. Одни возводили стройки коммунизма, другие посылали космонавтов в небо, третьи пели у костра туристские песни... Для меня шестидесятники – это те, кто сидели на московских кухнях и за бутылкой водки толковали о том, как им жить и что им делать. А потом некоторые из них совершили ряд «антиобщественных» поступков, которые на самом деле оказались глубоко патриотическими и тряхнули эту страну так, что она до сих пор опомниться не может.
А эти деятели во время путча побоялись из пушки пальнуть. Да какие же они «коммунисты», какие бесы? У настоящего дзержинца рука не дрогнет! А время было другое, и рука – дрогнула. Они ввели танки в Чехословакию, но тут же хвост поджали. Да, кровь и на их руках. Но они всё-таки – уже не пламенные революционеры, а бандиты-налётчики. Давайте налетим на Афганистан, высадим десант! И до сих пор мы, благодаря их «мудрым» решениям, оттуда выбраться не можем. «Железные большевики», настоящие ленинцы должны не задумываясь своим правоверным мечом проломить череп буржуазии и всем её выкормышам. А эти наши путчисты уже сделались «перерожденцами», эти уже слабаки, им не идея, им паёк был нужен. Так вот, Ягодкин был уже слишком большой циник, карьерист и - перерожденец. Он и такие, как он, не понимали, что, борясь в 60-е годы со своим народом, они рубят сук, на котором сидят. Они и экономикой-то по-настоящему не занимались, а только через каждые три-четыре месяца проводили пленумы по вопросам сельского хозяйства. А воз стоял там, где он был и остаётся ныне, и присно, и во веки веков.
Но они имели силу: армию, КГБ, разветвлённую по всей стране сеть стукачей. А ещё то, что сегодня мы называем «средствами массовой информации». Хотя никакой информации не было, были средства массового давления и одурачивания. Была пропаганда и ещё раз пропаганда, по сравнению с которой геббельсовская пропаганда была жалкой тенью. Когда Лен Карпинский, прогрессивный человек, ставший секретарём ЦК ВЛКСМ, будучи сыном знаменитого большевика Вячеслава Карпинского, принимал меня в своём кабинете без пиджака, единственный из всех – все остальные сидели в пиджаках и при галстуках, это было уже из ряда вон выходящим явлением! Карпинский с единомышленниками издавали журнал «Молодой коммунист», прогрессивный по тем временам (в нём, кстати, печатались рецензии и на спектакли «Нашего дома»). Так в теоретических органах иногда проступало человеческое лицо социализма. Лен Карпинский вместе с главным редактором «Комсомольской правды» Борисом Панкиным, будущим министром иностранных дел Советского Союза, и известным журналистом Фёдором Бурлацким подготовили и опубликовали в этой газете статью о театральной цензуре. Тут же в «Правде» вышла огромная ответная статья, поправляющая молодых товарищей. В одночасье они лишились должности.
Был в ЦК комсомола некто Юрий Торсуев, который тоже нас поддерживал. Фигура очень неоднозначная. Именно благодаря Торсуеву и Карпинскому удалось пробить спектакль «Целый вечер как проклятые» в 64-м году. Карпинский пришёл, посмотрел, сидя на подоконнике у нас в четвёртой комнате, и высказал своё позитивное мнение на обсуждении спектакля. Это сразу стало известно в парткоме МГУ, и спектакль разрешили.
Так что комсомол тогда был разный. Очень сильным было почвенническое движение. Сейчас «левые» – это коммунисты, а в те годы на сленге аэропортовских кухонь «левыми» называли тех, кто был против ортодоксов. Журнал «Октябрь» был «правый», а «Новый мир» – «левый». И был некий Скурлатов, который вместе с парочкой коллег создал Университет молодого марксиста – абсолютно фашистскую штурмовую организацию. Они якобы выступали за демократию и устраивали дискуссии, какими путями строить социализм. Выступали их подготовленные ораторы, которые влияли на молодёжь с самых жёстких, просталинских позиций. Помню, они хотели выкупить ползала на спектакль «Целый вечер как проклятые»”, чтобы поучаствовать в традиционном диспуте, который мы устраивали после. Я помню, как отбивался, чтобы не дать им трибуну, потому что это были просто оголтелые коммунисты, то есть не просто бесы, а мракобесы.. Коммунистическая идея соединялась у них с националистической, и это порождало, так сказать, нашенский фашизм. Многие из тех, кто прошёл школу Скурлатова, оказались потом в обществе «Память», журнале и издательстве «Молодая гвардия», в ЦК ВЛКСМ. А главой этого политического направления внутри партийного движения был некто Полянский, председатель Совета министров РСФСР…
Мы же в «Нашем доме» следовали прекрасному призыву «Жить не по лжи» задолго до того, как этот призыв прозвучал гласно из уст великого российского писателя Александра Исаевича Солженицына.
Однажды Аркадий Исаакович Райкин на худсовете по приёмке одного из спектаклей «Нашего дома» рассказал такую историю. Сразу после окончания войны он выступал перед нашими частями в Германии и возвращался в Москву с солдатским эшелоном. Поезд вдруг остановился где-то в Белоруссии в чистом поле. Там стояло стадо коров с огромными раздутыми выменами. Они смотрели своими огромными печальными глазами на солдат и просяще мычали, и вдруг кто-то догадался, что их надо подоить. Это была трагикомическая картина совершенно в духе русского Феллини! Руки солдат, которые привыкли держать автомат, вдруг прикоснулись к вымени! «И подоенные коровы, - сказал Аркадий Исаакович, - в благодарность лизали своим шершавым языком грубые руки солдат». Мы поначалу не поняли, для чего Райкин рассказал нам эту историю. «Вы мне напоминаете этих коров, - сказал он. – Вас надо доить. Вы уже столько сделали, столько у вас идей, а никто не хочет вас подоить!»
Проводить эти идеи в жизнь мешала цензура. Цензура вообще явление позорное, а российская цензура, имеющая грандиозную историю, традиции, опыт подавления свободомыслия – это явление позорно тысячекратно… «Наш дом» закрыли в декабре 1969 года за антисоветчину. Потом я многие годы был безработным, моё имя было запрещено к упоминанию. Хотя меня не посадили, как некоторых моих друзей, - они-то как раз и были настоящими героями, их забирали в тюрьмы и психбольницы. Что такое наш лагерь? Это место уничтожения, а не перевоспитания. Поэтому если кто-нибудь и шёл на сделку со своей совестью в такой ситуации, то осуждать их я бы не стал. Вот почему я не люблю, когда ругают шестидесятников: да, среди них были и приспособленцы, но… А сегодня я у многих наблюдаю тоску по советской системе. Они просто являются фантомами этой системы!
А Ягодкин плохо кончил, причём дважды. Став секретарём горкома партии по пропаганде и агитации, он очень часто выступал. Выступал он очень своеобразно. Я слышал его выступление на семинаре творческой молодёжи. Ягодкин вышел на трибуну и начал речь завораживающе тихим, многозначительным голосом, так что повисла мёртвая тишина. При этом говорил страшные банальности…
Лично у меня отношения с Ягодкиным не сразу стали чудовищными. Когда его только назначили секретарём парткома, он вызвал меня знакомиться и, помню, показался мне похожим на Кирова. Но, конечно, до Кирова ему было далеко. Как враг студии он раскрылся не сразу. Только когда стали запрещать «Сказание про царя Макса-Емельяна», «Из реки по имени Факт», я зачастил к нему в кабинет. Играл роль невинно оскорблённого, пинком распахивал дверь и с порога начинал кричать. Возникали скандалы… К разбирательству с нашей студией был привлечён горком партии, где был инструктор по фамилии Галин, серая такая мышка. Тихонечко-тихонечко он пришёл на спектакль «Смех отцов», посмотрел «Город Градов» Платонова, и на следующий день из горкома партии от инструктора Галина поступает звонок в партком МГУ: «Что вы допустили? Это же антисоветчина!» И меня волокут по всем инстанциям, назначают комиссию за комиссией. «Город Градов» и сегодня страшно читать – про всех этих тогдашних зюгановых, про бюрократизм. Ничего более страшного в сатире советского периода я не знаю, чем эта повесть Андрея Платоновича Платонова. Она всю эту систему просто испепелила...
В один прекрасный день я шёл по улице Герцена. Мимо в троллейбусе едет Алик Инин, будущий известный писатель-сатирик. Он видит меня и кричит: «Поздравляю!» Оказывается, в этот день сняли Ягодкина, главного врага моей жизни, уничтожителя студии «Наш дом». Поступило распоряжение от самого Михаила Андреевича Суслова снять Ягодкина. Причиной послужило то, что Ягодкин проводил большой партактив московской писательской организации и выступил с большим докладом о журнале «Новый мир» и разгромил своим тихим голосом всё, что в нём было напечатано. А потом предложил журналу «Новый мир» опубликовать этот свой доклад на своих страницах. И хитрый Наровчатов, который тогда возглавлял «Новый мир», так и сделал. Журнал попал на стол к Суслову, который задался вопросом: а кто поручал Ягодкину высказываться от имени партии? Он что, праведнее папы, правее правой руки? Он что, на моё место метит? А Ягодкин именно туда и метил. Возникла внутрипартийная склока. Журнал «Новый мир» имел всесоюзное значение, и не секретарю московского горкома его судить!.. Была нарушена – о ужас! - субординация. Ягодкин попытался взобраться на партийный Олимп, они его просто испугались, а главного Геббельса Советского Союза, Михаила Андреевича Суслова, отвечавшего за пропаганду и агитацию, это возмутило. И Ягодкина поправили, переведя на другую работу – он стал замминистра просвещения России. А потом Бог наказал его тяжёлой болезнью, и на этом моё злорадство по поводу его судьбы заканчивается. Я слышал, что его разбил паралич и он умирал, уже живя на коляске.
В пересказе А.Макарова, «погорел Ягодкин на том, что после того, как из «Нового мира» выгнали Твардовского, напечатал там статью, о том, что нужно ловить, сажать. Это было слишком даже после чехословацких событий. «Слишком уж старается. Не надо пугать мир», - решили наверху. И Ягодкина сняли с должности первого секретаря горкома».
М.Розовский. Проживи товарищ Ягодкин подольше, будь он чуть терпеливее, тихой сапой, может быть, он оказался бы сейчас помогущественнее. Сусловы ушли, освободив дорогу настоящим хищниками, одним из которых и был Ягодкин. На нашей студии он попробовал зуб, и удачно попробовал – всё-таки меня он сожрал с потрохами в своё время. Это был абсолютный палач. Циник и рисковый мужик. Вот у него бы рука во время путча не дрогнула бы. И России, наверное, повезло, что он не дожил до сегодняшнего дня.
А потом, если говорить о моей личной судьбе, много чего было. В Риге запрещали спектакль «Убивец», обвинив меня в искажении русской классики. Другой мой оппонент, человек, который хотел меня извести, мой тёзка, ленинградский критик Марк Любомудров написал в «Комсомольской правде» статью «Куплеты под шарманку». В ней он возмущался, что еврей Розовский нашего Товстоногова совратил с этим «Холстомером» и вообще протаскивает свои сионистские идеи… Потом была история с «Метрополем», где была напечатана моя статья о театре. После «Метрополя» во МХАТе с большим скандалом запретили мой спектакль «Кафка. Отец и сын»… Я, как говорится, производил впечатление еврея. Кстати, правильное впечатление. Поэтому смешно было бы думать о какой-либо карьере при Советской власти.
«Мы боролись не за пайку!»
(В.Славкин)
«А-а-а! – говорят нам наши оппоненты. – Вы же с ними, с коммунистами, сотрудничали! Вы же шли на уступки парткомам!» Конечно, Розовский ходил в эти профкомы, парткомы, не будучи членом партии. И, отстаивая наши спектакли, он, конечно, демагогировал: «Мы против империалистического образа жизни. «Целый вечер как проклятые» – это спектакль про мещанские настроения в отдельных слоях нашей интеллигенции…». Но, извините меня, почитайте «Ивана Денисовича», как он крутился! Если вы в Гулаге, вы начинаете крутиться. В тюрьме свои законы. В тюрьме надо обманывать надсмотрщика. Тогда пусть обвинят Ивана Денисовича за то, что он выжил. За то, что каждый день боролся за то, чтобы выжить и чтобы наступил следующий день. Мы жили в интеллектуальном Гулаге. Но если мы и крутились, то в определённых пределах. Были границы, за которые мы не выходили. И на этом мы можем поставить точку в разговоре с этими людьми. Они могут сказать: это психология зэка. Да! Но мы боролись не за пайку. Мы боролись за право любить то, что любим, и делать то, что мы хотим. И вообще, унизительно всё это доказывать...
Чтобы прочитать две строчки о Мейерхольде, как надо было извернуться! И этот процесс был абсолютно бесперспективным. Это всё доставалось, копилось не для того, чтобы когда-то сорвать банк – об этом даже речи не было. У всех нас было ясное ощущение, что мы не победим никогда. Мы просто хотели иметь дома некое приятное накопление документов, фактов, книг как личную коллекцию. И это накопление было бескорыстным. Все мы были уверены, что реализовать свои сокровища мы никогда не сможем. Каждый наш спектакль был однократным выплеском. Успех спектакля у ста пятидесяти человек был пределом мечтаний. Мысль была одна: чтобы был ещё один спектакль, и ещё сто пятьдесят человек. Если спектакль закроют, то триста человек его всё-таки увидят. А на большее никто не рассчитывал!
Зрителям не было дела до «идейной незрелости» и «политической вредности» студии. Они ждали встреч с полюбившимися артистами, слава которых вышла далеко за пределы Москвы. По иронии судьбы, в тот злополучный день 23 декабря 1969 года на имя М.Г.Розовского пришло приглашение актёрам «Нашего дома» от… «почтового ящика» МВД! Политотдел некой организации Р-6516 просил «Наш дом» выступить в своих подразделениях в Красноярском крае и Кемеровской области в январе-феврале 1970 года с концертами и лекциями, посвящёнными 100-летию со дня рождения В.И.Ленина…
На следующий день после закрытия студии, 24 декабря, предпринята ещё одна отчаянная попытка спасти студию, ещё один тактический ход – прилюдно повиниться. Они были ограничены жёсткими границами официального документа – протоколом общего собрания членов студии. Документ не терпит эмоций, и как же им трудно было удержать горячую, порой сбивчивую от глубокого волнения речь! Но даже в покаянных своих речах, даже в отчаянии они сохраняли достоинство…
Погромы в МГУ
Рассказ Юлия Кима
В 68-м году в ДК МГУ на Моховой была показана театрализованная сюита по мотивам спектакля Пети Фоменко «Как вам это понравится?» по Шекспиру, который он поставил в театре на Малой Бронной и к которому я написал песни (хотя моё имя было вычеркнуто из всех афиш, вся музыка числилась за Николаевым, а все мои тексты – за переводчиком Левиным). Дирижировал Кремер, а из «Нашего дома» пригласили Филиппенко. На эту сюиту пришла половина диссидентов Москвы, а за ними – чекисты, которые за ними ходили. Никаких речей не было. Пропели, рассказали сказочку Шекспира – и всё! Но это было воспринято как антисоветское сборище, тщательно подготовленный заговор Якира, Кима и Фоменко. Партийное начальство МГУ дико перепугалось, и Ягодкин устроил этот ужасный погром. Он сделал это не только со страху, но и затем, чтобы укрепить свои позиции и выслужиться перед Кремлём, и поэтому старался особенно сильно. Шуранули и студию Пети Фоменко «Татьянин день» на Ленгорах, и «Наш дом».
ДРУЗЬЯ СТУДИИ
Но свет окон «Нашего дома» не гаснет в памяти зрителей даже по прошествии трёх десятков лет с момента его закрытия. У театра всегда много было преданных и благодарных друзей: и простых студентов и рабочих, и людей с именем.
И.Рутберг. Нашим истинным другом, умным, заинтересованным, был Аркадий Исаакович Райкин. Он стал учителем для многих из нас. Очень нам помогал: разбирал наши работы, давал советы. Он ходил во всякие высокие инстанции заступаться, отстаивать студию – вплоть до тогдашнего первого секретаря ЦК Павлова и первого секретаря московского обкома комсомола Пастухова. Таким же другом студии были Зиновий Ефимович Гердт, Пётр Леонидович Капица, Ираклий Луарсабович Андроников, Назым Хикмет - многие!
В.Славкин. Когда у меня шла «Взрослая дочь молодого человека», актёры перед спектаклем заглядывали в зал через щёлочку и говорили: «Сегодня восемь портретов». Это значит – восемь знаменитых людей. Так вот, на спектаклях «Нашего дома» всегда сидели «портреты». Часто бывал, например, Юрий Любимов. По воскресеньям мы приглашали в студию интересных людей, которые делились с нами своим опытом. На одной фотографии мы сидим вместе с Зиновием Гердтом и Михаилом Львовским. Они рассказывали нам про первую студию Арбузова. А через много лет мы с Марком стали участниками последней арбузовской студии…
В.Розин: После какого-то спектакля мы все вышли на поклон, и на сцену поднялся Утёсов. «Потрясающе, ребята! - говорит он. - Спасибо вам!» А мы сзади стоим: «Вам, вам спасибо!» «Да нет, вам спасибо!» – «Вам спасибо, вам!» - говорим мы и уже понимаем, что начинаем играть.
Ю.Солодихин. Однажды мы играли сцены из своих спектаклей на каком-то комсомольском сборище в гостинице «Юность». И среди зрителей был Юрий Гагарин. Он зашёл к нам за кулисы, жал руки. Шварц мгновенно схватился за фотоаппарат, и получился снимок, где я стою позади Гагарина… А какие репризы рождали наши гости! Леонид Лиходеев: «Если посуда не сдаётся, её уничтожают». «Польша была четвертована на три неравные половины». А Гердт, прекрасный актёр, умница! Молодец Розовский: он приводил людей, которые нас поднимали – даже не как актёров, как людей.
В.Панков. На всех наших спектаклях бывал Капица и весь его институт. Перебывал весь Союз композиторов. На все наши капустники, поставленные к 10-летию и 20-летию студии, приходил в полном составе «Современник».
Эрвин Наги. Добрым другом ЭСТа был Михаил Светлов. Посетил как-то наш спектакль Константин Симонов. Приходил известный поэт-песенник Лев Ошанин, побывали и многие другие знаменитости. Особо запомнился визит знаменитой актрисы Тамары Фёдоровны Макаровой и её мужа, ведущего режиссёра советского кино, Сергея Аполлинарьевича Герасимова. По окончании спектакля мы собрались в вестибюле клуба для обсуждения. Сергей Аполлинарьевич очень тепло отозвался об увиденном, похвалил режиссёров и отметил некоторых исполнителей. Указал на незначительные недочёты, посоветовал, в частности, ввести в музыку спектакля приёмы, используемые в народном пении, например грузинское многоголосие. Говорил с энтузиазмом, выразительно жестикулируя и приводя множество примеров из своей богатой практики. Тамара Фёдоровна поддерживала его скупыми репликами, сохраняя на лице полную непроницаемость. Герасимов закончил свою речь, Алик Аксельрод обратился к нему, и дальнейшая беседа протекала примерно так:
- Мы все вам очень благодарны, Сергей Аполлинарьевич, за добрые слова о нашей работе и особенно – за ваши замечания. Мы очень рады, что вы оценили наш энтузиазм. Спасибо вам большое! В ваших словах мы видим оправдание нашему стремлению стать профессиональным театром. Можем ли мы рассчитывать на вашу поддержку в решении этой проблемы?
Герасимов, по-видимому ещё не остывший от запала, с которым говорил о постановке, воскликнул:
- Конечно, я с удовольствием поддер…
Он не успел закончить фразу, как вступила Тамара Фёдоровна с непререкаемой, алмазно-твёрдой интонацией:
- Нет, это преждевременно! Сегодня мы рассматриваем вашу постановку исключительно как образец сценического действия. Проблема профессионализации требует рассмотрения и других сторон как этого спектакля, так и концепций вашего коллектива в целом.
Сергей Аполлинарьевич подтвердил:
- Да, конечно, я говорил исключительно о театральной стороне дела, рассмотрение более широких вопросов требует участия лиц, компетентных не только в театральном искусстве.
Очередная попытка добиться помощи сильных мира сего не состоялась, но мы воочию увидели, кто есть кто в этой семье. Мы приглашали на свои спектакли видных деятелей искусства, литераторов в надежде, что они будут способствовать воплощению нашего стремления стать профессиональным театром. Завели специальную книгу отзывов, куда просили «великих» записывать свои впечатления. Все они чрезвычайно доброжелательно отзывались об увиденном, записывали свои впечатления в книгу отзывов, и на этом их содействие обычно заканчивалось. Желание помогать утверждению самодеятельного театра в положении профессионального ни у кого из них не возникало. Плыть против идеологических потоков считалось опасным.
Помимо «великих», у ЭСТа было много поклонников, часто приходивших на наши спектакли. Некоторых допускали и на репетиции, кто-то подавал идеи, многие вместе с нами отмечали праздники, выезжали за город. Александр Светлов (Сандрик) и Андрей Смирнов приглашали на дачи, у Алексея Симонова встретили Новый год.
Однажды на репетицию пришла очень приятная, контактная и располагающая к себе девушка по имени Манана. Студентка факультета журналистики МГУ, она выбрала жизнь и работу театра «Наш дом» как тему для курсового задания. Это была Манана Андронникова. Она провела с нами много времени, была на спектаклях, участвовала в обсуждении текстов, а однажды её отец – Ираклий Луарсабович – пригласил нас к себе домой, и мы провели у них прекрасный вечер. К сожалению, несколько лет спустя мы узнали о трагической гибели Мананы.
М.Кочин. Вокруг студии была масса интересных людей: Юнна Мориц, Витя Забелышенский, замечательный поэт и человек. Юнна Мориц училась с Марком на факультете журналистики, оттуда идёт их дружба. Она тоже что-то для студии писала. И её песня знаменитая «Когда мы были молодыми» - про нас. Недаром она идёт лейтмотивом в телепередаче про «Наш дом», которую снял Шура Шерель. Вадим Межуев, философ, совершенно потрясающая личность, тоже друг театра.
Е.Арабаджи. А Бэлла Ахмадулина? А Юрий Нагибин? А Евгений Евтушенко? Они почитали за честь выступить с нами в одной программе. Первое отделение - спектакль «Нашего дома», второе - Бэлла. Или Новелла Матвеева. Или Камбурова.
В.Славкин: Когда появилась Таганка, мы начали обнаруживать в их спектаклях кое-какие свои элементы: например, кубики, которые Миша изобрёл в спектакле «Мы строим наш дом».
М.Ушац: Сашка Филиппенко, который играл в театре на Таганке, клялся: «Ребята, честное слово, я ему про кубики не рассказывал». Нам, конечно, было обидно, но в то же время гордились тем, что не мы у Таганки, а Таганка у нас перенимает.
В.Славкин: Похвалялись: «Вот, Юрий Петрович у нас набрался». Но однажды в Доме творчества писателей в Дубултах я слушал по «Голосу Америки» (там «голоса» меньше глушили), интервью с Любимовым, который только что остался на Западе. Ему задают вопрос: «Вы были советским артистом, сыгравшим в фильме «Кубанские казаки», и вдруг стали авангардным режиссёром. Кто на вас повлиял?» И тут Любимов говорит: «На меня сильное влияние оказала студия «Наш дом»». И произнёс несколько добрых слов о нашем театре. И действительно, ажиотаж, который с 63-го года происходил вокруг Таганки, с 58-го имел место вокруг «Нашего дома».
Е.Арабаджи. После того, как нас закрыли, я очень долго ощущала причастность к тому, что происходило в московских театрах. Когда на сцене Таганки появлялись кубики или в другом театре - наклонная плоскость-пандус, я знала, что это придумал Ушац, что впервые это было у нас. Многое из того, что было придумано в студии в драматургическом, постановочном, сценографическом плане, было потом взято другими театрами. Воспринимала это со смешанным чувством гордости и грусти. Ведь это мы открыли, мы! И, хотя было немного обидно, всё-таки хорошо, что наши идеи кому-то пригодились.
В.Розин. Американцы мне говорили: «В вашей стране если кто-то что-то у другого увидел, он уверен, что может это сделать. У вас все всё умеют. Никто никому не нужен». Но профессионал знает такие мелочи, благодаря которым его деятельность резко отличается от деятельности любителей. У нас все спектакли были лучше, чем у любого другого театра, я в этом абсолютно уверен. Они были ярче, талантливее, с находками, с массой неожиданностей. Но поскольку это был всё же любительский театр, то все эти мелочи были чуть-чуть не доделаны. И когда Любимов брал наши находки, у него это было тщательно завершено и поэтому профессионально.
М.Кочин. Помимо спектаклей, мы много концертировали, каждый выступал со своим номером. Наша концертная бригада называлась «Стол, пять стульев и Ленина задёрнуть» (имеется в виду портрет или бюст Ленина, который имелся в каждом советском учреждении – Н.Б.). В те годы были очень популярны устные журналы. Интеллигенция уже не могла слушать все эти эстрадные куплеты: «Мне пуля под ложечку, в ноздри вошла и вышла из области таза» И нас приглашали очень охотно. С нами ездили Алла Иошпе и Стахан Рахимов, известное тогда трио «ИВЯ» (Института восточных языков) - этакие наши битлы, совершенно потрясающе играющие на гитарах. Они пели модных тогда «Битлз». К этому трио примыкали Игорь Ицков и Лёшка Симонов, которые учились в Институте восточных языков. С нами выступал потрясающий джазовый пианист Володя Куль, участник джаз-трио «Три Володи» - ещё были Смольянинов и Школьников.
В студии побывал и известный американский поэт-битник Аллан Гинзберг.
О.Кириченко. Битники - это американское потерянное поколение 50-х годов, эпохи маккартизма, периода холодной войны. Это было время «охоты на ведьм», когда всех «левомыслящих» сажали в тюрьмы. После этого и появилось поколение, исполненное недоверия к отцам-основателям, к правительству. Битники были предтечей хиппи. Это была американская богема, своя, а не экспортированная, как раньше, из Европы. Аллан Гинзберг - родоначальник идеологии битников, с его поэмы, написанной в 52-53-м году, и началось это движение. Наркотики, увлечение восточными религиями, буддизмом, исключительно свободные стихи, противопоставление всему происходящему - для нас это было экзотикой. Он приехал в Москву по приглашению Союза писателей, а я проходила там практику и меня «прикрепили» к нему в качестве гида. Я водила его по Москве, причём он предпочитал только общественный транспорт, отказавшись от машины, которая ему предназначалась. Развлекался тем, что давал мне, как филологу, список американского мата и где-нибудь в троллейбусе просил назвать эквивалент на русском языке. Причём, каждый раз делал вид, что плохо слышит, и просил повторить как можно громче. Я, краснея, мужественно повторяла, а он ловил кайф. Я решила завести его в студию, зная, что мои друзья любят всё необычное. Тем более что тогда общение с иностранцами было роскошью. Потрясающая получилась встреча…
Из книги отзывов студии
Александр Свободин, критик. На театральном небосклоне Москвы явилась новая звезда. Ваш театр, если искать точные слова, - спорный и заразительный… Можно найти истоки студенческой эстрады. Здесь и традиции «Синей блузы», и народной пантомимы. Можно усмотреть что-то от московской студии Айседоры Дункан и от других явлений искусства…
Валентин Плучек, главный режиссёр Театра Сатиры. Полтора часа пролетели, как одна минута. Вы отстаиваете большие ценности и повергаете то, что унижает человека.
Константин Симонов, писатель. Спектакль «Прислушайтесь - время!» хорош тем, что он заставляет думать над жизнью - своей и чужой… В спектакле есть взгляд на жизнь, по-моему, верный, и есть жестокость к дряни, не только путающейся у нас под ногами, но ещё существующей и в нас самих. Этой жестокости я сочувствую.
Виктор Буханов, корреспондент АПН. Театр нов. Нов своими особенностями. Их много; подчёркнутая гротескность, они купаются в гротеске… Сложность, интеллектуальность… и доминирующая надо всем идея режиссёра. Это синтез современности и традиций… Латерна Магика и Мейерхольд. Марсель Марсо и театр «Синей блузы». Родителей много. Но малый родился с характером и вполне самостоятельный.
Виктор Калиш, театральный критик: «Слава дилетантам!»
В те годы существовало два типа театра. Один тип театра - «театр для народа», который никому индивидуально не был интересен. Мы должны были почувствовать, что мы – народ, и спектакль давал нам эту возможность, рассматривая советскую историю в определённом аспекте: историческом, производственном, героическом. И мы как народ очень этим гордились. Но театрального впечатления – никакого! А второй тип театра начал нарождаться с конца 50-х годов. И каждый знал – это театр лично для него. Театр, который объяснит тебе что-то очень важное – не про колбасу, которой нет в магазинах, а про то, что поднималось со дна души. Эти новые театры играли в гротескной форме, и таким театром был «Наш дом».
«Наш дом» отличался даже от Студенческого театра МГУ, который тоже был немножко левым, немножко условным. Там тоже работали режиссёры, которые не были официально признаны и одобрены. И всё-таки это был тип театра привычного. А «Наш дом» – это был гротеск, площадь, улица! И в то же время он держал нужную дистанцию между собой и залом.
Дом культуры МГУ стал культовым местом на этой жуткой улице, холодной, лишённой хотя бы кустика. Попасть на спектакли «Нашего дома» было невозможно. Даже знакомые из студии не могли помочь: туда надо было пробиваться. А когда тебя наконец протаскивали в зал, ты оказывался без пуговиц… И когда ты выходил после спектакля, ты чувствовал, что лично опасен государству, потому что наполнен совершенно невозможными мыслями, эмоциями. Но все они были созидательными.
Марк Розовский – диссидент, и «Наш дом» был началом диссидентства, началом Красной площади, на которую вышли те семеро, и началом той площади в Праге. Розовский постепенно подтачивал устои системы, и всё-таки он был созидатель. Его спектакли никогда не рождали плохое настроение, а давали заряд бешеной активности. Идеология была нам противна во всех своих видах. И Розовский, в те годы великий дилетант, был подобен тем великим русским дилетантам начала ХХ века, которые сделали русское искусство. Он был освобождён от всех условностей, всех правил и мог позволить себе делать не так, как принято. Он внушал зрителю оппозиционные мысли не словесно, а особыми сценическими приёмами.
АНЕКДОТЫ «НАШЕГО ДОМА»
«А у меня мебели нет!»
В.Розин: Мне запомнился банкет по случаю десятилетия студии. Было 500 человек! Мы собирались в фойе клуба. Был капустник, на котором звучали потрясающие тексты! «Если театр закрывается, значит это кому-нибудь нужно». Мы с Фарадой отвечали за организацию стола, за покупки. И, помню, я ему сказал: «Семён, у меня пять тысяч рублей». «А у меня мебели нет!» - ответил Фарада.
«Переход Суворовой через скальпы»
М.Ушац: Я запомнил выступление Горина и Арканова на десятилетии студии. Арканов выходит задумчивый, Горин его спрашивает: «Аркаша, что ты ходишь такой задумчивый?» – «Жалко, что Ирочка Суворова вышла за Илюшу Рутберга, а не за Монтигомо Ястребиный Коготь. Такая реприза пропала! Вот если бы она вышла за Монтигомо Ястребиный Коготь, можно было бы сделать репризу «Переход Суворовой через скальпы»!»
В.Славкин: Кстати, я это приписывал тебе.
М.Ушац: К сожалению, это не мне принадлежит.
«Целуем. Ваши органы»
Ю.Солодихин. На десятилетие студии к нам пришли уже знаменитые тогда Горин, Арканов, Евтушенко. Было огромное количество народу. И были блестящие репризы. Горин говорит: «Поступила телеграмма от представителя Белого дома. Белый дом предложил директору «Нашего дома» дружить домами. Представитель Белого дома вылетел в Москву. Директор «Нашего дома» тоже может вылететь». В те времена, 68 год, это было смело! Арканов говорит: «Я зачитаю приветственную телеграмму от правоохранительных органов: «Внимательно наблюдаем вашими успехами. Надеемся познакомиться поближе. Целуем. Ваши органы».
«Эта штука посильнее, чем «Фауст» Гёте!»
И.Рутберг. На десятилетии студии то ли Горин, то ли Арканов зачитывали такой текст: «Виктор Славкин написал новую пьесу. Знакомые девушки говорят, что эта штука у него посильнее, чем «Фауст» Гёте».