Geum.ru

Пушкин. Избранные работы 1960-х1990-х гг. Т. I

Вид материалаДокументы
«наименее понятый жанр»
Подобный материал:
1   ...   22   23   24   25   26   27   28   29   ...   48

«НАИМЕНЕЕ ПОНЯТЫЙ ЖАНР»



Сомнение в сценичности «Бориса Годунова», высказанное современниками, было распространено затем на все пушкинские драмы. С исторической точки зрения это можно понять. Пушкинское заявление: «...я твердо уверен, что нашему театру приличны законы драмы Шекспировой, а не придворный обычай трагедий Расина» (XI, 141) – было сознательной установкой на эстетический переворот. «Драма родилась на площади и составляла увеселение народное» (XI, 178), – писал Пушкин. Обращаясь к «системе Отца нашего Шекспира», он возвращал драме ее истинную природу и коренную сущность – народность. Тем самым он как бы сызнова открывал историю русской сцены, полагая начало национальному театру.

О шекспиризме Пушкина написано много. Однако остается неясным: почему пушкинская трагедия, допуская удачи в частностях, в то же время, словно заколдованная, не дается театру как целое – невзирая на то, что драматическую систему Шекспира театр как будто уже давно и в общем прочно освоил?

«Разумеется, Пушкин не просто копировал драматическую систему Шекспира, – пишет современный исследователь. – Он создавал собственную систему... его интерпретация явилась новым этапом в освоении шекспировского наследия... Но эта система, при всех прочих достоинствах, была лишена достоинства сценичности, и сопоставление с Шекспиром, позволяет это выявить»139.

Выходит, своеобразие «собственной системы» Пушкина, ее «этапное» значение – все это связано с ее несценичностью, с тем, что как «система» драматическая она, «при всех прочих достоинствах», является шагом назад по сравнению с Шекспиром – да и не только с ним, а со всей мировой драматургией, обладающей «достоинством сценичности»...

Что же, однако, понимается под «системой»?

В научной литературе (это произошло под влиянием театральной практики) «система» – почти синоним «техники», сумма приемов, драматических и сценических. В пушкинское время на такое чисто практическое, эмпирическое понимание термина люди имели право, поскольку само собою разумелось главное, а именно – система теоретическая, философская, этическая, то есть общая концепция театра. В данном случае это была концепция рационалистически-просветительская. Даже Шекспира пытались осмыслять в рамках этой концепции, соотносить его с ней, в результате чего Шекспир оставался не вполне понятым. Пушкинская же трагедия в эту концепцию не укладывалась совсем. Она была воспринята как нечто варварски великолепное и полностью бесструктурное – своего рода «антитеатр». Структуру – и через нее смысл – искал в театре зритель и читатель пушкинского времени, воспитанный на жестких правилах классицизма. И вне структуры, внятной ему, никакое великолепие не могло его обольстить. К пушкинской реформе театра он был не готов.

Ознакомившись с первыми откликами на сцены из своей трагедии, Пушкин заявил: «Я начал подозревать, что трагедия моя есть анахронизм» (XI, 67) – и со всею свойственной ему трезвостью предсказал: для того чтобы театр такого рода мог «расставить свои подмостки, надобно было бы переменить и ниспровергнуть обычаи, нравы и понятия целых столетий» (XI, 180).

Из этих столетий минуло уже полтора: многие «обычаи, нравы и понятия» безвозвратно ушли в прошлое, театр претерпел не одну эстетическую революцию, а предсказание автора «Бориса Годунова» все еще сохраняет силу. Признанная величайшим шедевром, оказавшая очевидное влияние на отечественную культуру, в частности драматургию и само сценическое искусство, трагедия неизменно меркнет и расползается в тех редких случаях, когда попадает на сцену. «Труды, посвященные театральной истории... «Бориса Годунова»... превращаются в печальную повесть о сценических неудачах. Таким образом, – заключает автор цитированной выше работы, – театральная практика недвусмысленно подтвердила мнение о несценичности трагедии»140.

В ограниченности современников «Бориса Годунова», не нашедших в пушкинской трагедии привычной концепции театра, а стало быть, и отвечающих ей «приемов», нет ничего удивительного: это была ограниченность историческая. Гораздо более странно, что их потомки, не раз убеждавшиеся на практике, что «Борис Годунов» привычным «приемам» не поддается, а значит, не в «приемах» тут и дело, упорно прилагали к пушкинской трагедии уже испытанные мерки и никакой новой концепции театра (соответственно – новой «системы») в ней и не искали. Рассматривая «Годунова» как «интерпретацию» «шекспировского наследия», и практики театра, и его теоретики, и филологи, и театроведы вели себя так, как будто дело идет о явлении, в основах и сущности своей ясном, и занимались «образами» отдельных персонажей, психологическими изысканиями, социальными, политическими и личными отношениями действующих лиц, проблемой «власти и народа», историческим колоритом, политическими аллюзиями, историческими и литературными источниками, отдельными приемами драматической и сценической техники, и пр. и пр., – всем, но только не системой законов, по которым построена трагедия и по которым развивается в ней действие. Под «системой» продолжают разуметь не концепцию театра, а комбинацию приемов. Неудивительно, что в результате такого подхода «театральная практика недвусмысленно подтверждает мнение о несценичности трагедии».

Ссылки на «практику» являются, понятно, основным аргументом для тех, кто продолжает думать, что Пушкин ошибался, предназначая свои драмы для театра. Этим их мнение отличается от неприятия «Годунова» современниками, которое было принципиальным. Оно определилось до всякого сценического опыта, до всякой «неудачной» практики, опиралось на твердую, пусть и ограниченную, эстетическую, теоретическую, мировоззренческую позицию. «Борис Годунов» не отвечал общей концепции театра и драмы своего времени и соответствующей практической «системе». Сегодняшнее же мнение о несценичности трагедии – это не принципиальная позиция, а всего лишь констатация бессилия, унылое «не получается». Практика «неудач» стала играть роль «позиции», оказалась критерием истины и ее пределом. Эмпиризм оказался возведен в ранг теоретического принципа. Если бы человечество и в других делах руководствовалось такой логикой, оно не смастерило бы и молотка – ведь любому достижению предшествует, как правило, «неудачная практика».

В результате всего этого термин «драматическая система» продолжает пониматься все в том же чисто эмпирическом, практическом и техническом духе, как она понималась на сцене пушкинского времени, – при отсутствии у нас представления о пушкинской системе как общей концепции театра и драмы. В этих условиях ставить «Бориса Годунова» – все равно что приступать к возведению дворца, зная технику строительства, но не имея представления о законах архитектуры.

«Будь заодно с гением» (XIII, 243), – советовал Пушкин. Если принять этот совет, то им, безусловно, следует воспользоваться применительно к самому автору «Бориса Годунова», безоговорочно считавшему свою трагедию созданной для театра. В этой книге уже цитировались его слова: «Талант неволен, и его подражание не есть постыдное похищение, признак умственной скудности, но благородная надежда на собственные силы, надежда открыть новые миры, стремясь по следам гения» (XII, 82). Отнесясь к этим словам серьезно, естественно предположить, что Пушкин не «похищал» драматическую систему у Шекспира и не создавал очередную ее «интерпретацию», а, «стремясь по следам гения», и в самом деле открыл «новые миры» – создал самобытную драматическую систему – опирающуюся на опыт Шекспира, но им не ограничивающуюся и требующую, следовательно, совершенно нового подхода.

У самого Пушкина на этот счет не было никаких сомнений. «Создавая моего Годунова, – писал он, – я размышлял о трагедии – и если бы вздумал написать предисловие, то вызвал бы скандал – это, может быть, наименее понятый жанр» (XIV, 48, 396). Перед лицом многовекового опыта европейского театра Пушкин заявляет, что трагедия есть наименее понятый жанр вообще, и, по-видимому, непонимание современниками «Бориса Годунова» связывает с тем, что его трагедия – это именно и есть настоящая трагедия.

Не случайно это высказывание осталось практически вне поля зрения исследователей и театра: речь, стало быть, и в самом деле идет о незнакомой нам концепции театра и драмы, о том, что пушкинская драматическая система есть новый театр – новый во всем объеме этого понятия, и прежде всего в своих философских, мировоззренческих основах. На уровне этих основ и проходят главные различия между такими «системами», как, скажем, античный театр, театр Шекспира, театр классицизма – и театр Пушкина.