Пушкин. Избранные работы 1960-х1990-х гг. Т. I

1   ...   40   41   42   43   44   45   46   47   48

Сарочинскоя», именуется: «Голубиная, лебединая» – и это как раз тот вариант, который, по свидетельству Бессонова, записан «от нищего Онисима, самим П.В. Киреевским, в Осташкове, 3 июля 1834» («Калики перехожие», с. 315).

135 Стих о Голубиной книге заканчивается сном о «споре Кривды с Правдою»; «Правда Кривду переможила», «Кривда осталась на сырой земли», а «Правда пошла по поднебесью», «к Богу на небо».

136 На связь, через образ «Строфилус птицы», «Сказки о рыбаке и рыбке» со Стихом о Голубиной книге впервые указал Ф. Прийма (см. его статью в сб. «Из истории русско-славянских литературных связей XIX в.». М.-Л., 1963); см. также сообщение М. Мурьянова «К тексту «Сказки о рыбаке и рыбке» («Временник Пушкинской комиссии. 1969». Л., 1971), где указывается на близость чернового фрагмента сказки к неосуществленному замыслу Пушкина, о котором речь пойдет ниже. М. Мурьянов считает, что «единственно правильным текстологическим решением» будет «возвращение изъятого фрагмента в текст». Но такое решение (обоснованное, вопреки обычаю замечательного филолога, слабо и приблизительно) разрушало бы гармонически совершенную композицию сказки, придавая ей к тому же нехарактерную для Пушкина «договоренность» до конца и тем самым – излишнюю назидательность.

137 См. в кн.: Пушкинист. Историко-литературный сборник. Под ред. проф.
С. А. Венгерова, II, Пг., 1916; а также комментарий в VII томе Полн. собр. соч. Пушкина. М., 1935.

138 «Мне скучно, бес» – этими словами познавшего и испытавшего все человека начиналась еще «Сцена из Фауста» (1825), герой которой приходил к выводу, что «В глубоком знанье жизни нет», и уповал лишь на возвращение к нему способности любить.

139 Ю.  Д. Левин. Некоторые вопросы шекспиризма Пушкина. – В кн.: Пушкин. Исследования и материалы. Том VII. Пушкин и мировая литература. Л., 1974, с. 61, 70.

140 Ю.  Д.  Левин. Некоторые вопросы шекспиризма Пушкина, с. 59.

141 Определения «монологизм», «диалогизм» употребляются здесь – это, надеюсь, будет видно из дальнейшего – в широком философском смысле, не совпадающем со смыслами соответствующих терминов М. Бахтина, а скорее включающем их в себя.

142 Анализ этих диалогов, которые представляют собою не драматические, а чисто лирические произведения, но являются важным этапом на пути Пушкина к драме, см. в одном из журнальных вариантов этой работы: «Театр», 1974, № 6, с. 10–16.

143 Слова А.И. Кошелева; цит. по работе Г.О. Винокура в «экспериментальном» VII томе (драматургия) Полн. собр. соч. Пушкина, изданном в 1935 г., с. 421.

144 «Озеров... попытался дать нам трагедию народную и вообразил, что для сего довольно будет, если выберет предмет из народной истории, забыв, что... самые народные трагедии Шекспира заимствованы им из итальянских новелей» (XI, 179).

145 Когда драма «оставила площадь и перенеслася в чертоги по требованию образованного, избранного общества», она «оставила язык общепонятный и приняла наречие модное, избранное, утонченное. Отселе важная разница между трагедией народной, Шекспировой и драмой придворной, Расиновой» (XI, 178).

146 При публикации в 1831 году сцена 3 («Девичье поле. Новодевичий монастырь. Народ») была опущена, что имело (как показал Г. О. Винокур в упомянутой выше работе) исключительно цензурные причины: Пушкин пошел на это, чтобы трагедия увидела свет.

147 По зеркально-обратному принципу построены и сами экспозиция и развязка. Экспозиция начинается диалогом Шуйского и Воротынского (1 я сцена) и заканчивается их же диалогом (4-я сцена), но с прямо противоположным смыслом. Развязка предваряется сценой «Севск» (Самозванец, «окруженный своими», разговаривает с русскими пленными), а заканчивается сценой «Кремль. Дом Борисов» (пленного Федора окружают и убивают «чужие», сторонники Самозванца).

148 Категория совести возникла как таковая лишь в христианскую эру; В.Н. Ярхо пишет, что, обращаясь даже к благородным героям античной трагедии, мы «заметим, что для оценки своих вольных или невольных преступлений они пользуются совсем другими понятиями и представлениями, чем совесть»; речь чаще всего идет о другом; как герой «будет жить дальше, покрыв себя бесславием в глазах людей»; «...феномен совести... не оказал сколько-нибудь существенного воздействия на художественное мышление афинских трагиков» (см. в кн.: Античность и современность. М., 1972, с. 259, 260, 263).

149 В «Ромео и Джульетте» много скрытых предвестий гибели героев, но все они являются элементами не сценического, а поэтического сюжета трагедии, который складывается из слов персонажей наподобие «сюжета» лирического стихотворения.

150 Даже ведьмы, при всей их живости, есть прежде всего маска: это темные хтонические силы, гнездящиеся в «подполье» бытия («пузыри земли») и провоцирующие Макбета на удовлетворение его тайных честолюбивых страстей.

151 «Интерес – единство», – пишет Пушкин в заметке «О трагедии».

152 Известно, что в беседе человек неосознанно «уподобляется» в какой-то мере слушающему. Это видно и по письмам Пушкина (см., например, статью Я. Л. Левкович. – «Русская литература», 1984, № 1).

153 Этот «феномен глухоты» замкнутого на себя героя играет в произведениях Пушкина фундаментальную и еще не изученную роль. Мери поет песню о бескорыстии и бессмертии любви, а для Вальсингама, обуреваемого совсем иными страстями, это всего лишь «простая пастушья песня», «унылая и приятная».

154 Такова, к примеру, случайность, помешавшая Ромео получить записку Лоренцо о мнимой смерти Джульетты, что и повлекло гибель героев. Конечно, в идейно-символическом слое трагедии эта случайность – не случайна: записка не попала по назначению из-за чумы – и это отсылает к проклятию умирающего Меркуцио: «Чума на оба ваши дома!» К тому же и сам хитроумный замысел патера – в известном смысле антипода простодушного Пимена – в бытийственном плане предстает как кощунственная игра со смертью, что проницательно почувствовал в своем фильме Дзеффирелли. Но все это постигается лишь в чисто поэтическом и психологическом плане, в драматургическом же случайность тут подобна камню, о который мы ненароком споткнулись.

155 Основное значение слова «жалкий» в пушкинское время – «возбуждающий жалость, достойный жалости» (см. «Словарь языка Пушкина»).

156 К сожалению, современному читателю это без комментариев непонятно (Пушкин не имел в виду такого оборота дел, заявляя, что для постановки драмы, подобной «Годунову», понадобится ниспровергнуть «обычаи, нравы и понятия целых столетий»). В этом, пожалуй, единственная принципиальная трудность ее сценической постановки.

157 Выразительная режиссерская деталь: в сцене «Краков. Дом Вишневецкого», где герой именуется «Самозванцем», в одной из ремарок вдруг появляется «Гришка»: «Поэт (приближается, кланяясь низко и хватая Гришку за полу)...». Это – указание актеру: самозабвенно играющий роль принца, Самозванец ощущает, что кто-то хватает его (Поэт, по-видимому, приближается сзади или сбоку), – и реагирует как вор, пойманный с поличным, почему на секунду «выпадает» из роли, становясь «Гришкой».

158 Л. Пумпянский. Об оде Пушкина «Памятник». – «Вопросы литературы», 1977, № 8, с. 149.

159 «Место» разумеется, конечно, не во внешне-географическом смысле: «польские» сцены имеют отношение прежде всего к России, а не к Польше

160 В разговоре двух убийц Кларенса («Ричард III») о совести тема эта почти травестируется, потому что сама совесть кажется им вещью безусловно сторонней и какой-то чудной: «...погоди: может быть, эта душеспасительная прихоть еще пройдет: она у меня обычно держится, пока я не сосчитаю до двадцати».

161 Все это, разумеется, не является абсолютно определяющим систему Шекспира; речь идет о некоторых типологических особенностях европейского художественного мышления, проявившихся в Шекспире, но в нем же и обнаруживающих возможности видоизменений и дальнейшего раскрытия, – в частности, в том направлении, какое мы видим у Пушкина. Явственнее всего эти возможности в «Гамлете», который не случайно стоит у Шекспира особняком; трагедия эта насквозь пронизана темой совести, которая из разряда темы вот-вот готова перейти в разряд живого элемента драматургической поэтики.

162 «Трагедия есть подражание не людям, но действию и жизни» (Аристотель. Поэтика, 6).

163 С. Г. Бочаров. Поэтика Пушкина. Очерки. М., 1974, с. 50.

164 Наиболее близкая аналогия – творчество Данте; недаром Пушкин чувствовал глубокое родство с ним. Именно поэтическая запись опыта внутренней жизни под знаком любви стала для Данте как художника его личной дорогой к области абсолютного, к исполинским художественно-философским и религиозным построениям и приобрела значение культурного подвига, положившего начало национальной литературе.

165 Слова эти, кстати говоря, служат достаточным основанием для того, чтобы исключить из научного рассмотрения домыслы относительно того, как «должен был окончиться» роман, о дальнейшей судьбе героя и пр. Вообще следовало бы заново и всерьез поставить вопрос об авторской воле Пушкина, решительно отделив эту проблему от вопроса о соображениях

цензурного порядка: слишком часто связывание этих разных проблем дает поводы для более или менее фантастических проектов реставрации текстов, которые Пушкин изменил собственноручно, неважно, по каким соображениям. Хорошо известно, что ничей авторитет или нажим не мог заставить его подвергнуть текст искажающим или определенно нежелательным изменениям. То, что Пушкин хранил черновики, – вопрос иного порядка: он хранил все черновики (за исключением утраченных или таких, уничтожить которые у него были особые причины), а вовсе не только цензурные купюры. Учитывая все, что нам известно об отношении Пушкина к своему творческому труду, неизбежно следует признать: если он сделал в тексте изменения и счел его в таком виде годным к опубликованию, а не оставил в бумагах (как он поступил с целым рядом произведений), – стало быть, такова его последняя воля, являющаяся для нас законом. Думается, «Евгений Онегин», как он опубликован и переиздан автором, не входит в число исключений, которые вообще немногочисленны (см., напр., примеч. на с. 325) и лишь подтверждают правило.

166 П. В. Анненков. Материалы для биографии Александра Сергеевича Пушкина. – В кн.: Сочинения Пушкина..., Том первый. Издание П. В. Анненкова. СПб., 1855, с. 44. Курсив мой.

167 Пушкин пишет здесь о себе в третьем лице.

168 «Вообще творчество этого поэта играет в пушкинском романе чрезвычайно активную роль, несводимую к отдельным цитатам», – это замечание В. Мильчиной и А. Немзера («Вопросы литературы», 1981, № 9, с. 262) справедливо не только в литературном смысле: литературная роль тут выражение роли жизненной. Не случайно в восьмой главе «описание странствований поэта и музы ориентировано на стихотворение Жуковского «Я музу юную бывало...» (там же); эти первые строфы заключительной главы романа есть не что иное, как описание духовного и творческого пути автора, даваемое «под знаком» Жуковского.

169 «...Будто Существу существ есть дело до того, в том ли или в другом месте находится данное соединение нескольких частиц материи», – иронически говорит Вольтер в «Простодушном».

170 «Человек-машина» – название трактата Ж. Ламетри, одного из старших материалистов XVIII в. «...Все в нас – физическое... мы – машины провидения» (Вольтер, «Простодушный»).

171 «Об обязанностях человека» – так называется книга Сильвио Пеллико, которую Пушкин, почти полтора десятилетия спустя после написания первой главы «Онегина» (два перевода этого трактата итальянского писателя вышли в России в 30-х годах), оценит настолько высоко, что, говоря о ней, сочтет возможным прибегнуть к сопоставлению с Евангелием. Рецензия на эту книгу, напечатанная в «Современнике» в 1836 году, принадлежит к самым вдохновенным критическим произведениям Пушкина.

172 Да она себя такой и сознавала: в своей характеристике Достоевский, видимо, опирался на название, которое еще в XVII веке подыскала для интеллектуальных собраний в своем салоне маркиза Рамбуйе: «часы пищеварения» (выразительную характеристику этих бесед, как и миропонимания эпохи в целом, дает Б. Тарасов в своей книге «Паскаль», М., 1982).

173 Необходимо уточнить: такое понимание чести адекватно не изначально русскому значению этого слова (« Честь – внутреннее, нравственное достоинство человека, доблесть, честность, благородство души и чистая совесть»), – а совсем другому понятию: «Слава – как кто слывет, прослыл в людях; молва, общее мнение о ком, о чем... самые почести, похвала по ним...» (Вл. Даль); «...ищучи себе чти (чести. – В.Н.), а князю славы» («Слово о полку Игореве»). В ряде европейских языков аналогов русскому понятию честь нет, есть аналог славе: honour, honneur, honor. По-русски это переводится как «честь», но гораздо ближе 2-му значению «чести» у Даля: «Условное, светское, житейское благородство...»

174 Usurpo (лат.) – употребляю, пользуюсь.

175 И. В. Киреевский. Эстетика и критика. М., 1979, с. 81–82. Ср. слова С. Шевырева о книге С. Пеллико «Об обязанностях человека», которыми Пушкин заключит свою рецензию на эту книгу: «Прочтите ее (книгу Пеллико) с тою же верою, с какою она писана, и вы вступите из темного мира сомнений, расстройства, раздора головы с сердцем в светлый мир порядка и согласия. Задача жизни и счастия вам покажется проста. Вы как-то соберете себя, рассеянного по мелочам страстей, привычек и прихотей...»

176 Многозначительно в этом свете авторское признание в пятой главе: «Пора мне сделаться умней, В делах и в слоге поправляться, И эту пятую тетрадь От отступлений очищать», – то есть обрести ту свободу и цельность, которая сделает отступления излишними. Не случайно это говорится в той главе, главным героем которой является Татьяна, «верный идеал» автора; в седьмой главе, где герой – она же, обращение к Онегину уже представляется, пусть и с некоторым юмором, как «шаг в сторону», «Чтоб не забыть, о ком пою...». В этих «татьянинских» главах и в самом деле роль отступлений меньшая и иная, чем в «онегинских».

177 Предвосхищение Достоевского происходит иногда в масштабах мельчайших клеточек стиля: «Но сквозь надменность эту я читал Иную повесть: долгие печали, Смиренье жалоб... В них-то я вникал, Невольный взор они-то привлекали...» («Домик в Коломне», вообще заключающий в себе так много – хочется сказать – «следов» Достоевского).

178 В дополнение к сказанному см. необычайно яркие примеры «предвосхищения» Пушкиным Лермонтова (в черновиках, которые Лермонтову известны не были), Некрасова, Блока, Хлебникова, Заболоцкого – в книге: Илья Фейнберг. Читая тетради Пушкина. М., 1985, с. 473–477.

179 См.: «Детская литература», 1974, № 6.

180 Ш. Сент-Бёв. Литературные портреты. Критические очерки. М., 1970, с. 49.

181 «Пушкин в воспоминаниях современников», Т. 1, СПб, 1998, с. 71.

182 Там же, с. 63.

183 П. Анненков. Александр Сергеевич Пушкин в Александровскую эпоху. 1799–1826 гг. СПб., 1874, с. 54–55.

184 В. В. Виноградов. Стиль Пушкина. М., 1941, с. 120.

185 Ю. Н. Тынянов. Пушкин и его современники. М., 1968, с. 123.

186 «Блоковский сборник», вып. 2. Тарту, 1972, с. 447.

187 «Вечность есть играющее дитя... Царство [над миром] принадлежит ребенку» (цит. по кн.: Кессиди Ф. Х. Философские и этические взгляды Гераклита Эфесского. М., 1963, с. 87).

188 Так бывало и позже. «Иногда, – вспоминает И. Якушкин, – он корчил лихача... рассказывал про себя самые отчаянные анекдоты, и все вместе выходило как-то очень пошло. Зато заходил ли разговор о чем-нибудь дельном, Пушкин тотчас просветлялся» («Пушкин в воспоминаниях современников», т. 1, СПб., 1998, с. 357).

189 Заключительная строка Примечания к элегии «Гезиод и Омир, соперники».

190 К. Н. Батюшков. Опыты в стихах и прозе. М., 1977 («Литературные памятники»), с. 22.

191 См. глубокий анализ этих сторон лермонтовского мироощущения в книге С. Ломинадзе «Поэтический мир Лермонтова». М., 1985.

192 См.: «Всесвiт», 1978, № 5 (указано М. Новиковой).

193 В последнее время изучение творчества Пушкина перемещает центр внимания в 30-е годы, а исследование биографии и судьбы поэта уступает место исследованию его окружения – родных, близких, знакомых. Создается, таким образом, впечатление, что в пушкинском творчестве до 30 х годов и в судьбе самого поэта все уже ясно.

194 П. Я. Чаадаев. Статьи и письма. М., 1987, с. 74–75.

195 «...Ее необозримые равнины поглотили силу монголов и остановили их нашествие на самом краю Европы... Образующееся просвещение было спасено растерзанной и издыхающей Россией...» («О ничтожестве литературы русской», 1834).