Пушкин. Избранные работы 1960-х1990-х гг. Т. I

Вид материала

Документы

Содержание Главы для книги (1982) Анна Ахматова Борис Шергин Примечание 2001 года Борис Шергин А. П. Чудаков

Подобный материал:

• Приказ Министра обороны СССР «О переводе на семичасовой рабочий день и об упорядочении, 854.47kb.
• Исследование этой причины относится не к идее, как она существует в Разуме, а к природе, 118.86kb.
• Арап Петра Великого», «Капитанская дочка». И. Новиков «Пушкин на юге», Ю. Тынянов «Пушкин»,, 15.79kb.
• А. С. Пушкин в живописи > А. С. Пушкин. Словарь к сказкам А. С. Пушкина > А. С. Пушкин., 86.03kb.
• А. Н. Леонтьев Избранные психологические произведения, 6448.08kb.
• Из журнала Каучук и резина №2 1961 статьи по каучуку и резине, опубликованные в первом, 285.51kb.
• Сергей Лычагин «Макиавелли Н. Избранные произведения.», 922.62kb.
• Bank Austria Creditanstalt, 0221-00283/00, blz 12000 Избранные главы доклад, 625.47kb.
• Bank Austria Creditanstalt, 0221-00283/00, blz 12000 Избранные главы доклад, 286.59kb.
• Сказка «Три толстяка» (1924), роман «Зависть» (1927), 89.46kb.

конечностью. Его творческая жизнь была непрерывным и все ужесточающимся постом: он отдирал от себя косную, чреватую раком материю конечности с мясом и кровью, выдавливал из себя уроки Вольтера и Парни, роскошно воплощенные им когда-то в «Гавриилиаде», по каплям, как Чехов «раба». Это было долго и мучительно – и с неизбежным отставанием «жизни» от «творчества». Последний цикл 1836 года похож на бег его Странника.

● Цикл 36-го года выглядит лирическим конспектом всего его зрелого творчества.

Бросается в глаза аскеза формы, все время находящаяся в конфликте с роскошью художнических возможностей. Впрочем, как раз из подлинной силы и красоты она и родилась; отсюда краткость, простота и ясность.

Да, в нем был дух аскета (потому и не любил он весну и брожение крови). Дух аскета и гений художника. Это драма, которую в жизни ему разрешить было не дано.

Чем дальше, тем больше эта коллизия выливается в драму знания и выражения. Его влечет к священному безмолвию. Не хватает человеческих слов и средств, и знание должно выражаться уже не словами, а жизнью, такими формами и жанрами, которых в литературе нет.

В этом смысле не оцененное еще значение имеет переложение великопостной молитвы преп. Ефрема Сирина («Отцы пустынники и жены непорочны») – может быть, именно потому, что оно вовсе не из самых «совершенных» пушкинских стихотворений. Он в первый раз в жизни попытался переложить в свои несравненные стихи текст, рожденный совсем другим – молитвенным – опытом, и он сделал это; но, обладая абсолютным слухом, он не мог не чувствовать, что для этого надо прожить совсем другую жизнь, ибо молитва – это другое. Он переложил ее хорошо, и ему это было необходимо, – но он увидел, прямо по пословице, где Бог и где порог. Перешагнуть порог ему было не дано – его дар был дар пророка-художника, со всеми вытекающими отсюда драмами и ограничениями.

Из общего «евангельского» духа последнего цикла резко выпадает «Из Пиндемонти» («Недорого ценю я громкие права») – выпадает по своему чисто «мирскому» характеру. Это не просто противоречие; это свидетельство того, что путь его был не предуказан, навязан, определен головными убеждениями, – это был путь свободный и органичный, потому и изобилующий противоречиями, отклонениями, падениями и подъемами.

● В «Памятнике» он спокоен и внушает Музе равнодушие. В «Напрасно я бегу...» и в «Отцы пустынники...» – и плач, и мольба.

Особенно в «Напрасно я бегу...». Вопль ужаса, закованный в какую-то чуть ли не изуверски лаконичную и совершенную форму, всего в четыре строки, – и оттого еще более мучительный. Ему хочется закричать благим матом, завыть, а получается фантастического совершенства фреска, в которой его личная мука сублимируется в грандиозный общечеловеческий план и – от него самого словно бы отчуждается, так что и не видно уже, как трудно ему самому. Не мочь выразить себя кроме как через гармоническую форму – да это вроде проклятия царя Мидаса, умиравшего от голода, потому что все под его руками обращалось в золото.

Может, поэтому завидовал он Мицкевичу, его импровизациям, в которых не все было гладко, но бушевала стихия: «Какой гений! какой священный огонь! Что я перед ним!»

Но – кто-то должен был дать нам гармонию, показать, что она на земле существует! Вот он и показал.

Как же выразить бушевавшую в недрах его существа страсть, которой было дано своею же мучительной силой себя же обуздывать и из себя творить неслыханную гармонию? И чего стоило ему его совершенство, спокойствие, его беспристрастие?

«Спокойствие выражалось на его прекрасном лице», – писала Е.А. Карамзина, когда окончились его муки, длившиеся около двух суток; «руки... были спокойно протянуты, как будто упавшие для отдыха после тяжелого труда», – описывал Жуковский.

● Но иногда он высказывался прямо, вне «формы». В жизни, а не в поэзии. Это когда он бежал по палящему солнцу за ушедшими цыганами. Когда скакал очертя голову в атаку. Когда неистовствовал, узнав о камер-юнкерстве. Когда послал оскорбительное письмо Геккерну. Когда подбросил вверх пистолет и крикнул «браво!». Когда сказал после выстрела: «Странно; я думал, что мне доставит удовольствие его убить, но я чувствую теперь, что нет», – а перед смертью: «Мир, мир». Когда не хотел стонать, сдерживался, чтобы не пугать жену.

Может быть, это как раз та «форма», которой и не требуется то, что мы называем совершенством.

В последнее время яснее и яснее видно, что Достоевский весь пронизан, прошит Пушкиным. А мне все кажется, что у Пушкина была тоска по Достоевскому. По его пророческой неистовости и пророческому же «несовершенству».

«Глаголом жги сердца людей»... Вспомним-ка свои ощущения при чтении Достоевского! Словно прямо и непосредственно ему передал Пушкин полученный завет. И Достоевский принял эту «лиру». А «Пророк» был его негасимой любовью, и он выступал с ним, читал его вслух своим глуховатым голосом.

«Глаголом жги...» Мы не губили девочку Матрешу, но исповедь Ставрогина жжет нам сердце, – а ведь наша личная совесть тут чиста... Потому-то я и говорю, что существует не только личная, индивидуальная совесть, но – объективная, совместная, общая.

● Плетнев писал: «Он постигнул, что язык не есть произвол, не есть собственность автора, а род сущности, влитый природою вещей в их бытие и формы проявления».

То же Пушкин «постигнул» и о даре как таковом. Он есть не «собственность», а «род сущности».

Между «сущностью» и «формой проявления» есть, стало быть, зазор, который – в принципе – устраним, то есть существует потенциальная (точнее – идеальная) возможность слияния «бытия», «формы проявления» с «сущностью»; человека, личности, жизни – с даром. Но, сливаясь с сущностью, данная «форма проявления» должна, по всей вероятности, изменить свое качество, влиться в «сущность», отождествиться с нею, умереть в даре.

С Пушкиным это произошло буквально – так огромен был его дар и так многого он требовал от обладателя. Поэтика «незавершенности» – незавершенности внешней, а на деле дающей бесконечность, – была воплощена им и в собственной судьбе. Он испробовал все жанры, все они обнаруживали свою конечность, он был больше любого жанра, и в конце концов недостаточным оказался и жанр жизни. Тогда он умолк и – как делал он это в своих стихах и прозе – заставил говорить молчание.

● Главным камнем преткновения в понимании «Памятника» всегда считался «странный» характер связи (для некоторых – и вовсе ее отсутствие) между пятой строфой («Веленью Божию...») и предыдущими четырьмя. Доходило до того, что ее вовсе опускали – и в ученых разборах, и в школьном преподавании. В самом деле: после вполне понятных «непокорной главы» и «народной тропы», слов о посмертной славе во всей Руси великой и в подлунном мире, после «свободы», «чувств добрых» и пр., после всей стройной логики «апофеозы гордого, благородного самосознания гения» (Белинский) – неожиданно, нелогично, вне всякой последовательности идут слова о равнодушии к хвале и клевете: «не требуя венца» (ср. у Державина: «О муза, возгордись... Чело свое зарей бессмертия венчай»), «не оспоривай глупца»... В начале века М. Гершензону показалось, что он решил задачу, приписав первым четырем строфам иронический смысл: вот, мол, как обо мне будут думать и говорить и вот как (в пятой строфе) думаю я сам, смиряясь перед клеветой потомства. В статье «Двадцать строк» я попытался в свое время показать, какая это неправда, Но до конца выразить – да и понять – правду тогда не сумел. Сейчас, мне кажется, я лучше понимаю ее.

Пятая строфа и в самом деле – другая и о другом, чем все предыдущие; и связь тут в самом деле отчасти парадоксальна. В четырех строфах – десять раз сказано: «я», «я», «мой», «я», «обо мне», «меня», «я», «я пробуждал», «восславил я». В пятой «я» отсутствует совсем – есть только «веленье Божие» и Муза. Снимается проблема не только личных «заслуг», но и личного авторства. Грань между четырьмя строфами и пятой – грань между относительной истиной и абсолютной. В этом и «странность», и «парадоксальность» связи: не странно ли, в самом деле, что сначала говорится: я совершил, я сделал, «я пробуждал»,» я призывал», – а потом: нет, не я... Веленью Божию, о Муза...

Этим главным пушкинский «Памятник» и отличается от всех «Памятников». Там «я» было полновесным «я», и все сделанное было личной заслугой, и Муза сама себя венчала; там не было «веленья Божия»; там движение было горизонтально-историческим. Здесь миссия поэта осмысляется иначе, и движение вертикально.

● «Памятник» Пушкина отличается от других и тем, что он не просто последнее слово или «апофеоза», ни даже итог. Он – эхо. Он «шлет ответ».

«Голос», на который он отвечает, прозвучал десять лет (почти полных, без нескольких дней) назад. Это – «Пророк».

К нему «воззвали» в свое время, прозвучал «глас», и теперь он отвечает. Это не «памятник», а отчет о проделанной работе: как он выполнял веленное. Он очень строг в этом деле, он не судит сам о том, насколько исполнился он «волею», насколько хорошо видел и внимал; но насчет «морей и земель», например, он точен – насколько это вообще возможно: «Слух обо мне пройдет» – и намечает границы, в которых пройдет этот слух, и какие языки его назовут. Так же щепетильно точен он и в ответе на последнюю строку «Пророка»: «Глаголом жги сердца людей». Собственно, эти последние слова и находятся в эпицентре всего стихотворения: сердца людей. Ведь о сердцах он говорит, когда произносит: «народная тропа», «И славен буду я...», «И долго буду тем любезен я народу... чувства добрые... милость к падшим...», «душа в заветной лире». (Кстати – «заветная» вовсе не расплывчатый поэтизм: в «Пророке» и впрямь рассказывается о том, как был заключен завет, – именно в этом смысле лира была ему «завещана».)

Вот так я выполнял, говорит он, а судить не мне. Отсюда – равнодушие не только к клевете, но и к хвале людей – всех: и кому любезен, и кому нелюбезен.

Есть важная черта сходства в «Пророке» и «Памятнике».

То, что делается в «Пророке», делится на два акта: происходит примерно то, что в сказках. Сначала разрубленные части тела героя спрыскивают мертвой водой, и они срастаются. Потом – живой водой, и он оживает. Так происходит с Русланом. Так – и с Пророком. Кровавая операция – мертвая вода, после нее человек еще лежит «как труп». Потом – живая вода: «Бога глас».

Неправы были те, кто считал, что пятая строфа «Памятника» слабо связана с предыдущими строфами или что она противостоит предыдущим, отрицая их. Ведь живая вода не отрицает мертвой, и «Бога глас» не отрицает кровавого преображения человека в Пророка. Пятая строфа «Памятника» относится к предыдущим так же, как последнее четверостишие «Пророка» к предыдущему тексту. «Веленью Божию...» – ответ на «Восстань, пророк...»: вот я, кладу на чашу весов все, что я сделал. А на другой чаше – призвание и Завет. Смотри – исполнился ли я и исполнил ли.


1976–1986


От автора

Книга первая

Поэзия и судьба

Предисловие

Из предисловия к третьему изданию

Из предисловия ко второму изданию

Двадцать строк (1965)

Народная тропа (1963–1986)

1.

2. Человек из толпы

3. Кое-что из истории

4. Молодой пушкинист Анна Ахматова

5. Глубокие воды

6. «Ребенком будучи...»

7. Слово и идеал

8. «Мама»

9. Судьба одного послания

10. Кошка, которая смотрела на короля

11. Пинежский Пушкин

12. Избранница

13. Слово и молчание

14.

Русская картина мира

Добрым молодцам урок (1966–1980)

Часть первая

Часть вторая

«Наименее понятый жанр» (1974–1986, 1998)

Вблизи свободного романа. Главы для книги (1982)

Предисловие

Глава первая. «Начало большого стихотворения»

Предназначение (1979, 1998)

Космос Пушкина (1976–1986)