Пушкин. Избранные работы 1960-х1990-х гг. Т. I
| Вид материала | Документы |
- Приказ Министра обороны СССР «О переводе на семичасовой рабочий день и об упорядочении, 854.47kb.
- Исследование этой причины относится не к идее, как она существует в Разуме, а к природе, 118.86kb.
- Арап Петра Великого», «Капитанская дочка». И. Новиков «Пушкин на юге», Ю. Тынянов «Пушкин»,, 15.79kb.
- А. С. Пушкин в живописи > А. С. Пушкин. Словарь к сказкам А. С. Пушкина > А. С. Пушкин., 86.03kb.
- А. Н. Леонтьев Избранные психологические произведения, 6448.08kb.
- Из журнала Каучук и резина №2 1961 статьи по каучуку и резине, опубликованные в первом, 285.51kb.
- Сергей Лычагин «Макиавелли Н. Избранные произведения.», 922.62kb.
- Bank Austria Creditanstalt, 0221-00283/00, blz 12000 Избранные главы доклад, 625.47kb.
- Bank Austria Creditanstalt, 0221-00283/00, blz 12000 Избранные главы доклад, 286.59kb.
- Сказка «Три толстяка» (1924), роман «Зависть» (1927), 89.46kb.
В. Непомнящий. «Пушкин. Избранные работы 1960-х1990-х гг. Т. I. Поэзия и судьба»
В. Непомнящий
ПУШКИН
Избранные работы 1960-х – 1990-х гг.
Т. I. Поэзия и судьба.
ОТ АВТОРА
Из двух книг, составляющих это издание, одна уже не раз переиздавалась, другая появилась на свет недавно; одна складывалась на протяжении без малого четверти века, другая возникла за десять лет; одна писалась в советское время, другая в наше «новое время»; первую открывают страницы, написанные начинающим исследователем, во второй подытоживается сорокалетний писательский опыт.
Этими внешне-календарными обстоятельствами, пожалуй, и ограничиваются различия. Если бы не неудобства слишком большого объема, обе книги, сохраняя отдельность, могли бы помещаться под одной обложкой, называясь книгами в том примерно смысле, в каком этот термин употреблялся в античные и средние века применительно к главам и разделам одного труда. В то же время оказалось не так просто совместить их в одном издании, это не сборники, соединимые линейно, а композиции, каждая со своим началом и концом, своей логикой и динамикой и своей замкнутостью: последовательные во времени, они параллельны по сущности – перекликаются, рифмуют, взаимопроникают и, я бы даже сказал, взаимно друг друга в себя включают, сохраняя в то же время раздельность. Мне давно кажется, что я сорок лет пишу одну книгу, но не продолжающуюся, а разворачивающуюся изнутри, все время растущую, самокорректирующуюся и перестраивающуюся, – какой-то вечный черновик, стремящийся, но так и не могущий стать беловиком. Очевидно, здесь сказываются свойства того предмета, которым я занимаюсь: Пушкин – это никогда не итог, а всегда процесс.
Отличия настоящего издания обеих книг – «Поэзия и судьба» и «Пушкин. Русская картина мира» – от предыдущих их вариантов не только в том, что тексты в очередной раз заново отредактированы, а в иных местах очередной раз доработаны и дополнены, но – в композиции, составе, рубрикации; здесь изменения диктуются описанной выше единораздельной природой данного издания. Задача была в том, чтобы воспроизвести свойственный такой природе характер процесса, сочетающего неизменность основных ориентиров с постоянной динамикой, или, говоря по-пушкински, устойчивость (stabilité) со стремлением к «непрерывному совершенствованию» (perfectibilité indefinie, XII, 196)1, то есть характер устремленности к некой идеальной цели, или идеальному замыслу, – недостижимому, может быть и непостижимому, но притягательному; устремленности, власть которой знакома, наверное, всякому, кто пишет не ради забавы или корысти.
* * *
Задачу я выполнил как мог. В практическом производственном плане идея издания (принадлежащая самим издателям) начала осуществляться тогда, когда со мной приключилась серьезная болезнь, переломавшая все планы, отнявшая целых два месяца и много сил. В нашу деревню под Сергиевым Посадом мы с семьей выбрались в нынешнем году еле-еле и как никогда поздно. После небывало дождливого июня земля представила нам зрелище роскошное и жуткое: безграничный вширь и в высоту разгул крапивы, лебеды, ромашки, осота, конского щавеля, репейника и всякого иного сорняка, – об огороде и думать нечего: хоть обкосить бы кусты, деревья да затерявшиеся в траве островки цветов. Но когда этим заниматься: со мной набор вот этого самого двухтомника, его требуется прочесть, выправить, внести накопившиеся изменения в текст, решить непростые композиционные проблемы, обнаружившиеся в том, что получилось, написать предисловие «От автора», и все это – срочно, невзирая ни на неотвратимые заботы деревенского быта (да еще когда вода подается раз-два в неделю, магазин давно не существует, автобус то ходит, то нет), ни на послебольничное мое состояние с его постоянным чувством усталости, какой-то неуверенности во всем организме, нехваткой простой жизненной энергии и тоскливой на все это досадой.
А темным фоном и даже как бы в унисон – навязчивое чувство, уже привыкшее укладываться в пушкинские строки «... средь новых поколений Докучный гость и лишний, и чужой»: наступила новая эра, которую все чаще называют посткультурной, идет новое человечество, экономическое человечество, – нужно ли ему то, что называли культурой поколения, укорененные в классической традиции, на Руси знаменуемой именем Пушкина? Не останется ли эта традиция берегом, отдаляющимся за кормой, достоянием истории, в лучшем случае предметом для игры в бисер в рафинированной среде знатоков? Что это будет за культура и какая это будет Россия? И к кому «средь новых поколений» мира тотального рынка и глобальной информатизации, делящего людей на стадо потребителей и элиту знатоков, – к кому обращаться мне, всегда адресовавшемуся к просто людям, ко всем? Между знатоками я никогда не был вполне своим (патриархи пушкиноведения С. М. Бонди, Д. Д. Благой, Т. Г. Цявловская, их ученики и последователи меня откровенно не принимали); те же, кто откликался как своему – Чуковский и Ахматова, Твардовский и Свиридов, Домбровский, Астафьев и Солженицын, – это просто люди. Кому в потребительскую эру нужно будет то, что я делал и делаю, кроме тех, кто родился и сформировался в минувшем веке?
И вот, на следующий день после приезда в деревню, мне приносят письмо. Факт настолько необычайный и ошеломительный, что я, подобно обитателям Обломовки, долго верчу в руках конверт (Ярославская область, Ростовский район, поселок С., улица, дом, квартира), словно сквозь него пытаясь угадать, что бы там внутри могло быть. За все двадцать лет, что мы живем – подолгу, порой по полгода – в нашей Махре, писем сюда мне никто не писал. Ездить – ездят, но почтового адреса никто из знакомых не знает, да я и сам толком не помню. А тут письмо от незнакомого человека. Точнее – незнакомки. Подробный, с индексом, адрес. Разборчивый, аккуратный, некрупный почерк на оборотах канцелярских бланков («Лист 4 приложения к форме 3. Виды работ... Трудовые затраты...»):
Здравствуйте, уважаемый писатель, не знаю Вашего отчества, извините. Не могу обращаться к Вам по имени, так как мне всего 17 лет, буду называть Вас – писатель.
Очень интересны Ваши эссе, не знаю никого, кто бы мог так искусно анализировать Александра Сергеевича Пушкина, кроме Вас2. Из моих знакомых, к сожалению, нет никого, кто мог бы со мною поговорить по какой-либо теме литературы. Очень буду рада, если Вы прочитаете это письмо, потому что мне больше обратиться не к кому. Мне очень хочется понять, почему А.С. Пушкин так завладел сердцами русских людей. Почему никто другой таким тщательным образом не разбирается <...> Неужели его «дар пророчества», как Вы сказали, настолько интересное и привлекающее к себе внимание явление? Нет, я не хочу критиковать этого поэта, я его очень люблю; но кто нам – потомкам тех времен, разрешил тревожить дух поэта после смерти, по тысяче раз пересказывать его биографию, делать какие-то свои собственные выводы, да еще страдать из-за того, что он рано ушел из жизни. Почему именно в этом человеке, конечно, жившем давно, нас интересует русская история, понимание этим человеком положения людей в водовороте истории; и почему именно его произведения мы называем пророческими, ведь все произведения – художественные, и какие-то моменты в них – ничего кроме простого воображения писателя. Неужели эти воображения и интересуют нас, их мы называем «даром пророчества?» Или что-то другое? Но ведь все остальное – красивый пересказ событий тех времен! Или я ошибаюсь? Человеку свойственно ошибаться.
Имя А. С. Пушкина фигурирует почти во всех науках. Что же он такого сделал, чтобы о нем говорили повсюду: в школе, дома, по телевизору, радио, на улице, на праздниках и даже в шумных компаниях. Почему других, не менее известных писателей и поэтов, мы часто забываем в повседневной жизни, как это можно объяснить?<...> Мы не можем найти подходящих слов, когда видим что-то похожее на то, что описано в его стихах, чтобы изобразить явление по-своему. И мы смотрим на это явление, и в голове проговариваются строчки из Пушкина. Почему Тургенев, Достоевский и даже Толстой не приходят нам в голову, когда мы видим симпатичную молодую девушку, которая очень часто бывает похожа именно на «Татьяны милый идеал», а, например, не на княжну Мэри или Наташу Ростову. Никто ведь при обычных обстоятельствах не вспомнит монолог Фамусова или как начинается «Мцыри». Но почти каждый с уверенностью начнет «Евгения Онегина»: «Мой дядя самых честных правил...» и т.д. Почему так происходит? Неужели этот великий поэт – А.С. Пушкин – самый умный? Наверно, поэтому Бог ему позволил «жить» вечно и во все времена волновать сердца людей. Почему же тогда он не сделался царем, почему не вознесся над всем миром и не провозгласил свою волю, не сказал свое вечное слово? На этот вопрос я не могу ответить. Возможно, эти мысли – только игра моего воображения.
А может быть, он нам просто понравился своим умением находить счастье в повседневной жизни и проблемах, красиво описывать явления природы и возносить хвалу женскому обаянию. Может, именно поэтому мы решили поискать в его сочинениях что-то особенное и, заметив скрытый смысл в его произведениях (возможно, этот смысл мы сами и придумали), провозгласили Пушкина пророком. А что нам оставалось делать? Может, мы просто не поняли его слова, что он хотел сказать, и каждый пытается по-своему что-то объяснить. Естественно, он нас не спрашивал, о чем ему писать, чтобы нам было интересно читать и легко понимать. Поэтому мы должны мыслить по-пушкинскому, т.е. как он думал, а не по-своему, чтобы в чем-то разобраться. Иначе никто не поймет этого человека, кроме него самого. И все это непонятное мы называем сверхъестественным, иначе пророчеством. Может, так?
Зачем же тогда учителя удивляются на детей, которые говорят, что не понимают Пушкина. Какой парадокс.
Конечно, каждый понимает по-своему поэзию (прозу), каждому она приносит чуточку наслаждения: чувствовать или анализировать; но невозможно, чтобы все видели в ней одно и то же <...>.
Я тоже во многом не понимаю Пушкина, в чем-то с ним не соглашаюсь, но еще больше не понимаю, зачем “по ниточкам”, “по деталькам” его разбирать, ведь он не конструктор, а целый, и человек. Конечно, поэта можно анализировать и нужно, но там, где он показывает свои мысли, а не там, где он “играет” или сомневается3. Ведь мы можем со злорадством найти ниточку несовершенства в его поэзии (прозе) и обличить перед всем светом, гордясь находкой. Во что это может вылиться – все его труды «в пух и прах»? Такого нельзя допустить. Я боюсь подобных мыслей.
Если Вам это кажется глупыми, субъективными измышлениями, уважаемый писатель, не отвечайте на возникшие вопросы, но я буду рада, что Вы выслушали мои мысли, и попытаюсь сама найти ответы.
Смирнова Надя. 16.06.2001 г.
Говорят, что Бог троицу любит. Дважды – это есть в обеих моих книгах – обращался я к случаям из своей жизни, когда Пушкин с неожиданной, неправдоподобной (иные коллеги и критики никак не верили – иронизировали или прощали) наглядностью представал в живых связях с жизнью нашей нынешней, с общей нашей судьбой – человеческой и народной; когда «народная тропа» въяве просматривалась меж заботами житья-бытья и эмпиреями науки. И вот – третья встреча такого рода.
Впрочем – такого, да не такого. Прежних, давних теперь уже, моих собеседников проблема Пушкина волновала со сторон пусть важных, но частных; само явление Пушкина, его природа, масштаб, уникальность места в культуре и истории России были вне обсуждений, тут все было ясно, все решала полуторавековая – начиная с Гоголя, продолжая Достоевским и до наших дней – традиция осмысления феномена Пушкина, и мы были внутри нее, я и мои собеседники. В этом же письме дело обстоит иначе: а что, собственно, такое – Пушкин, «этот поэт»? Иначе говоря, Смирнова Надя, сама, вероятно, о том не подозревая, от лица «новых поколений» бросает названной выше традиции вызов – и притом так, словно и традиции никакой не было, а просто надо начать все заново: почему, мол, яблоко падает не вверх, а вниз?
И вот я сижу за столом на расчищенном от зарослей травы пятачке около посаженной мною и могуче вымахавшей за несколько лет березы, передо мною срочная работа, времени нет, а я сижу и размышляю, как мне быть с письмом замечательной девочки прямого и самостоятельного характера, чистой души и явно философского склада ума, чего больше в ее вопросах – неведения в делах эстетики и филологии, веяний новейшей базаровщины или отважной пытливости, стремления «во всем... дойти до самой сути», как сказал поэт прошлого ХХ века? Что мне отвечать на наивные и детски глубокие, суровые и целомудренные вопросы этого быстрого разумом Невтона века XXI?
А вот именно то и отвечать, соображаю я, что сказано здесь, в этих двух книгах, которые я готовлю к изданию, а когда выйдут – подарю Наде Смирновой. Ибо как бы наивно или шокирующе для нас, «старых русских», ни выглядели иные ее вопросы, – они ведь в сущности те же, какие лежали когда-то (да и сейчас лежат) в основе моей работы. Так что адрес – не только почтовый – найден верно. Традиция не осталась за бортом: ей бросает, в старой как мир жажде истины, вызов просто человек, выросший уже в новую эру, в новой России, лишенный многих драгоценных культурных и иных ориентиров и свободный выбирать, на голой земле, – какие традиции и ценности ему близки и что такое культура: предмет потребления или труд души. И к ней же, к этой старой традиции, обращается он как к наиболее желанному собеседнику – ибо, судя по всему, выбирает труд души.
Ничего случайного в жизни не бывает. Письмо, первое за двадцать лет, нашло меня в деревне как раз тогда, когда это нужно было мне, моему делу. И в нем оказалось востребовано “новым поколением” то, что я пытаюсь постигнуть – в жизни, в человеке, в культуре, в России, – через изучение Пушкина. И девочка, написавшая письмо, носит, как нарочно, одну из распространеннейших на Руси фамилий. И зовут ее – Надежда.
Воля ваша, во всем этом что-то есть.
Пушкина я цитирую по Большому академическому собранию сочинений (Изд. АН СССР, 1937–1949), а также по академическому десятитомнику издания 1957–1958 гг.
В цитатах из Пушкина (и других авторов) курсивы – мои. Слова, выделенные самими цитируемыми авторами, даются в разрядку. Кое-где я счел возможным сопроводить ранние тексты отсылками к более поздним трудам других исследователей. В сносках тексты коллег указываются, как правило, в их последних изданиях.
Как уже сказано, обе книги – не сборники, в них важен момент движения. Поэтому все работы датируются.
Июль 2001 г.
с. Махра Сергиево-
Посадского района