Geum.ru

Пушкин. Избранные работы 1960-х1990-х гг. Т. I

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   21   22   23   24   25   26   27   28   ...   48

25.



Речь идет о пушкинском замысле «Папесса Иоанна»137, относящемся как раз к 1834–1835 годам и основанном на эпизоде церковной истории (IX век), ставшем темой легенд, народных преданий, мистерий и литературных произведений. В одной из средневековых хроник рассказывается о некоей женщине, которая «оказала такие успехи в словесных науках, что поистине не находила себе равного», «великих учителей делала своими учениками и слушателями» и после смерти папы Льва IV «единогласно избрана была в папы. Но во время своего папства она забеременела от одного из приближенных... Шествуя во время процессии из храма св. Петра в Латеран, в узкой улице между Колизеем и церковью св. Климента, она родила, тотчас же умерла и там же, говорят, была погребена».

Апофеоз первосвященника римского Иоанна VIII. Превосходная игра о госпоже Ютте, которая была папой в Риме и из ларца чрева своего родила ребеночка на римский престол» – так называлась мистерия Дитриха Шернберга (XV век), по словам Леве-Веймара, «пышная трагедия» о «жизни этой прославленной папессы, – картина ее смерти, ее мук в чистилище и допущение ее на небеса после того, как она искупила свои грехи».

«Дочь честного ремесленника, – набрасывает Пушкин, знавший сюжет по пересказу французского литератора Леве-Веймара, – который дивится ее учености, простоватая мать, не видящая в этом ничего хорошего...

С т р а с т ь к з н а н и ю.

Ученый (д е м о н з н а н и я)... Ч е с т о л ю б и е...

Жанна в Риме, кардиналом, папа умирает – Конклав – ее делают папой... Жанна начинает скучать138. Приезжает испанский посланник, ее товарищ в годы ученья... Она становится его любовницей. Она рожает между Колизеем и монастырем... Дьявол ее уносит».

«Если это драма, – приписано к программе «Папессы Иоанны», – она слишком будет напоминать «Фауста»...»

Фауст... Так в круг тем, образов и символов, с которыми связаны пушкинские сказки, в первую очередь – о Золотом петушке и о рыбаке и рыбке, входит еще одна вечная тема. С громадной глубины, из далеких символических пластов пушкинского художественного мира слышно эхо величественного и трагедийного шествия познающего человечества с его великой «алчностью» к обладанию миром, с его необузданным стремлением к власти – отнюдь не над собой, а над всем мирозданием, с его «честолюбивой» жаждой узурпировать все права на вселенную. «Мутные и чумные скопления паров» – порождение этого честолюбия. Они отравляют воздух мира, застилают его небо и рождают в творческом сознании поэта зловещие предчувствия.

Демонизм знания и божественное в знании – тема эта волновала Пушкина глубоко и бесконечно. «Антиномии» «Золотого петушка», неразрешимые противоречия его автобиографического пласта – противоречия между автором как судией и им же как судимым, между им торжествующим и страдающим, между слепым и пророком, – говорят в плане этой темы особенно внятно, и не только как личные проблемы: автор осознает себя представителем рода человеческого, который не исчерпывается ни титулом «красы вселенной, венца всего живущего», ни клеймом «квинтэссенции праха». Окончательный выбор между первым и вторым зависит от самого человечества. Сегодня «Сказка о Золотом петушке» и впрямь звучит пророчески.

...Пушкинский план «Папессы Иоанны» заканчивается словами: «Она рожает между Колизеем и монастырем» – между древней ареной кровавых развлечений и обителью, предназначенной для духовного восхождения. «Дьявол ее уносит».

Но ведь это лишь план.

В финале мистерии Дитриха Шернберга, в тяжеловесных, но по-своему прекрасных, немецких стихах, обращенных к несчастной героине, говорится:


Оставь все заботы

И пребудешь со Мной в вечной радости.


Мы не знаем, как воплотился бы пушкинский план произведения о «женщине-Фаусте». Но мы знаем, что пушкинский пафос сюжетной развязкой не исчерпывается: не случайно, кстати, так часты у Пушкина «открытые финалы», оставляющие возможность дальнейшего пути для человеческой души. Такая открытость есть и в «Сказке о Золотом петушке». У героя сказки была возможность искупить всю свою неправедную жизнь – стоило совершить лишь один поступок: исполнить данное слово. Судьба человека может быть обратима, это зависит от человека; может быть, отсюда – «назидательная» концовка, так нехарактерная у Пушкина: «Добрым молодцам урок». Чутким пророческим ухом слыша «закон» человеческого бытия, «механизм» судьбы, отраженные древним мифологическим мышлением, породившим сказку как жанр, Пушкин стремится перешагнуть границы такого мышления: он слышит также, что бытие не механизм и жизнь не математика, если есть истинная любовь. Чудо, как говорилось в самом начале, механизма не имеет и формулам неподвластно. Если есть любовь, квинтэссенция праха становится красой вселенной, венцом всего живущего. Путь к этому открыт. Может быть, в этом и состоит человеческий смысл древнего символа: белый петух, у которого ноги в преисподней, а голова – под престолом славы.


* * *


Последняя сказка Пушкина – единственный плод его последней Болдинской осени, и в этом есть свой смысл. Представляющая собой удивительный образец лаконизма пушкинской большой формы, она занимает чрезвычайно важное место в творческой и духовной биографии автора.

В цикле сказок Пушкина повторилась – по-своему, отраженно – история разрушения жанра древней сказки. Этот опыт открыл новые пути для русской культуры. Непризнанные сами, пушкинские сказки оказали мощное опосредствованное влияние на становление русского реализма, в котором фольклор получил принципиально новую роль активной формообразующей и смыслообразующей силы.

Опыт этот, однако, не был процессом мирного и безмятежного сотрудничества. Языческий мифологизм сказочного мышления ориентировался на натуральные законы бытия как великой Машины, работающей вечно и всегда одинаково, реагирующей на те или иные «прикосновения» человека соответственным и тоже всегда одинаковым образом. Мифологическое мышление фиксировало и воспроизводило – в данном случае в форме сказки – «алгоритм» этого Механизма, переводя его на язык сказочных событий; тем самым оно как бы расшифровывало бытие, разлагая его на элементы и «функции» (вспомним систему сказки по В.Проппу), делая его внятным человеку, уча человека правильно с ним «обращаться». Это была по-своему чрезвычайно совершенная система, запечатлевшая в символической форме глубокое знание «первоначал» бытия. Единственное, что оставалось для нее малодоступным, не поддаваясь «механической» расшифровке, разложению на элементы и функции, был сам человек, «венец всего живущего». Бесконечно слабый «от природы» перед гигантской Машиной мироздания и ее тайнами, он тем не менее противостоял мирозданию как равный, одерживая победы над гораздо более сильными «от природы» неприятелями и разгадывая казалось бы непосильные для него загадки. Загадку же самого человека мифологическое мышление разрешить не могло: «расшифровывая» законы, по которым действуют силы «естества», силу человеческую оно, напротив, должно было «зашифровывать», вводя в повествование магические предметы, чудеса, волшебства и сверхъестественных помощников человека, благоволящих к нему в награду за добро или в предвидении добра. Осознать и выразить ту истину, что сам человек, «краса вселенной», есть чудо, существо «сверхъестественное», сверхприродное, что его чудесная сила – не в магии, которой ему разрешают пользоваться в награду за его добрые, человеческие и человечные, качества, а в самих этих качествах – вере и верности, любви и отваге, в самом человеческом достоинстве, в наличии живой души, – осознать и выразить это языческое мышление способно не было. Пушкин, работая над сказками, интуитивно, как художник-творец, ощущал потребность выйти из этого в буквальном смысле магического круга мифологических представлений, – оставляя в неприкосновенности саму модель мира, глубоко запечатлевшую наличие в бытии объективных и твердых законов.

В результате в процессе взаимодействия уже развитого пушкинского метода с одной из древних и прочно опирающихся на канон форм народного творчества родился цикл пушкинских сказок, завершающийся «Золотым петушком», – одним из самых выразительных, сжатых, способных развертываться в универсальность вариантов того образа мира, который занимает центральное место в пушкинском творчестве. Это образ Творения в его соотнесенности с человеком как духовным и нравственным существом – мироздания, глубоко в себя принимающего действия человека и отвечающего на них так, как они заслуживают: мироздания, которое служит человеку как существу «сверхъестественному», духовному – и не служит ему, и извергает его из себя в область хаоса и смерти, когда он опускается до уровня своего животного «естества».

Опору и подтверждение такого художнического ощущения Пушкин нашел, обратившись к народной сказке и соотнеся ее с литературой. «Золотой петушок», созданный на литературной, новеллистической основе с учетом опыта фольклора, стал итогом цикла пушкинских сказок, выразившим в сжатой, массивной и в то же время необычайно глубоко, детально и тонко разработанной форме основное содержание всей работы над циклом – и национальное, и общечеловеческое. Быть может, позволительно сказать, что эта сказка-притча заключает в себе черты того жанра, который с древних времен называется учением. «Золотой петушок» завершает ряд пушкинских сказок, но можно, не боясь парадокса, сказать, что он был как бы прежде их всех, – так само ощущение цели предшествует ее достижению.

Несмотря на «разрушение жанра», художественный мир пушкинских сказок целостен и нерушим благодаря высоким ценностям, положенным в его основу. Мы осмысляем его – а он остается неразъято прекрасным и вечным. Расстилаются просторы земли, пахнет лесом и морем, и видно далеко во все концы света, и на одном краю вечно сидит царь Салтан в своем золотом венце и грустит, а на другом – Гвидон в княжьей шапке, и тоже грустит; и где-то Балда с попом объегоривают друг друга, а царевна, подбираясь, поднимается на крыльцо, и Елисей все скачет и скачет по горам и долам, и вопрошает Солнце, и Месяц, и Ветер. В тесном ущелье, в вечной тишине, лежат на кровавой мураве два брата, и бродят вокруг них одинокие кони. А к морю и от моря вечно ходит старый рыбак – ходит и ходит, туда-сюда, туда-сюда...


1966–1980