Пушкин. Избранные работы 1960-х1990-х гг. Т. I

Вид материалаДокументы
Могучий состязаться мнил, Безумной гордостью обильный; Но ты, Господь, его смирил.
Подобный материал:
1   ...   18   19   20   21   22   23   24   25   ...   48

20.



Постепенно вырисовывается одно из объяснений того, почему в цикле сказок появилась восточная легенда.

Человек страстный и горячий по своей поэтической природе, Пушкин «карателем» и «мстителем» не был, – дар художнической объективности препятствовал этому.

Но ему необходимо было воплотить идею возмездия, никак не умещавшуюся в его русские сказки.

И тогда ему пришел на помощь воинственный дух Корана. Перевоплотившись, усвоив художнически его надчеловеческий пафос, поэт на время смог обрести те черты, которые ему самому чужды.

Цикл, начавшийся веселой сказкой, в которой герой, захотевший получить «повара, конюха и плотника» в одном лице, да еще по дешевке, в финале вынужден «подставить лоб», закончился притчей, герой которой, отблагодаривший за услугу ударом «по лбу», сам в ответ получает смертельный удар «в темя».

Возмездие в древности возвещали пророки. Автор притчи и ощущает себя пророком – которого обманули, которого выслушать не захотели, которого унизили и осмеяли.

В таком контексте соответственно работают многозначные образы сказки. Судьба автора-пророка – это судьба мудреца Звездочета, который доверился царю «как другу», а когда наступила пора выполнения обещаний, получил («Подь поближе. Что прикажешь?») «жезлом по лбу». А в женском образе подобное же инобытие получает сияющая «как заря» Муза, которую царь пожелал присвоить себе. Заглавный же образ птицы, охраняющей покой страны и предвещающей беду, – пророческий дар поэта.

Но поэт-пророк говорит, казнит и венчает не от себя. Он помнит, что исполнен не своею волей.

Начавшись как призрачное кружение намеков, вихрь событий во второй половине сказки убыстряется, и к финалу:


Встрепенулся, клюнул в темя

И взвился... и в то же время

С колесницы пал Дадон –

Охнул раз, – и умер он –


кружение превратится в грозно взвившийся смерч. Последний вздох царя полон жуткой достоверности, а в словах: «Сказка ложь...» – твердо звучит: имеющий уши да слышит.

Ведь, горделиво вопрошая мудреца: «Полно, знаешь ли, кто я?» – герой сказки не слышит в своем вопросе рокового обратного смысла. Сам-то он разве ведает – кто он есть? и что перед ним? и какая идет игра?122


С тобой древле, о Всесильный,

Могучий состязаться мнил,

Безумной гордостью обильный;

Но ты, Господь, его смирил.

21.



В мае 1826 года Пушкин писал Вяземскому: «Судьба не перестает с тобою проказить. Не сердись на нее, ибо не ведает, что творит. Представь себе ее огромной обезьяной, которой дана полная воля. Кто посадит ее на цепь? не ты, не я, никто».

Предвосхитивший «героя» знаменитого рассказа Эдгара По «Убийство на улице Морг» жуткий образ – воплощение слепого произвола – был метафорой выразительной, но имевшей для Пушкина значение временное. Все его творчество, в особенности позднее, было исследованием того, что люди называют судьбой. Исследование не есть констатация бессмысленности.

Обычно в «Золотом петушке» видят только политическую сатиру. Но это лишь один слой смысла: даже в самых «не личных» произведениях Пушкин – хотел он того или нет – писал и о себе.

И он смолоду был грозен, а «под старость»123 захотел «покой себе устроить» в поэтическом сне сказочного мира. И он гнался за призраками124; и он никак не хотел расплачиваться за сделанные ему «одолженья», никак не хотел «подарить» свою Шамаханскую царицу, свою свободу «белому царю», отдать ее обратно.

И что-то грозно пророческое есть в том продолжении, какое получила тут тема дороги, отражающая стремление к покою и прочному «положению» – стремление, не отрезвленное даже кровавой драмой («Что за страшная картина!») декабря 25-го – июля 26 года125; в продолжении, какое получила тема женщины – хранительницы очага – в образе Шамаханской царицы, которая «сияя как заря Тихо встретила» героя, которая в черновике «бела, добра», «черноброва, круглолица», похожа на героиню «Сказки о мертвой царевне» («Тихомолком расцветая... Белолица, черноброва, Нраву кроткого такого...») и встреча с которой принесла герою гибель.

«...Как на свадьбе... Пировал у ней Дадон», «Рад и счастлив был Дадон», – набрасывает Пушкин в черновиках. «Я должен был на тебе жениться, потому что всю жизнь был бы без тебя несчастлив», – писал он жене двумя месяцами раньше.

Так где же пень и где волк?

Подняв бич сатиры, автор замахивается и на себя – самого себя ставит на одну из клеток шахматной доски.

И получается, что судьба Дадона – это и его судьба, а быть может, и человеческая судьба вообще.

Он обращается к «судьбе народной», пишет историю Пугачева и роман о пугачевщине. Оставлены и фантасмагория «Бесов», и сказки, и вот уже не «Еду, еду в чистом поле», а по вполне реальной, обычной «узкой дороге, или точнее по следу, проложенному крестьянскими санями», едет, едет обыкновенный Петруша Гринев с обыкновенным ямщиком и вдруг... «Все исчезло. «Ну, барин, – закричал ямщик, – беда: буран!»

...Я ничего не мог различить, Мутно небо, ночь мутна...

кроме мутного кружения метели... В мутной месяца игре

Закружились бесы разны...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . ...лошади шли шагом – и скоро стали. Кони стали...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

– «Что же ты не едешь?» – спросил я «Эй, пошел, ямщик!...»

ямщика с нетерпением.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .


«Да что ехать? – отвечал он, слезая с «Нет мочи: Коням, барин,

облучка; – невесть и так куда заехали; тяжело; Вьюга мне

дороги нет, и мгла кругом». слипает очи; Все дороги

занесло...»

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Я глядел во все стороны, надеясь уви- Хоть убей, следа не видно...

деть хоть признак жила или дороги,

но ничего не мог различить...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

«Эй, ямщик!.. смотри: что там такое «Что там в поле?»

чернеется?»

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

«А Бог знает, барин... воз не воз, де- «Кто их знает? пень или

рево не дерево... Должно быть, или волк?»

волк или человек».

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Ветер выл с такой свирепой выразитель- Визгом жалобным и воем

ностью, что казался одушевленным... надрывая сердце мне...


«Бесы» не остались прологом к сказкам. После «Золотого петушка», за сорок лет до того, как Достоевский взял из них эпиграф к одноименному роману, они приобрели новое обличье и ворвались в исторический роман.

«Сбились мы. Что делать нам! В поле бес нас водит, видно, Да кружит по сторонам...»

«Вот уж он далече скачет, Лишь глаза во мгле горят...»

И вот из мглы – не воз, не пень, не волк, а – Вожатый: «– Дорога-то здесь; я стою на твердой полосе... да что толку?»

И, раздувая ноздри, нюхает по-звериному воздух:

«Ну, слава Богу, жило недалеко...»

А потом был сон про мужика, который «выхватил топор из-за спины и стал махать во все стороны. Я хотел бежать... и не мог; комната наполнилась мертвыми телами, я спотыкался о тела и скользил в кровавых лужах...».


...По кровавой мураве...


«Страшный мужик ласково меня кликал, говоря: «Не бойсь, подойди под мое благословение...» Ужас и недоумение овладели мною... И в эту минуту я проснулся...»

...И, проснувшись, увидел черную бороду и два сверкающих глаза: «Здесь, ваше благородие». И, проснувшись, увидел «русский бунт», потрясший до основания огромное государство. И, проснувшись, увидел людей с «красными рожами и блистающими глазами», распевавших старую разбойничью песню о виселице, и казнь Пугачева – он узнал его в толпе и кивнул головою, «которая через минуту, мертвая и окровавленная, показана была народу»...


Чему, чему свидетели мы были...