Geum.ru

Пушкин. Избранные работы 1960-х1990-х гг. Т. I

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   19   20   21   22   23   24   25   26   ...   48

22.



Роман о пугачевщине, в начале которого завывает буран, – параллель к сказкам, у колыбели которых стояли «Бесы». «Смолоду был грозен он» – начинается рассказ о русском Дадоне. «Береги честь смолоду» – начинается роман о русском Гвидоне.

Об этом уже говорилось в другом месте (см. «Слово и идеал»). Сейчас же надо заметить, что Гринев не только герой сказки жизни, не только одна из фигур на доске истории. Он еще и верный, честный, беспристрастный свидетель истории и летописец поучительной собственной судьбы.

Создатель Пимена – тоже свидетель истории, одним из «игралищ» которой он был, и летописец собственной судьбы, которая в микрокосме своем представляла и арену истории.

И здесь трагическое противоречие судии и жертвы, сатиры и автосатиры, Дадона и звездочета в одном и том же авторском «я» получает новое звучание. Ведь тот, чьему чуткому слуху суждено прикосновение божественного глагола и чья душа при этом «встрепенется, Как пробудившийся орел»126, есть всего лишь некто «меж детей ничтожных мира», столь же, как и остальные, достойный и суда, и сожаления, и насмешки. И не в поднебесье, а в заботах суетного света, в пустыне мрачной, это грешное дитя мира – если оно томимо духовной жаждою – встречает шестикрылого серафима и принимает муки посвящения в миссию свидетеля. Свидетеля, способного подняться над своею и чужою «жизни мышьей беготней» и записать открывшуюся ему картину судеб человеческих так, чтобы прояснился в ней и порядок, и смысл, и урок.

23.



Снимем теперь вопрос о биографических применениях и вернемся к сказке как данности, имеющей некоторый общий смысл. Не для одного же себя или узкого круга посвященных Пушкин писал ее.

Отвлеченная своим открытием, Анна Ахматова повторила общую ошибку, увидев в «Золотом петушке» «неясность» и «фабульные невязки». Ничего этого в сказке нет. Ошибка происходила оттого, что думали, будто фабула построена на Дадоне, будто сюжет можно понять из поступков Дадона. Но ведь Дадон – действующее лицо лишь в том смысле, в каком «действует» в шахматной задаче король черных, которые достигают восьмой горизонтали, берут там ферзя белых, объявляют шах их королю «В сарачинской шапке белой» – и в ответ получают мат. Сюжет сказки нельзя понять из поступков Дадона, потому что их нет, они иллюзия. «Царствуй, лежа на боку!» – формула всей его жизни.

Ведь человеческий поступок – это вовсе не любое движение, которое делает человек (народная сказка прекрасно знает это и отражает в своей строгой структуре). Взять, отнять, перетянуть к себе, урвать – суть животные движения, а не человеческие поступки. Ничего поступательного в них нет, они лишь пассивно воспроизводят естество, удовлетворяют его желания, отправляют его потребности. В человеческом же смысле поступок – это отдать.

То, что происходит в сказке, объяснено с самого начала:


...Жил-был славный царь Дадон

Смолоду был грозен он

И соседям то и дело

Наносил обиды смело,

Но под старость захотел

Отдохнуть от ратных дел

И покой себе устроить...


Дадон привык только брать и получать: когда хочется – обижать, когда хочется – отдыхать. Он и покоя захотел дарового – в обмен на самонадеянное обещание. Он и на смерть сыновей отозвался лишь воплями – и тут же погрузился в наслаждения, которые привык получать так, ни за что. Он «смолоду» делал то, чего человеку делать нельзя, и думал, что так и надо, что за это ничего не будет. И вот пришел момент, когда погибли, убили друг друга его сыновья, когда уже началось, – а он ничего не видит и продолжает жить как жил, пирует и веселится.

И когда ему впервые сказали: «не гонялся бы ты за дешевизной», сказали, что нужно платить, нужно совершить наконец поступок, – он принял это как оскорбление и бессмыслицу.

И когда он ударил своим жезлом того, кому должен был отдать, то это и был его последний антипоступок: он нанес удар себе, единожды и сразу заплатив за все и отдав все. Это был тот случай «меры за меру», который описал Бальзак в «Шагреневой коже», а Уайльд в «Портрете Дориана Грея».

Неисполнение слова – страшный грех. В слове – вся полнота Бытия, ибо Слово было в начале Бытия, у Бога (Иоан., 1, 1). Слово священно, и оно дано только человеку. Оскорбление слова, нарушение его есть оскорбление всего Бытия. Неисполнение слова героем сказки – итог того способа жизни, который показан в самых первых строках этой сказки о человеке, считающем себя хозяином в мире.

«В поле бес нас водит, видно». Бес всю жизнь «кружил» героя вокруг него самого. Считая себя всем, герой тем самым делал все для того, чтобы стать ничем, – и наконец сделал это. И пытаться уяснять смысл сказки с позиции Дадона, с его перевернутой точки зрения, – все равно что пытаться понять картину Брейгеля «Слепые» с точки зрения изображенных на ней слепых.

Вторая ошибка в толковании «Золотого петушка» состояла в том, что тот план, в котором действуют Звездочет, Петушок и Девица, считали планом вторым, второстепенным, задним планом – и рассматривали этих персонажей в удалении перспективы. На самом деле тут совсем другая композиция, другой «прием». Он известен нам по иконописи и играет у Пушкина значительнейшую, еще не исследованную роль. Его часто называют «обратной перспективой».

Дадон помещен на переднем плане, это так, но перспективное «сокращение» идет не от него в глубь «картины», наоборот – из ее глубины по направлению к Дадону, который мал. Он так же мал на фоне «заднего плана», как Старуха на фоне моря, которым она хотела бы повелевать. И каждым своим антипоступком он усугубляет эту свою малость – пока не исчезает совсем.

Как море реагировало на притязания Старухи, так мир отвечает на действия и желания Дадона. Идею такого рода философски жестко воплотила фантастика ХХ века: в «Солярисе» С. Лема мыслящий «океан» отзывается на помыслы героев, материализуя эти помыслы. Нечто подобное происходит в «Сказке о Золотом петушке». Это притча об исполнении желаний и о том, что ничто из делаемого человеком не падает в пустоту.

Поэтому третья ошибка заключалась в том, что Звездочета, Петушка и Девицу рассматривали как обычных действующих лиц, связанных друг с другом в «подтексте». Но подтекста в сказке не бывает, в ней бывают смыслы. И по смыслу три персонажа составляют в сказке целое. Это целое есть исполнение желаний.

Шамаханская царица, Звездочет и Петушок – «никакие» потому, что они не «персонажи», а лишь зеркало, лишь эхо, которое издает мир в ответ на поведение и желания героя. Они кажутся «дружественными», а оказываются «враждебными» герою потому, что само поведение его таково: Дадон думает, что совершает поступки, и притом в своих интересах, а на самом деле это антипоступки, и совершает он их против себя. Сделав все для того, чтобы не заслужить покоя, он, тем не менее, пожелал, чтобы его оградили и от обиженных соседей, и от «другой беды незваной». И желание это было исполнено: внешние враги притихли. Но ведь осталась «другая беда» – в самом Дадоне. На нее и указывал Петушок – так было договорено: оберегать от любой беды. Шамаханская царица – это вожделение Дадона, своеволие его хотений, воплощенное в «девице». Ради вожделения Дадон «забыл» «смерть обоих сыновей», ради вожделения нарушил царское слово, ради вожделения ударил того, кому должен был отдать. Вожделение хихикает как ведьма, вожделение «Не боится, знать, греха». И вдруг вожделение «пропало». Потому что умер Дадон.

В каждой душе, даже самой падшей, есть потребность в любви. Но для того, кто живет лишь по законам своих хотений, и любовь может стать погибелью: «Горе! смерть моя пришла!»

«Ибо сильна, как смерть, любовь», – сказано в Песни Песней. «Золотой петушок» связан с этим гимном любви.

«Вся сияя как заря»; «Со своею силой ратной и с девицей молодой...» – читаем о Шамаханской царице. «Кто эта, блистающая как заря... грозная, как полки со знаменами?» – говорится в Песни Песней о возлюбленной, о любви.

Дадон – перевернутая и сплющенная Песнь Песней. Тут любовь и впрямь оборачивается смертью, потому что убита с самого начала.

Дадон – это кривда, а происходящее с ним – правда. Ударив Звездочета, Дадон сделал то же, что сделала Царица-мачеха, разбив зеркальце правды. Белизна Звездочета в финале – не портретная черта, не «характеристика» персонажа, а символ света, озаряющего финал. Белизна удвоена: «В сарачинской шапке белой, Весь как лебедь поседелый». Что же, в начале сказки мудрец был молод, не сед?

«Седое» у Пушкина всегда время (см. «Лаиса Венере...», «Телегу жизни» и пр.). Словом о седине Пушкин переводит коллизию в план общезначимой притчи, в план символа.

В тот же план помещает он и конкретное сюжетное время. Три похода в горы (трижды по восемь дней), «неделя ровно» в шатре и «путь обратный» (восемь дней) – это тридцать девять дней; автор организовал это точно (ср.: «Негде, в тридевятом царстве»), ибо любил числа и понимал вкус цифр127. В Священном писании встречается совершенно определенное значение этого числа: сорок ударов без одного – число бичевания, казни (Второ-зак., 25, 3; 2-е Кор., 11, 24).

И в то же время мучительный вопрос о том, как соотносится гуманность русских сказок Пушкина и беспощадность «Золотого петушка», снимается. Беспощадность есть в облике сказки, но не в сути. «Анатомия не есть убийство», – сказал Пушкин. В сказке нет возмездия, обрушивающегося на человека извне, помимо его. Тут не казнь, а «формула». «...Зачал неправду, был чреват злобою и родил себе ложь; рыл ров, и выкопал его, и упал в яму, которую приготовил: злоба его обратится на его голову, и злодейство его упадет на его темя» (Пс. 7, 17)128. «Встрепенулся, клюнул в темя...»

Снимается также вопрос о неясностях и невязках. Они есть тогда, когда мы стоим на точке зрения Дадона, считающего себя хозяином в мире и удивляющегося, почему жизнь идет не так, как диктует он. На самом деле не он может что-то «дарить», а ему дарят, – и судьба его зависит от того, как он подаренным распорядится.

Ему была подарена такая ценность, такая сила, которая превыше всех «ратных сил». Но ее-то он и погубил.

– О человек, – восклицает Пифагор, – нет у тебя ничего кроме души...

«И сказал Господь сатане: вот он, в руке твоей, только душу его сбереги», – говорится в Книге Иова (2, 6).

Герои «Сказки о мертвой царевне» вовсе не так одиноки, как могло казаться. Чудо – на их стороне: их одиночество – мнимое, ибо силы неба и моря снизошли в их души, приняв облик любви и верности. В «Золотом петушке» нет ни неба, ни моря, ни в сюжете, ни в душе героя, которая пуста, которой нет. Оттого и «чудеса» – против него; оттого он пассивная марионетка «судьбы», которая кажется такой загадочной, а на самом деле ясна как день.