Geum.ru

Пушкин. Избранные работы 1960-х1990-х гг. Т. I

Вид материалаДокументы
А. Островский
Подобный материал:
1   ...   25   26   27   28   29   30   31   32   ...   48

4.



Жизнь вообще производит на разных людей различные впечатления, а драматическое произведение должно производить одно. Этого оно достигает ясностью и единством мысли и строгостью формы.

А. Островский


На первый взгляд, построение «Бориса Годунова» выглядит неупорядоченным и согласованным только с последовательностью реальных исторических событий. Однако при том, что Пушкин следовал Карамзину, драматургия трагедии подчиняется своим собственным, чрезвычайно определенным и строгим законам. Места действия, события и лица сменяются с почти кинематографической быстротой, но действие в целом составляет один процесс, катится единым потоком, сплошным и плотным, и совершается с катастрофической неотвратимостью. Главные итоги этого процесса выглядят, с точки зрения интересов «лиц», неожиданными, парадоксальными и нелепыми: ни один из «субъектов» действия не достиг того результата, к которому были направлены все его усилия, больше того: результаты прямо противоположны усилиям: Борис умирает фактически уже побежденным, Самозванец на пороге разоблачения, народ жестоко обманут, и это сделано с его же собственной помощью. Действия «лиц», действия поступательные, направленные ими прямо, вперед, без их ведома и воли отклоняются от целей и ведут в противную сторону. «Субъекты» действия оказываются лжесубъектами; налицо не их «достижения», а их судьбы, и притом для них нежелательные.

Автор «Бориса Годунова» бесконечно далек от понимания судьбы как слепого фатума, ничего «рокового», абсурдного и даже парадоксального в развитии судеб нет.

Сюжет трагедии описывает круг. Действие начинается разговором двух бояр об убийстве мальчика – царевича Димитрия Иоанновича, наследника Рюриковичей, совершенном по приказу будущего царя-самозванца Бориса. Заканчивается действие убийством мальчика – царевича Феодора Борисовича, сына цареубийцы, совершенным по приказу другого самозванца – Лжедимитрия, Лжерюриковича. Нельзя не заметить, что такой финал вовсе не «парадоксален», напротив – он строжайше согласуется с началом; конечный результат исчерпывающим образом отражает причину – отражает зеркально-обратно: действия, обращенные одними «лицами» против других, обрушиваются, подобно бумерангу, на них самих.

Эта зеркальная обратность есть, в сущности, основной структурный принцип трагедии (к слову сказать, работающий и в других произведениях Пушкина, особенно зрелого и позднего). Для «Бориса Годунова» (и опять-таки – не только для него) характерна поистине ошеломляющая симметричность композиции. Это качество не раз привлекало пристальное (начиная с работы Д. Благого «Мастерство Пушкина») внимание исследователей, но, как ни странно, – только с эстетической и формальной стороны, в плане «совершенства», «гармоничности» и «соразмерности», даже своего рода «просчитанности», – одним словом, именно «мастерства»; и никого по-настоящему не заинтересовала смысловая, концептуальная сторона такого построения, его идейная суть. Между тем именно здесь, думается, один из ключей к драматической системе «Бориса Годунова».

В каноническом тексте трагедии – двадцать три сцены146. Достаточно расположить их на линии (а лучше – по кругу), чтобы увидеть, как перекликаются между собою (в основном зеркально-обратно) сцены 1 и 23, 2 и 22, 3 и 21 и т.д. (а заодно и то, как сверкает бал, как танцуют в срединной – «Замок Мнишка в Самборе» – 12-й сцене, по обе стороны которой смута и кровь на Руси). Можно, в частности, увидеть, как «рифмуют» сцены 5-я («Ночь. Келья в Чудовом монастыре») и 19-я, то есть 5-я от конца («Лес»): в одной из них впервые появляется Григорий, в другой мы в последний раз видим Лжедимитрия, а по композиционному синтаксису эти сцены очерчивают то, что можно назвать основным сюжетным массивом трагедии: 5-я сцена следует непосредственно после экспозиции (избрание Бориса), и в ней Григорий принимает решение выдать себя за Димитрия; сцена «Лес» предшествует развязке (начинающейся смертью Бориса в следующей сцене).

Или сцены 7-я («Царские палаты», со знаменитым монологом Бориса) и 17-я, то есть 7-я от конца («Площадь перед собором в Москве»): в одной из них Борис предъявляет претензии судьбе и «счастью», обличает народ, «чернь» в неблагодарности – в другой Юродивый обличает Бориса в убийстве царевича.

Однако этими строго композиционными перекличками «зарифмованность» сюжета не исчерпывается: композиционная симметрия несколько сдвигается, подчиняясь симметрии смысловой. Сцена 7-я (с монологом Бориса) соотносится не только с 7-й от конца (Юродивый), но и с 5-й от конца, «Лес», где в последний раз мы видим Лжедимитрия. В своем монологе Борис говорит: «Мне счастья нет», в отчаянии констатируя, что всё – против него, хотя мечта его исполнилась и он «достиг... высшей власти»; в сцене «Лес» Лжедимитрий, потерпев сокрушительное поражение в битве, ведет себя как победитель и спокойно засыпает: «Хранит его конечно Провиденье», – говорит Гаврила Пушкин, словно подтверждая слова Самозванца из другой сцены: «Всё за меня: и люди, и судьба».

В свою очередь, и другая пара названных выше сцен, 5-я (келья Пимена) и 7-я от конца (Юродивый), также «рифмуют», и основная концептуальная нагрузка сосредоточена, кажется, именно на этой перекличке.

Место действия одной сцены – келья монастыря, другой – площадь перед собором; главное действующее лицо одной – монах-летописец, другой – юродивый, «блаженный» (Пимен: «Но с той поры лишь ведаю блаженство, Как в монастырь Господь меня привел»).

Направленность обеих сцен одинакова. В одной устами летописца, смиренного инока, дается историческая, нравственная, духовная оценка совершенного преступления, провозглашается обвинение, исходящее от «Божьего суда», и начинается собственно действие: Григорий берет на себя «суд мирской». В другой сцене Юродивый впервые в трагедии говорит Борису правду в лицо и провозглашает приговор «Божьего суда»: отказ в молитве, запрещение Богородицы означают, что осужденный лишается всякой поддержки свыше и передается в руки «суда мирского». «Божий суд» окончен, судьба Бориса решена, что и подтверждается дальнейшим действием: между сценой у собора и сценой смерти Бориса две сцены – «Севск» и «Лес» – играют роль классической ретардации, замедления действия перед событиями развязки: смертью Бориса, концом дома Годуновых: «приговор» исполняется. Финалы же сцен прямо рифмуют: «...не уйдешь от Божьего суда» – «Нельзя молиться за царя Ирода – Богородица не велит»147.

Главные действующие лица обеих сцен – Пимен и Юродивый – занимают особое положение среди всех лиц: появляются единожды и активного участия в событиях не принимают; у них нет корыстных интересов в истории и в мире, им ничего не нужно, у них пророческая миссия, миссия правды, – в них показан закономерный, провиденциальный характер возмездия.

С наглядностью этот характер проявляется в самом построении сцены у собора. Зеркальность ее композиции (в том числе и с чисто сценической, театральной, зрелищной стороны) очевидна даже при беглом рассмотрении.

Сцена начинается репликами о молебствии; только что анафематствовали Отрепьева;

сцена кончается словами царя: «Молись за меня, бедный Николка» – и ответом: «Нет, нет! нельзя молиться за царя Ирода – Богородица не велит» – иными словами, анафемой Борису.

Шестая реплика: «А царевичу поют теперь вечную память»;

четвертая реплика от конца: «Вели их зарезать, как зарезал ты маленького царевича».

После седьмой реплики от начала – народ ошибается: «Чу! шум. Не царь ли?» – в ответ саркастическая усмешка судьбы: «Нет, это юродивый». Входит Юродивый, принятый было за царя, – «в железной шапке, обвешанный веригами, окружен ный мальчишками», – и просит милостыню у нищей Старухи, потом молится за нее;

на седьмой реплике от конца – входит Борис Годунов в шапке Мономаха, обвешанный драгоценностями, окруженный боярами. Раздает нищим милостыню; после чего Юродивый отказывает царю в молитве.

Между этими «зеркальными» выходами разворачивается столкновение Юродивого с мальчишками.

Почему эпизод столкновения – центральный?

Тема детей звучит в трагедии так, как она не звучала больше вплоть до Достоевского: убийство Димитрия – Баба с ребенком, который плачет, когда «не надо», а когда «надо плакать», не плачет (это травестийно-символично в зеркально-обратной системе трагедии), – Мальчик в доме Шуйского, читающий молитву за детоубийцу, – Федор и Ксения – Мужик, с детским азартом кричащий: «вязать Борисова щенка!» – сердобольные сетования: «бедные дети, что пташки в клетке» – убийство Феодора.

Эта тема пронизывает трагедию насквозь. И как раз у собора она достигает кульминации, уплотняется до взрыва:

– в начале поют вечную память убитому мальчику;

– затем мальчишки обижают «блаженного», этого взрослого ребенка;

– а обиженный ими Юродивый, прося Бориса «зарезать» их, как Димитрия, произнеся вслух «мнение народное», наносит детоубийце решающий удар.

То, что это происходит в результате столкновения Юродивого с детьми, – «случайность», но только в житейско-событийном плане; в плане символическом и художественном она работает иначе – ибо «случай», по Пушкину, есть «мощное, мгновенное орудие Провидения». Возмездие творится не каким-то абстрактным, фатальным и холодно-безразличным образом – нет, именно при невольном, «случайном» и потому символическом и провиденциальном посредстве детей детоубийце «зеркально» возвращается его преступление. Борису предъявляется он сам – ибо он сам соорудил свою судьбу. Кара и судьба не отвлеченны, не посторонни самому характеру греха – кара согласуется с этим характером, она связана с ним, из него исходит; она одного состава с грехом, а значит – не случайна и осмысленна.

И вот Борис умер. Но... возмездие продолжается: Феодор убит уже после смерти Бориса. Стало быть, кара – не просто индивидуальное «наказание»; это неизбежное, неотвратимое следствие греха, однородное с ним; это зеркало греха, его эхо, которого не было бы, если бы не был совершен грех. Преступление Бориса нарушило порядок мира – и поэтому кара не ограничивается пределами личной судьбы Бориса: сам он умер, а грех его продолжает осквернять землю.

Но дело не только в этом. Борис – не единственное «лицо» трагедии, а судьба его – не единственная судьба.

«Судьба народная» разворачивается в трагедии по тому же закону зеркала, что и «судьба человеческая». Наиболее наглядно это в сопоставлении экспозиции трагедии и ее финала. Они также зеркально-обратны:


1. Э к с п о з и ц и я


В начале – безразличие народа, равное молчанию;

– затем народ побуждают и заставляют кричать, умолять Бориса быть царем;

– в ответ на что народ кричит: «Ах, смилуйся, отец наш, властвуй нами...» и проч.

2. Ф и н а л


В начале народ кричит: «Да гибнет род Бориса Годунова!»;

– затем его побуждают, заставляют кричать: «Да здравствует царь Димитрий Иванович!»;

– в ответ на что народ безмолвствует.


Таким образом, в финале все происходит как в экспозиции, но – в обратном порядке: 1) от молчания к крику; 2) от крика к безмолвию. Почему?

Главное трагическое обстоятельство – убийство Димитрия – не входит в состав действия трагедии, находится «за тактом» ее. Но драматическое напряжение создается, как минимум, двумя обстоятельствами, и хотя бы одно из них должно входить в состав самого действия. Применительно к «Борису Годунову» это означает, что в трагедии есть и свое трагическое событие, есть и другой грех – тем более что Суд вершится не над одним только заглавным героем.

Финал трагедии, в сопоставлении его с экспозицией, показывает, что это за событие и каков это грех. Это – избрание цареубийцы на царство. Кара продолжается после смерти Бориса потому, что в бедствиях целой страны не может быть виновен только один человек. В убийстве еще одного мальчика, в нашествии чужеземцев, в грядущем Смутном времени виновен и народ, своими руками посадивший на престол убийцу.

Герои трагедии слепы. Терзаясь совестью, Борис в то же время негодует на народ, который не испытывает к нему любви; он думает, что совесть есть лишь у него, а у народа – только неблагодарность. Он не понимает, что суд идет не только в глубинах его собственной совести.

Слеп до поры до времени и народ, обвиняя Бориса и не видя своей вины; совесть народная, не желающая принимать «злато» и «новые жилища» от цареубийцы, еще не проснулась до конца, до самооценки. Полнота народной совести видимым образом сосредоточена в трагедии только в трех персонажах, и все они – носители глубокого религиозного сознания: Пимен, Патриарх и Юродивый.


О страшное, невиданное горе!

Прогневали мы Бога, согрешили:

Владыкою себе цареубийцу

Мы нарекли.


Подлежащее здесь – «мы», и вся ответственность возлагается на себя; слова Пимена – прежде всего самоосуждение.

Слова Юродивого тоже обращены не только к Борису. «Нельзя молиться за царя Ирода...», – но ведь не кто иной как народ молил Бориса стать царем, бояре в доме Шуйского безропотно слушают молитву за Бориса, которую читает Мальчик; да и сейчас, в соборе, «идет молебствие» – конечно, за Бориса. Вершина сцены в келье – самоосуждение Пимена, после них действие начинается; вершина сцены у собора – слова об Ироде, после них суд Божий совершается.

И наконец в последней сцене – последние «рифмы» динамической композиции трагедии: народ, послушно кричавший в начале: «Борис наш царь! Да здравствует Борис!» – в ответ на новое убийство кричать «да здравствует» не желает; и в ремарке «Народ безмолвствует» отзываются слова Пимена: «О страшное, невиданное горе! Прогневали мы Бога, согрешили...». Финал трагедии – готовность народа к покаянию и к предстоянию перед судом Божьим. Занавес опускается, финал остается открытым. Нет нужды, что в истории все было не так: ведь трагедия Пушкина – не «из истории», а об Истории; она не рассказ, а слово, обращенное к «человеку и народу».